КУДА ИДЕТ МИР?

Предисловие переводчика

Идеологии, особенно левые, проявляют поразительную живучесть при всей смехотворной неадекватности своих догматических установок в наши дни. Их представители, словно марсиане, общаются на каком-то лишь им одним понятном жаргоне исключительно между собой, но, как правило, редко хотя бы пытаются быть понятыми своим непосредственным окружением, в котором они живут. Видимо, эти идеологии, подобно религиям, обречены на долгое выживание, если только столь долгожданные их адептами (и столь не похожие на их ожидания) перемены не произойдут на самом деле. Для любого очевидца современных антикапиталистических движений на Западе или жизни радикальных меньшинств в других странах должна быть вполне очевидна приверженность их участников традиционным и, в каком-то смысле, уже ставшим консервативными, левым идеологиям. В чём тут дело? Почему до сих пор остаётся столь востребованным этот модернистский, «синтетический» опиум для интеллектуалов? Очевидно, что основным предназначением идеологий, особенно в их нынешнем, закосневшем виде, является заполнение вакуума реальности, контрреволюционной реальности.

 Однако, если, в самом деле, попытаться реально разобраться с социальной проблематикой, из которой изначально возникли идеологии, то неминуемо сталкиваешься всё с теми же самыми больными вопросами, на которые они когда-то пытались столь неудачно ответить.

 Является ли социальная революция детерминированным исходом мировой истории? Существует ли связь между классовой борьбой и коммунизмом (как в перспективе, так и в настоящем – в качестве движения)? Какова роль пролетариата в наше время реструктуризации, когда классическое рабочее движение безвозвратно умерло?

 С этими, равно как и с другими не менее животрепещущими вопросами на протяжении свыше тридцати лет имеет дело теоретическая работа французского, а затем и интернационального, ультралевого течения. Оговорюсь сразу, что я использую этот термин, подразумевая не только и не столько исторических «ультралевых» - т.е. немецких (коммунизм рабочих советов) и итальянских («бордигизм») диссидентов в Коммунистическом Интернационале, сколько течение, сформировавшееся из участников событий мая 68-го во Франции, унаследовавшее и логически развившее работу тех и других.

 В сентябре 2002-го в Марселе была опубликована крайне интересная антология «A propos de l’apres 68, de l’ultra-gauche et de la communaute humaine» (Насчёт периода после 68-го, ультралевых и общечеловеческой коммуны). Тексты, собранные издательством La Bombeuse, довольно полно, хотя и, само собой, далеко не исчерпывающе, отразили эволюцию ультралевого течения во Франции после Красного Мая вплоть до наших дней. Коллекция открывается следующим красноречивым лозунгом: «Долой пролетариат! … для того, чтобы быть человеком, нужно отказаться быть пролетарием. Мы не за улучшение пролетарских условий, а за их уничтожение. Революция будет пролетарской в смысле действующих лиц, но она будет антипролетарской по своему содержанию» (Les Amis du Potlatch).

 Ценность ультралевой теории обладает двумя аспектами. С одной стороны – это негативное критическое оружие против таких левацких идеологических фетишей как прогресс, экономика, промышленность, самоуправление, (прямая) демократия, антицентрализм, антифашизм и т.п., которые уже нанесли немало вреда революциям прошлого (ярчайший пример – Испания, 1936-39) и продолжают служить капитализму даже в радикально настроенной среде.

