либертарная библиотека

Автономное Действие

Иммануил Валлерстайн

Маркс и история: плодотворное и неплодотворное прочтение

(из книги Э. Балибара и И. Валлерстайна "Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности")

Как правило, большинство исследователей (и в частности исследова­тели-марксисты) выказывают склонность ставить во главу угла своих интерпретаций скорее неоднозначные историографические идеи Мар­кса, разворачивая же соответствующий анализ, с легкостью пренебре­гают его наиболее оригинальными и плодотворными идеями. Воз­можно, это и не неожиданно, но и не очень полезно.

Они говорят - у каждого свой Маркс, что, конечно же, правда. На деле, я бы даже добавил, что у каждого - два его Маркса, о чем и на­поминают нам дебаты последних тридцати лет о наследии молодого Маркса, эпистемологическом разрыве и пр. Однако мои два Маркса не находятся в хронологической последовательности: разница между ними коренится в фундаментальном внутреннем противоречии внутри самой марксовской эпистемологии, откуда и возникают две различ­ные историографии.

Так, с одной стороны, Маркс - это беззаветный борец против бур­жуазной либеральной мысли с ее антропологией, центрированной на понятии человеческой природы, с ее кантовскими категорическими императивами, с ее верованиями в медленное, но неизбежное улуч­шение человеческого естества, с ее озабоченностью индивидуальны­ми поисками свободы. В противоположность этому понятийному на­бору, Маркс утверждал существование множественных социальных реальностей, каждая из которых обладает особой структурой и распо­ложена в отдельном мире, определенном своим способом производст­ва. Задачей для него было раскрыть то, как именно эти способы про­изводства функционируют за их идеологическими покровами. Откуда следовало то, что именно верование в существование «всеобщих за­конов» как раз и препятствует постижению конкретных характери­стик отдельных способов производства, обнаружению скрытых меха­низмов их функционирования и в конечном итоге ясному осознанию их исторической перспективы.

С другой стороны, Маркс принимал универсализм, поскольку при­держивался идеи неумолимости исторического прогресса с ее линеар­ной антропологией. В этой интерпретации способы производства как бы выстраивались в ряд - подобно построению школьников по росту, - а именно в соответствии со степенью развития производительных сил. (Отсюда ясна причина общего смущения, вызываемого понятием азиатского способа производства, как бы играющего роль строптивого ученика, не желающего подчиняться общим правилам и строиться как положено).

Этот второй Маркс, очевидно, гораздо более преемлим для либе­ралов, и с ним они всегда были готовы договориться - как интеллек­туально, так и политически. Первый же Маркс много более неудобен. Его либералы боятся и отвергают, отказывая его построениям в ин­теллектуальной правомерности. Искуситель или спаситель, но един­ственно этот первый Маркс представляется мне интересным и до сих пор актуальным.

На кону в этом противопоставлении двух Марксов находятся раз­личные ожидания в отношении капиталистического развития, питае­мые противоположными историческими мифами. Историю капита­лизма мы можем выстраивать, ориентируясь на фигуру одного из двух ее протагонистов: либо победоносного буржуа, либо низверженных масс. Какая из этих двух фигур является ключевой для пяти столетий истории капиталистической миро-экономики? И каким образом нам следует оценивать эпоху исторического кпитализма? Как позитивную в глобальном плане, поскольку она приводит, диалектически, к собст­венному отрицанию и снятию, Aufhebung? Или же как глобально нега­тивную, поскольку она несет обнищание для подавляющего большин­ства мирового населения?