 Со времён абстенционистской борьбы Амадео Бордиги в итальянском и мировом коммунистическом движении, кристальная позиция ультралевых оставалась инвариантной – против социал-демократии и левацкого реформизма, как капиталистических идеологий. «Левачество (троцкизм, маоизм, анархизм) каждое по-своему придерживается классической теоретической концепции Бернштейна, практикуемой всем «социалистическим движением»: социализм – это лишь наибольшая возможная демократизация, это тотальная демократия; вкратце это буржуазная революция в бесконечном усовершенствовании». (Pour une critique dell’ideologie anti-militariste, Gilles Dauve’, 1975)

 С другой стороны – это позитивное утверждение коммунизма, как реально существующего движения, «бытия вместе», которое одно способно нанести смертельный удар системе, основанной на товарном отчуждении и эксплуатации человека капиталом. Коммунистическая теория – это нечто намного большее, чем марксизм, анархизм или всевозможные варианты их гибридизаций. Более того, она всегда направлена в (потенциальное) будущее. Отличным примером такого взгляда в будущее может служить эссе «За мир без морали» (La Banquise, No.1, 1983). Негативная реакция отдельных товарищей (в т.ч. из России) на неполиткорректный «аморализм» этого эссе лишь доказывает лишний раз насколько сильно мы всё ещё принадлежим этому (старому) миру и его категориям.

 Когда в 1983-м, т.е. спустя два года после окончательного поражения рабочей автономии в Италии (а вместе с ней и классического пролетариата 19-20 вв.), в Париже вышел первый номер журнала La Banquise (Айсберг) на его обложке была изображена огромная ледяная гора. Ответственный редактор выпуска (один из авторов нижеследующего текста) задавался вопросом – является ли упадок революционной борьбы в метрополиях лишь долгой зимой или началом векового ледникового периода? Спустя двадцать лет можно уже говорить о том, что это, по крайней мере, больше, чем просто долгая зима.

В нижеследующем тексте, читатель найдёт детальный экономический, политический и, самое главное, социальный анализ современной эпохи, однако, он/а напрасно будет искать в нём однозначные выводы, или готовые рецепты – это меньше всего руководство по политическому активизму.

Эльдар Тханулы

(Париж-Алма-Ата, ноябрь, 2003 г.)

Что? Почему? Как? (1)

11 сентября 2001-го принесло новый консенсус: атаки против США описываются как цена, которую капитализм должен платить за свой повсеместный триумф. Считается, что «глобализация» преодолела кризис 60-х и 70-х, установила господство сердца капитала - финансов, запустила в ход компьютерную революцию и небывалый потребительский век, приручила труд, нейтрализовала старое рабочее движение, смела своего «госкапиталистического» соперника. Но этот «глобализированный» капитал также страдает от экспансии, не знающей границ. Согласно житейской мудрости, победитель перегнул палку, воссоздавая повсюду неравенство и нищету, вызывающие антикапиталистические движения в богатых странах и мятежи в более бедных частях земного шара. Маркоса и бин Ладена можно рассматривать как абсолютно противоположных двойников, но приятный демократ и реакционный фанатик порождены одним и тем же дестабилизирующим, неслыханным нео-ростом. Иными словами, 11 сентября выявляет противоречия новой исторической фазы.

Это эссе попытается показать, что если иная эпоха, несомненно, началась в 1980-х, она ещё не приближается к своей зрелости.

Это далеко не академическое утверждение.

Капитал можно ставить под сомнение, когда производственный цикл достигает своего пика, и он начинает входить в критическую ситуацию. Нет динамичного пролетариата без динамичного капитала. Прогресс Первого Интернационала в 1860-х, волна забастовок после 1915-го, произошли при капитализме, интегрировавшем в современный труд новую рабочую силу, в частности молодёжь и женщин: в мае 1917-го 3 французских стачечника из 4 были женщинами. Схожим образом, в 1960-х, рабочий мог бунтовать против работы, потому что он знал, что может сменить работу. Капитал тогда разрешил часть проблем рабочего (трудоустройство): так зачем тратить жизнь на заработки? Только когда социальное движение может поставить под вопрос богатство, предлагаемое или обещаемое капиталом, а не просто нищету, навязываемую капиталом, это движение способно продемонстрировать коммунистический потенциал.

Напротив, экономический кризис никогда не был лучшим временем для критики экономики. Главной заботой рабочего является поиск работы. 1929-й пришёл после революционных поражений, которые только усугубила массовая безработица.

Мы не можем дожидаться, когда капитализм станет наиболее капиталистическим, обращаясь с работягами хуже, чем когда-либо, и таким образом заставляя их реагировать. (Как может движение, подразумевающее коллективное и индивидуальное самосознание и автономию, базироваться на детерминизме, который толкал бы нас на действие практически бессознательно?)

Имеет значение не то, как и когда реструктуризация погрузит труд в нищету, но то, зреет ли реструктуризация, т.e. входит ли она в свои первые структурные противоречия, и встречается ли она с сопротивлением, направленным против её сердцевины, а не просто против её эффектов.

Основная часть этого эссе была написана между 1999-м и летом 2001-го. Это означает, что оно было начато, когда американский бум и новые технологии порождали сенсации каждый день, и закончено перед тем, что представляют  как основную историческую веху(до тех пор, пока не появится следующая): 11 сентября, 2001 г. Мы не изменили общую линию этого текста. Наш анализ не зависит от позитивных или негативных колебаний, через которые проходит капитал. Мы хотели бы сделать акцент на "долгосрочной тенденции" и неспособности капитала решать основные вопросы без социального кризиса, из которого он мог бы выйти победителем.

В 1999-м, война в Косово уже высветила ситуацию, которая становится ещё более ясной в контексте событий 11 сентября. (2) В любом случае, фокусирование на Гиндукуше не сильно продвинет дело.

Сущность вещей нельзя измерить. Среднестатистические данные являются грубым насилием над реальной личностью, как писал Маркс в 1844-м. Статистика преподносит реальность в такой форме, в которой она наиболее удобна для менеджмента. «ВВП» сочетает в себе загрязнение окружающей среды, экологические меры против него, пиар-фирмы, работающие на загрязнителей и зелёных. Каждый дорожный инцидент подразумевает расходы и прибыль. Мы не измеряем мир экономическими ценностями. Мы анализируем то, что противоречит цифрам.

Данные обладают ценностью постольку, поскольку они ведут нас к социальной прибыльности системы в данное время, то есть, к её способности воспроизводить свою собственную общую стабильность, а также сохранять свой правящий класс в наилучших возможных условиях.

Размах реструктуризации можно понять, только если мы будем отталкиваться от противоречий, которые пытается разрешить реструктуризация.

«Какая техническая система позволит капиталу прийти в себя? Где обретаются новые энергоносители, новые материалы, новые орудия производства? А главное, где новая организация труда, которая восполнит дефекты тейлоризма, и поднимет господство капитала на невиданные до сих пор вершины?» (3)

Так спрашивали GLAT в 1977-м. Согласно этой группе, введение новых технологий могло только увеличить производственные издержки, которые капиталу было жизненно важно сократить. В любом случае, GLAT были убеждены, что подобная реорганизация (подобная пришествию Научной Организации Труда) подразумевала бы классовую конфронтацию, которая зашла бы гораздо дальше, чем всё то, что случилось с середины 60-х.

Двадцать пять лет спустя, мы знаем, что эта конфронтация произошла, но она отличалась от того, что ожидалось. Хотя буржуазное контрнаступление было жестоким в Латинской Америке и Азии (вплоть до Китая, Шри-Ланки и т.д.), оно было менее жёстким в Европе, США и Японии, чем в 1917-37 гг. Однако, оно также было разрешено в пользу капиталистов. Поэтому, представляется очевидным, что история дала ясный ответ на вопрос, поставленный в 1977-м.

Тем не менее, мы сомневаемся, что он настолько очевиден, как кажется. Нам нужно дать оценку не последствиям реструктуризации, но её натуре.