То, что именно такой выбор оптик отражается в любом детальном анализе, представляется мне вполне очевидным. В подтверждение процитирую лишь один пример - делаемое мимоходом замечание одного из современных авторов. И цитирую я его именно потому, что ремарка эта делается попутно, можно сказать, со всей возможной не­винностью. Так, в своем компетентном и проницательном разборе экономических идей Сен-Жюста периода Французской революции этот автор приходит к выводу, что Сен-Жюста скорее следует назвать «антикапиталистом», каковым обозначением также имелся бы в виду и промышленный капитализм. Затем он добавляет: «В этом отноше­нии можно сказать, что Сен-Жюст был менее прогрессивен, чем неко­торые его предшественники и современники».¹ Но почему же «менее» прогрессивен, а не как раз таки «более»? Суть вопроса именно в этом. Конечно, Маркс был человеком Просвещения, смитианцем, якобинцем и сен-симонианцем. Он сам об этом говорил. Как и все дос­тойные левые интеллектуалы XIX века, он до мозга костей был пропитан идеями буржуазного либерализма. Т. е. общим для него и егс единомышленников был своего рода постоянный, почти инстинктив­ный, протест против всего, что отдавало духом Ancien Regime - при­вилегиями, монополиями, сеньоратными правами, праздностью, на­божностью, предрассудками. В противоположность этому миру, закат которого уже был близок, Маркс отдавал предпочтение всему рацио­нальному, дельному, научному, производительному. Труд был для него достоинством.

Притом, что к этой идеологии у Маркса и были некоторые (впро­чем, немногочисленные) замечания, он считал тактически полезным выказывать лояльность по отношению к ее ценностям, а затем ис­пользовать их в политической борьбе с либералами, направляя против них их собственное же оружие. Показать, что эти либералы запросто забывают о своих собственных принципах, когда их государственный порядок оказывается под угрозой, не составляло для него особого труда. Поймать либералов на слове, довести до предела саму логику либерализма и таким образом заставить их проглотить собственное снадобье, которым они пичкают всех остальных, было для Маркса легким экзерцисом. Можно доказательно продемонстрировать, что одним из главных Марксовых девизов было больше свободы, больше равенства, больше братства.

Без сомнения, иногда у него возникало искушение сделать вооб­ражаемый прыжок в анти-сен-симонианское будущее. Но с подобны­ми позывами он был довольно осторожен, скорее всего, опасаясь, что, предавшись им, он будет лить воду на мельницу утопического и анар­хического волюнтаризма, каковые движения он всегда считал непри­ятными и даже губительными. К взглядам именно этого Маркса, «Маркса, буржуазного либерала», мы должны относиться с предель­ным скептицизмом.

Вместо этого, на центральное место нам следует поставить другого Маркса - того Маркса, кто видел в истории сложный и запутанный процесс, кто настаивал на анализе специфики различных историче­ских систем и через проведение этого анализа осуществлял критику капитализма как исторической системы. И что же Маркс обнаружил при ближайшем рассмотрении капиталистического исторического процесса? Он обнаружил не только классовую борьбу, которая в ко­нечном счете была феноменом, присущим «всем, когда-либо сущест­вовавшим обществам», но и классовую поляризацию. Именно в этом состояла его наиболее радикальная и смелая - а потому и наиболее энергично опровергаемая - гипотеза.

Поначалу марксистские партии и теоретики вовсю потрясали этой концепцией, которая, возвещая неизбежность катастрофы, казалось, обеспечивало их будущим. Но не позднее 1945 года для антимаркси­стских интеллектуалов стало довольно легко доказывать, что про­мышленные рабочие стран Запада вовсе даже не являются жертвами нищеты и живут много лучше, чем их предки и что говорить об отно­сительном и тем более абсолютном обнищании не приходится.

Следует признать, что в этом они были правы. И никто не знал этого лучше, чем сами промышленные рабочие, являвшиеся основной социальной базой левых партий в индустриальных странах. Посколь­ку дело обстояло именно так, марксистские партии и теоретики нача­ли трубить отход на этом фланге. Возможно, это и не было полным фиаско, но по крайней мере они стали гораздо более осторожны в об­ращении с этой темой. Мало-помалу количество ссылок на поляриза­цию и обнищание (как и на отмирание государства) существенно со­кратилось, если вовсе не сошло на нет; проблема как таковая, каза­лось, была опровергнута самой историей.

Так произошла незапланированная и непредсказуемая утрата од­ной из наиболее проницательных интуиции нашего Маркса - а ведь сила провидение Маркса была гораздо более долгосрочной, чем мы это зачастую признаем. На деле, гипотеза о поляризации является ис­торически верной, что можно доказать эмпирически, если только в качестве основы для измерения вы возьмем ту сущность, что единст­венно имеет значение при капитализме - капиталистическую миро-экономику. В этом сущностном измерении на протяжении более чем четырехсотлетней истории капитализма проявляется не просто отно­сительная, но как раз абсолютная поляризация классов. А если поло­жение вещей именно таково, то в чем же заключается прогрессив­ность капитализма?

Нет нужды указывать на то, что мы должны специфицировать, что мы имеем в виду под поляризацией. Это определение вовсе не являет­ся самоочевидным. Прежде всего, мы должны провести различие ме­жду социальным распределением социальных благ (в широком смыс­ле), с одной стороны, и социальным раздвоением, возникающим в результате двухстороннего процесса пролетаризации и обуржуазива-ния, с другой.

Что касается распределения благ, то можно просчитывать его раз­личными способами. Прежде всего, мы должны определиться с рас­четными измерениями (unit), причем не только пространственными (как уже указывалось выше в этом отношении мы предпочитаем национальному государству или предприятию измерение миро-экономики), но также и временными. Говорим ли мы о распределении за час, неделю, год, тридцатилетие? Соответствующие расчеты дадут различные, возможно даже противоречащие друг другу, результаты. В практическом плане большинство населения интересуются расчетами по двум временным масштабам - с одной стороны, это самые кратко­срочные расчеты, которые можно назвать расчетами по прожиточно­му минимуму (survival calculation); с другой стороны, это расчеты, фиксирующие качество жизни, социальную оценку повседневной жизни, которую ведет тот или иной индивид, - то, что можно назвать расчетами по возрастным достижениям (lifetime calculation).

Расчеты прожиточного минимума, естественно, являются измен­чивыми и эфемерными. О том, существует ли материальная поляриза­ция, лучше всего, как объективно, так и субъективно, свидетельству­ют расчеты по возрастным достижениям. Следует сравнивать резуль­таты межпоколенческих и долгосрочных расчетов по возрастным дос­тижениям. Однако проведение этих межпоколенческих сравнений не значит здесь внутриродовых сравнений, поскольку в этом случае в расчеты вмешался бы фактор, не имеющий значения в перспективе миро-системы как целого, а именно фактор уровня социальной мо­бильности в отдельных зонах миро-экономики. Скорее нам следует сравнивать параллельные страты миро-экономики в последователь­ные исторические моменты, причем каждый из этих слоев измерялся бы через возрастные достижения соответствующей подгруппы. Ис­следуемым вопросом здесь является то, является ли соответствующий возрастной опыт в определенный исторический момент для предста­вителей того или иного слоя более тяжелым или легким, чем в другой момент; и то, происходит ли с течением времени увеличение разрыва между более высокими и более низкими социальными слоями.

Этими расчетами должны приниматься во внимание не только со­вокупные доходы за весь период жизнедеятельности, но и соотноше­ние между этим совокупным доходом и общими затратами рабочего времени за весь период жизнедеятельности, обеспечившими (не важ­но, каким образом) этот доход, - лишь так мы получим необходимые для проведения сравнительного анализа базисные данные. Кроме это­го, следует также учитывать показатели продолжительности жизни, но будет предпочтительнее, если они будут просчитываться начиная с однолетнего, или даже пятилетнего, возраста (таким образом мы смо­жем пренебречь эффектами тех улучшений в здравоохранении, в силу которых детская смертность уменьшается, в то время как состояние с профилактикой болезней среди взрослых может никак не меняться). И наконец, в расчетах (или индексах) следует принимать во внимание последствия различных этноцидов, в результате которых (в силу утра­ты многими своих родственников и наследников) так или иначе улучшаются условия жизни выживших.