В чём была (и до сих пор остаётся?) суть кризиса

Не будем удивляться тому, что именно классовая борьба заставляет капитал модернизироваться, а капиталистическое давление вызывает реакцию наёмного труда. В середине X IX века, рабочее сопротивление сверхэксплуатации (12-15-часовой рабочий день, женский и детский труд и т.д.) в мануфактуре, вместе с межкапиталистической конкуренцией, привели к новой системе производства: крупной промышленности. (4) Историю капитализма нельзя объяснить действием одного класса, её можно объяснить только постоянным противоречием, в котором классовая борьба и конфронтационное партнёрство являются двумя сторонами одной медали.

Капитализм прошёл через различные исторические производственные системы: каждая из них была целой структурой, организующей общество в специфический период, в целях воспроизводства отношений наёмного труда, создания стоимости и её реализации на рынке для производства добавочной стоимости. Поскольку его основной функцией является поддержание продолжительности капиталистического общества, это подразумевает приятие капитализма как единственной возможной реальности. Система производства является настолько же социальной, насколько экономической, и она основана не на технологии, а на социальной структуризации техники.

Тенденция к организации капитализма имеет долгую историю. «Социализм» Бисмарка был одной из её ранних форм. Фордизм и тейлоризм были основательны в этом отношении, под сильным давлением революционного кризиса после 1917-го и краха 1929-го, но они одержали триумф только после 1945-го. До тех пор, и с начала XX века, капитал был занят изменением трудового процесса, но не формами существования наёмного труда. Только после 39-45 гг. он смог, в США, Западной Европе и Японии, преобразовать (вос-)производство рабочей силы.

Интеграция пролетариев в экономическую, политическую и социальную сферу капитала: их уже не воспринимают как врагов, аутсайдеров, но как конкурирующих партнёров в процессе производства стоимости.

С другой стороны, то, что определяло рабочего XIX века (его искусство, умения) разложилось и кануло в лету.

Зарплата – это не просто подачка, но инвестиция, подпитывающая потребление: произошло разумное повышение в прямой зарплате и крупное повышение в косвенной.

Массовое потребление (с планируемым устареванием товаров) подпитывает рост, а товарные отношения пропитывают собой всё социальное полотно.

Национальное развитие придаёт новую роль государству, которое уже не просто занимается войной и правопорядком, но также защищает социальную справедливость и социальный мир. Оно помогает или препятствует слияниям, поддерживает рост через фискальную политику, общественные работы и перманентную военную экономику.

Кейнс и его наследники не надеялись совсем избавиться от серьёзных периодических кризисов. Они осознавали неизбежность кризисов, подчищающих систему, но угрожающих правящим классам: они меньше привязаны к капиталу, чем к самим себе, вспомним, как жёстко обращались с ними бюрократический капитализм и даже фашизм. Целью было сохранить наилучшее возможное равновесие, регулируя рынок для того, чтобы свести к минимуму возможность социальных волнений.

Сегодня трудно понять насколько болезненным было рождение социального компромисса. Боссы не настолько сильно стремились принять самодисциплину, насколько они были решительно настроены ввести её на своих фабриках. В 20-х и 30-х, французская и английская буржуазии отрицали за трудом какую-либо роль кроме подчинения и саботировали социалистическое участие в правительстве, даже когда лейбористская партия или SFIO во Франции применяли скромные реформы. Французский Народный Фронт закончил политическим и социальным провалом. Только после продолжительного периода Рузвельт был принят, как умеренный реформатор. Буржуа относились к государству, как к своей собственности и отказывались финансировать его, когда у руководящих постов были левые.

Фактически, успехи компромисса в конечном итоге зависели от потребности найти решение реакции и волнениям наёмного труда. У Форда 5 долларов в день (за 8 часов работы: требование старых рабочих) стали ответом на то, что множество рабочих рук просто уходило с завода, потому что они ненавидели конвейер. Первоначальной целью не была большая зарплата для рабочих, чтобы они смогли позволить себе машины, которые производят. На самом деле, Генри Форд не понимал, что широкое потребление подразумевало распространение его системы на другие секторы, переход взаимоотношений между трудом и капиталом на контрактную основу, а, следовательно, признание профсоюзов. Даже промышленники с открытыми взглядами настаивали на прямой связи между боссом и рабочим. Лишь десятилетия борьбы смогли заставить капитал принять коллективный договор. Новая Сделка не привела бы ко многому без сидячих забастовок 1937-38 гг. Схожим образом, на Тойоте, в 1950-м, массовая стачка привела к системе гарантированных рабочих мест, в обмен на обещание сократить расходы.