Если нам удастся получить более или менее корректные показате­ли, просчитанные в долгосрочной перспективе и применительно ко всей миро-экономике, уверен, что из них будет ясно следовать, что в течение последних четырехсот лет в капиталистической миро-экономике имела место значительная материальная поляризация. Для большей ясности переформулирую свой тезис: полагаю, что подав­ляющее (и по-прежнему негородское) большинство населения в стра­нах капиталистической миро-экономики в настоящее время работает тяжелее и дольше и получает за свой труд меньшее вознаграждение, чем 400 лет назад.

Я ничуть не стремлюсь идеализировать условия жизни широких масс в прежние эпохи и единственно желаю сопоставить их совокуп­ные возможности с возможностями их сегодняшних потомков. Тот факт, что в западных странах квалифицированные рабочие сегодня получают больше, чем их предки, мало что говорит об актуальном уровне жизни чернорабочего в Калькутте, не говоря уже о достатке сезонных сельскохозяйственных рабочих в Перу или Индонезии.

Мне могут возразить, что я впадаю в избыточный «экономизм», подводя такое марксистское понятие, как пролетаризация, к общему знаменателю материального дохода. В конце концов, скажут некото­рые - и совершенно справедливо, - первичное значение имеют произ­водственные отношения. Поэтому обратимся к поляризации как к фе­номену социального раздвоения, трансформации множественных от­ношений в единственную антиномию буржуа и пролетария. Т. е. да­вайте разберем не только процесс пролетаризации (эту постоянную тему марксистской литературы), но также и обуржуазивания (логиче­скую противоположность пролетаризации, в отличие от последней, однако, нечасто становящуюся предметом дискуссии в той же самой литературе).

Так же и в этом случае мы должны определиться с тем, что мы по­нимаем под этими терминами. Если понятию буржуа может соответ­ствовать лишь типичный френгландовский промышленник начала XIX века, а понятию пролетария - лишь тот, кто работает на фабрике этого промышленника, то тогда, определенно, в истории капитали­стической системы особой классовой поляризации мы не обнаружим.

Кто-нибудь даже не преминет сделать вывод об уменьшении этой по­ляризации. Но если мы под настоящим буржуа и настоящим пролета­рием понимаем всех тех, кто живет на свои текущие заработки и не зависит от унаследованных источников дохода (капитал, собствен­ность, привилегии и т. д.), в связи с чем различаются те, кто живет на присвоенную прибавочную стоимость, (буржуа) и те, кто ее создает, (пролетарии) - без особых возможностей совмещения индивидами этих ролей, - тогда действительно можно утверждать, что на протя­жении последних столетий все больше и больше индивидов однознач­но подводятся под одну из этих категорий и что происходит это вследст­вие некоего структурного процесса, еще далеко от своего завершения.

Мой тезис станет более ясен, если мы вглядимся в перспективу этих процессов. Что на деле происходит в ходе «пролетаризации»? По всему миру рабочие живут небольшими группами «домашних хо­зяйств», на поддержание которых они направляют свой совокупный доход. Эти группы не являются необходимым и исключительным об­разом объединенными родственными связями, они не обязательно должны быть сосредоточены в одном месте и редко справляются с тем, чтобы оставаться на плаву, обходясь без некоторых денежных доходов от наемного труда. К этим денежным доходам добавляются доходы от мелкотоварного производства, пенсий, подарков, транс­фертных платежей и (в значительной степени) выручка от натураль­ного хозяйствования.

Итак, на поддержание этих домашних хозяйств идут объединяе­мые средства из различных источников дохода, задействуемые, ко­нечно же, в различной степени в разных местах и в разное время. В этой связи пролетаризацию можно представлять в качестве процесса увеличения процентной зависимости от денежных поступлений за наемный труд. Было бы абсолютно неисторично утверждать, что за­висимость домашнего хозяйства от денежных поступлений за наем­ный труд разом подскакивает от нуля до ста процентов. Более вероят­но, что определенные хозяйства могут, иногда в довольно короткие периоды, переходить от, скажем, 25-процентной к, допустим, 50-процентной зависимости такого рода. Примерно так дело обстояло в период показательных в этом отношении процессов «огораживания» в Англии XVIII века.

Кто выигрывает от пролетаризации? Вовсе не очевидно, что это -капиталисты. По мере роста относительной зависимости доходов до­машних хозяйств от заработной платы, уровень самих зарплат должен увеличиваться, а не уменьшаться - для обеспечения того минималь-

него уровня, что необходим для самовоспроизводства наемных рабо­чих. Возможно, такого рода ход мыслей покажется абсурдным. Дей­ствительно, как эти рабочие выживали ранее, если они не получали тогда необходимого прожиточного минимума? Однако это не являет­ся нонсенсом. Ведь в том случае, когда заработная плата составляет небольшую долю совокупного дохода домашнего хозяйства, нанима­тель работника может выплачивать тому субминимальную почасовую оплату, предполагая, что разница между фактическими выплатами за работу и необходимым прожиточным минимумом будет «покрыта» за счет других «составляющих» совокупного дохода домашнего хозяй­ства. Таким образом, работа, затрачиваемая на получение супрамини-мального дохода от ведения натурального хозяйства или мелкотовар­ного производства для «вывода» домашнего хозяйства на минималь­ный уровень самоподдержания, на деле оказывается своего рода «суб­сидией», предоставляемой нанимателю наемного работника, формой передачи этому нанимателю дополнительной прибавочной стоимости. Именно таким порядком вещей объясняется скандально низкий уро­вень зарплат в периферийных зонах миро-экономики.

Сущностное противоречие капитализма хорошо известно. Это -противоречие между интересами капиталиста как индивидуального предпринимателя, стремящегося максимизировать свои прибыли (и, следовательно, минимизировать производственные затраты, в том числе и выплаты по заработной плате), и его интересами как интере­сами представителя класса, который может заработать лишь на про­дажах произведенного. Следовательно, капиталисты нуждаются в по­купателях, что зачастую предполагает то, что они не могут обойтись без увеличения выплат по заработной плате.

Я не буду здесь описывать те механизмы, посредством которых периодические спады в миро-экономике оборачиваются прерывным, но неуклонным (а именно поступательным) увеличением покупатель­ной способности того или иного (каждый раз нового) сегмента (миро­вого) населения. Скажу только, что одним из важнейших из этих ме­ханизмов увеличения реальной покупательной способности как раз является тот процесс, который мы называем пролетаризацией. Хотя пролетаризация и может служить краткосрочным (и только кратко­срочным) интересам капиталистов как представителей класса, она расходится с их интересами индивидуальных предпринимателей, так что обычно пролетаризация свершается вопреки их желанию, а не вследствие его. Скорее требование пролетаризации исходит с другой стороны. Рабочие так или иначе самоорганизуются и в результате проводимой борьбы добиваются выполнения ряда своих требований что позволяет им фактически достичь-таки порога выплат по зарпла­те, соответствующих прожиточному минимуму. Таким образом, по­средством собственных усилий рабочие оказываются пролетаризиро­ванными, а сами при этом победно ликуют!

Равно и истинный характер обуржуазивая довольно отличен от того, как мы его себе обычно представляем. Классический марксист­ский портрет буржуа обременен эпистемологическими противоречия­ми, затрагивающими основание самого марксизма. С одной стороны, Маркс утверждает, что буржуа-предприниматель-трудоголик является противоположностью аристократа-рантье-бездельника. Среди самих буржуа противопоставляются друг другу капиталист-торговец, поку­пающий дешево и продающий дорого (и потому являющийся спеку-лянтом-финансовым игроком-бездельником), и капиталист-промышленник, «революционизирующий» производственные отно­шения. Это противопоставление становится еще острее, если про­мышленник вступает в капитализм «истинно революционным» путем, т. е. если этот промышленник напоминает героя либеральных сказа­ний - маленького человека, путем личных сверхусилий становящегося большим человеком. Таким вот невероятным, но также глубоко уко­рененным в соответствующей традиции образом марксисты оказались в ряду лучших славословов капиталистической системы.