Производственная система соединяет технический процесс, организацию труда, благодаря которому она функционирует и всего общества, которое сопровождает её. Поэтому у неё нет ни рождения, ни смерти. Тейлоризм зародился в начале XX века, и крупная промышленность не вымерла в 1929-м или 1950-м. В 1914-м, через год, после того как Форд ввёл конвейер, половина американской промышленности всё ещё использовала паровой двигатель. Забастовки 1937-38 гг. и новый тред-юнионизм КПО укрепили компромисс Новой Сделки, но также заложили основания для того, что ослабит её позже (большее количество борьбы рабочих, и больше диких стачек, чем прежде). Первый большой коллективный договор был подписан на Дженерал Моторс в 1945-м, но в 50-х, американские производители автомобилей уже вводили автоматизированные системы в ответ на новые забастовки. То, что теперь называется деиндустриализацией, началось в Европе в 1980-х, в то время как в США она началась за тридцать лет до этого. Рено некогда считался символом противоречивой интеграции профсоюзов, но, в то же время, Ситроен поддерживал свой собственный профсоюз и увольнял профгруппоргов из СЖТ.

Мы можем очертить только общие тенденции, господствующие в данный исторический период.

Та громадная волна социальных волнений, символом которых стал "68", распространявшаяся на нескольких континентах в течение почти 15 лет и возможно достигшая своего пика в Италии в 1977-м, поднялась не из "экономического кризиса", но совпала с изнашиванием позитивных эффектов фордизм-тейлоризма, как для капитала, так и для труда:

Результатом упадка производственной прибыли, частично из-за расходов на всё большие и большие инвестиции ("падающая прибыль" характерная для любого технологического цикла), частично из-за рабочего сопротивления, стала ещё большая механизация и ещё большие расходы.

Потребительский избыток это не количество купленных предметов (одному дому всегда может понадобиться ещё одна машина или стерео), а удовлетворение, получаемое от новых предметов. Форд Англия был очень удобен, когда на нём выезжала семья на море, но уже не так, когда он понадобился для шоппинга в супермаркетах.

Это был растущий отказ (связанный с этой неудовлетворённостью) среди решительного меньшинства наёмных работников, особенно молодых, от до сих пор принимавшейся сделки: гарантированная работа и потребление, в обмен на глубокое обеднение содержательности труда. Ни один рабочий активист из Первого Интернационала и лишь немногие из Второго смогли бы представить себе размах этого обеднения. До тех пор, дисквалификация была массовой, но ограничивалась женщинами, недавними иммигрантами и детьми. Теперь уже большинство испытывало утрату смысла жизни, символом которой стал неквалифицированный фабричный рабочий. Во Франции, в 1962-м, было больше неквалифицированных, чем квалифицированных рабочих. Любой рабочий мог рассматривать судьбу рабочего с Фиата или Рено, как своё собственное будущее.

Развитие непроизводительного труда в частном и бюджетном секторах уменьшило производство стоимости (рост бюджетного сектора связан с классовой борьбой, поскольку всеведущий аппарат государства помогает поддерживать социальную стабильность).

Вкратце, в то время как требовалось всё больше и больше капитала для того, чтобы повышать стоимость капитала, всё больше и больше потребления требовалось для того, чтобы получать то же количество удовлетворения от него. Измеримое падение прибылей (признанное ещё до первого нефтяного кризиса 1974-го) обрело своё полное значение, соединившись с падающей прибыльностью всего целого социальных отношений: отношений между трудом и капиталом в повседневной жизни. В 1971-м, рабочие с Дженерал Моторс в Лордстауне были не первыми, кто отказались от того, что с ними делала "хорошо" оплачиваемая работа. "Кризис экономической цивилизации постепенно раскрыл себя как экономический кризис". (5)

Система не могла преобладать, когда Форд был только фордистским боссом. Однако её распространение лишило её преимуществ, как в конкуренции, так и в отношениях с пролетариатом.