Следуя этому описанию мы можем вовсе забыть о другом маркси­стском тезисе - эксплуатации рабочих, принимающей форму изъятия у них прибавочной стоимости тем самым промышленником, кто за­тем, вполне ожидаемо, присоединяется, наряду с коммерсантами и «феодальными аристократами», к рядам бездельников. Но если все они таким образом оказываются сущностно одинаковыми, то к чему вообще заниматься прояснением различий между ними, обсуждением исторической эволюции категорий, мнимых регрессий (например, «аристократизации» буржуазии, желающей «vivre noblement», вести «благородную жизнь») и измен (тех из буржуа, кто отказывается, как то представляется, «играть свою историческую роль»)?

Однако является ли это адекватным социологическим портретом? Подобно тому, как рабочие живут домашними хозяйствами, для под­держания которых объединяются доходы из различных источников (лишь одним из которых является зарплата), так и жизнь капиталистов (особенно крупных) проходит на предприятиях, в действительности объединяющих доходы из многих инвестиционных источников - рен­ты, спекуляций, прибылей от торговли и «нормального» производства, игры на бирже. Будучи обращенными в денежную форму, все эти походы служат одной-единственной цели капиталиста, выступая под­ручными средствами в бесконечном процессе накопления капитала, -цели, от которой он не может отказаться.

В этой связи проявляется психо-социологическая противоречи­вость его позиции. Ужу давно Вебером было замечено, что логика кальвинизма противоречит «психологии» человека. Эта логика гово­рит нам о невозможности для человека узнать то, какая судьба при­уготовлена его душе, поскольку если бы он мог знать намерения Гос­пода, уже тем самым он ограничивал бы могущество Бога, так что Бог уже не был бы всемогущим. Однако психологически человек не мо­жет принять то, что его судьба никак не зависит от него. Это противо­речие ведет к кальвинистскому теологическому «компромиссу». Если даже мы и не можем знать намерения Господа, в наших силах на основании «внешних знаков» распознать его негативный характер, причем отсутствие этих знаков еще не будет свидетельствовать о проти­воположном. Отсюда мораль: следование пути праведности и процвета­ния является необходимым, но еще не достаточным условием спасения.

С тем же самым противоречием, хотя и более светским по харак­теру, буржуа имеет дело и сегодня. Само собой разумеется, что Бог капиталистов требует от буржуа, чтобы он целиком посвятил себя накоплению. Он наказывает тех, кто нарушает эту заповедь, рано или поздно обрекая их на банкротство. Однако всю жизнь заниматься лишь накопительством не очень весело. Иногда хочется и воспользо­ваться плодами накоплений. Так демон «феодально-аристократичес­кого» бездельничества, затаившийся в душе буржуа, вырывается на свободу - буржуа искушается соблазнами «благородной жизни». Од­нако, чтобы вести «благородную жизнь», нужно быть рантье в широ­ком смысле этого слова, т. е. иметь источники дохода, требующие малых забот по их освоению, «защищенные» политически и могущие быть «унаследованными».

Таким образом, то, что представляется «естественным», то, к чему оказывается «влеком» любой привилегированный участник капитали­стического мира, - это не переход из состояния рантье в состояние пред­принимателя, но как раз обратное. Капиталисты не хотят становиться буржуа. Их внутренний выбор - быть «феодальными аристократами».

И если капиталисты тем не менее все более и более обуржуазива­ются, то происходит это против их воли. Этот процесс в целом подо­бен процессу пролетаризации рабочих, каковой происходит не по причине, но вопреки воле капиталистов. В действительности параллелизм этих процессов даже еще глубже. Обуржуазивайте происходит частично в силу противоречий капитализма, частично же в силу дав­ления со стороны рабочих.

Состояние дел объективно таково, что по мере разрастания, боль­шей рационализации и концентрации капиталистической системы конкуренция становится все более жесткой. Пренебрегающие импера­тивом накопления сразу же становятся жертвами неумолимой агрес­сии конкурентов. На мировом рынке проявление каких бы то ни было «аристократических» слабостей карается еще более строго, оборачи­вается неизбежностью внутренней чистки «предприятия», особенно если оно является крупным и (квази-)национализированным.

Представители молодого поколения, желающие управлять насле­дуемым предприятием, сегодня должны получать интенсивное внеш­нее «универсалистское» образование. Мало-помалу роль техническо­го менеджера стала значимой повсеместно. Именно фигура этого ме­неджера олицетворяет обуржуазивание капиталистического класса. Государственная бюрократия, если бы ей удалось реально монополи­зировать извлечение прибавочной стоимости, довела бы это олице­творение до предела, сделав все привилегии зависимыми от текущей активности человека и сведя на нет фактор индивидуального или классового наследования.

Вполне ясно, что развертывание этого процесса осуществляется под давлением рабочего класса. Все усилия рабочих получить доступ к рычагам экономической жизни и устранить несправедливость па­раллельно содействуют самоограничению капиталистов и возвращает их к идеалам буржуазности. Феодально-аристократическая праздность становится слишком вызывающей и политически опасной.

Таким образом, оправдывается историографический прогноз Карла Маркса: как материально, так и социально происходит поляризация населения на два больших класса - буржуа и пролетариев. Но какое значение в этом отношении имеет вводимое различение между плодо­творными и неплодотворными для выработки историографии прочте­ниями Маркса? Оно становится принципиально значимым при разбо­ре вопроса о теории «перехода» к социализму, даже более того - при разборе вопроса о возможности теории «перехода» вообще. При том, что Маркс говорит об относительной «прогрессивности» капитализма, он также говорит о буржуазных революциях - о буржуазных револю­циях как своего рода краеугольном камне многообразных «нацио­нальных» переходов от феодализма к капитализму.

Само понятие буржуазной «революции», помимо ее сомнительных эмпирических качеств, наводит нас на мысли о пролетарской револю­ции, с которой первая некоторым образом связана - равно как пред­шествующая и как обуславливающая ее. Современность становится суммой этих двух последовательных «революций». Конечно, эта по­следовательность не является ни безболезненной, ни постепенной -она скорее насильственна и разрывна. Но тем не менее эта последова­тельность неотвратима, как равно неотвратимой являлась последова­тельность от феодализма к капитализму. Этими понятиями диктуется целая стратегия борьбы рабочего класса - стратегия, содержащая в себе моральное обвинение пренебрегающей своей исторической ро­лью буржуазии.

Однако если буржуазных «революций» не существует, если име­ются лишь междоусобицы алчных капиталистических групп - тогда нет ни модели для повторения, ни должной быть преодоленной социополитической «отсталости». Возможно даже, что единственной «буржуазной» стратегией является уклонение от какой бы то ни было стратегии. Что если «переход» от феодализма к капитализму не яв­лялся ни прогрессивным, ни революционным, а был большой аферой правящих слоев, позволившей им усилить контроль над трудящимися массами и увеличить уровень эксплуатации (сейчас мы говорим язы­ком другого Маркса)? Отсюда мы можем заключить, что даже если сегодня какой-то переход и является неизбежным, то он не является неизбежным переходом к социализму (т. е. переходом к эгалитарному миру, производство в котором ориентировано на увеличение потреби­тельной стоимости). Таким образом, можно сделать вывод, что клю­чевым вопросом сегодня является вопрос о направлении этого гло­бального перехода.

То, что кончина капитализма не заставит себя долго ждать, пред­ставляется мне равно и очевидным, и желанным. Это легко показать через анализ его «объективных» эндогенных противоречий. Равно очевидным мне представляется и то, что будущее нашего мира оста­ется открытым и зависит от исхода продолжающейся борьбы за то, каким он будет. Определяя стратегию перехода к нему, мы фактиче­ски определяем нашу судьбу. Вряд ли мы обретем дельную страте­гию, занимаясь апологией исторической прогрессивности капитализ­ма. Делая такого рода историографический акцент, мы подвергаем себя риску оказаться пленниками стратегии, которая приведет нас к «социализму» - к системе, не более прогрессивной, чем та, что мы имеем сегодня, к перевоплощению той же системы.