Преодоление кризиса означало создание глобальной системы, то есть, оно означало нечто большее, чем восстановление порядка на фабрике и очередную смену производственной техники. Поскольку капитализм является в первую очередь системой социальных отношений, он смог найти выход из кризиса только через общую реорганизацию общества.

Частичная победа капиталистов

Изменения, произошедшие в капитализме с 1980-х, обычно объясняют двойной революцией – в компьютерах и финансах. Эти неоспоримые аспекты являются признаками более глубокого движения: буржуазной контратаки. Пришествие компьютера было неслучайным. На рабочем месте, на улице, дома, обработка данных ускоряет, децентрализует, разделяет и индивидуализирует. Позже мы перейдём к другим её последствиям. Пока ограничимся тем, что на рабочем месте компьютеризация помогла демонтировать то, что облегчали огромные фабрики: самоорганизацию труда. Менеджмент уплотнённого времени и сегментированной работы позволил разбить офис или цех на разные производственные единицы, поставить наёмного работника под прямое давление клиента, и, следовательно, интенсифицировать труд.

В целом, капиталисты победили и вновь заставили рабочую силу работать по их условиям:

Они сломили "рабочие крепости" (и защищённый статус), как правило, путём изнурительной борьбы против тех рабочих, которые были очень боевыми, но не располагали позитивной альтернативой. Затем пришёл смертельный удар в виде субподрядов, временной работы, шантажа (меньше увольнений в обмен на производительность), планируемой конкуренции между производственными единицами внутри одной фирмы, поощрительной оплаты, отмены сверхурочных и т.д.

Компьютеризированный труд: ноу-хау передаётся от рабочего машине (цифровой контроль, появившийся в начале 70-х), а в сервисе ускоряется менеджмент. Однако, компьютеризация экономит время и теряет его, из-за сбоев, тренинга, быстрого устаревания хардвера и прочих случайных затрат. (6) Реальный успех "компьютерной революции" происходит из её способности контролировать рабочий процесс и делать его ещё более непонятным для наёмного работника. По крайней мере, в конце конвейера, рабочий мог видеть машину или консервную банку с сардинами. Экраны, цифры и пиктограммы теперь скрывают от человека его вклад в коллективное усилие. Компьютеризация – это сценарий для нехватки понимания.

Использование безработицы и закрытий фабрик в качестве социального оружия (вопреки зачастую экстремальным формам сопротивления, обречённого, поскольку его единственной целью было спасение рабочих мест: капитал не нанимает не приносящий прибыли труд). Интересно, что уровень безработицы (что бы ни говорили официальные цифры) начал падать только в 1992-м в США (в 1997-м во Франции).

Закрытие фабрик негативно: предложение нового стиля потребления является позитивным социальным оружием. Радикальная критика повседневной жизни была интегрирована: интернет и мобильные телефоны вполне соответствуют требованиям автономии 60-х. Капитал обратил против движения его характерные недостатки: стремление к самоорганизации, желание быть собой. Такая свобода теперь возможна, но она ограничивается индивидом. Разнообразные виды потребления разделяют теперь тинэйджеров, женщин, геев, чернокожих, фанатов спорта, пожилых граждан, и т.д., свободных наслаждаться своей идентичностью, или даже менять одну на другую, но всегда оставаясь в рамках разделительных категорий. Точно так же, все теперь стали бунтарями. Те, кто отказывается от материальных владений, покупают нематериальные товары. Шестидесятые хотели поставить бытие перед обладанием. Обладание теперь становится необходимым во имя бытия. Мы больше не накапливаем предметы, мы испытываем. Пассивный телезритель в то же время стал активным серфером в интернете. Реклама высмеивает саму себя, или взывает к нерыночным ценностям, например, к экологии: "Води Датсун, Посади Дерево" (1972). Социальная критика стала ещё одной причиной приобретать то, что продаёт тебе общество. Капиталу хорошо удаётся подавать себя как освободителя.  

Никто не может отрицать, что комбинация всех этих факторов восстановила корпоративные доходы.

Но даже если экономическая эффективность большого количества фирм была восстановлена, капиталистическое общество не равняется сумме его фирм. Прибыль это лишь один из показателей общей социальной эволюции. Разумеется, СССР был основан на производстве стоимости, но с такой низкой производительностью, что он не выстоял бы, если бы его система была чисто экономической. (7) С точки зрения бухгалтера, эта страна была чудовищем, исторической невозможностью. Внутренние и геополитические - абсолютно социальные – причины сохраняли это отклонение в течение 70 лет. С другой стороны, часть власти США многим обязана вере людей в капитал. Не бывает кризисов капитализма, только кризисы тех, кто в нём участвует, тех, благодаря кому он функционирует, т.е. классов. В 20-х прибыли тоже были высокими. Было бы наивно заменять "буржуазное" измерение норм роста "марксистскими" критериями норм прибыли. Кроме того, развитие, происходящее благодаря реструктуризации, тем более впечатляет постольку, поскольку ей предшествовал огромный уровень безработицы и крупные перемены в европейском и американском промышленных ландшафтах. Норма роста мировой торговли сейчас ниже, чем в 1950-70-х. Сильно повысились только прямые иностранные инвестиции. Даже так, кроме Франции, пропорция иностранной торговли в глобальном производстве старых капиталистических стран приближается к уровню до 1914-го.

И всё же, рост вернулся. Но в чём его содержание? "Гибкое" производство (которое по идее преодолело "массовое" производство) даёт прибыль благодаря условиям, из-за которых эти прибыли стали хрупкими. Основной капитал растёт очень медленно (как в США, так и в Европе), и накопление уменьшилось по сравнению с периодом после 1950-го. Прибыльность была восстановлена скорее в "регрессивной" манере (урезание зарплаты, снизившееся накопление и увеличившаяся социальная дифференциация), чем в "прогрессивной" (социальное сближение). Американское восстановление 1990-х произошло в основном благодаря замораживанию заработной платы, снижению социальных затрат, удлинению рабочего дня и потреблению на долговой основе. В США, производительность была выше в 1995-2000 гг., чем в 1980-95 гг., но ниже, чем в отдельные предыдущие периоды, в частности, чем в 1960-73 гг.

Хотя производительность труда явно повысилась, производительность капитала как целого находится в застое. (8) Результатом крупных продуктивных инвестиций стал гораздо более производительный труд, но этого недостаточно, чтобы запустить новый технологический цикл. До сих пор, труд становился прибыльным только благодаря огромным инвестициям, повышающим капитальные затраты. Вслед за крупной индустрией времён Маркса и Научной Организации Труда первой половины XX-го века, мы видим зарю новой производственной системы, но не её прорыв, который потребует реорганизации труда. Около дюжины лет назад, в США, из числа фирм, которые сильно сократили рабочую силу, половине из них не удалось сократить расходы, и менее чем 1 из 4 удалось надолго увеличить продуктивность.

В отличие от автомобильной индустрии пятьдесят лет назад, (ныне убывающий) успех "Новой Экономики" (8% экономики США) не может потащить за собой остальные сектора экономики. Способность информационных технологий оживить производительность (и общество), как до них это сделали паровой двигатель, а за ним электричество и двигатель внутреннего сгорания, всё ещё не доказана. Вплоть до сегодняшнего дня, они так и не стали движущей силой новой эры. Ускорение всего не всегда совпадает с увеличением стоимости. Если мы сравним автомобильную и компьютерную индустрии, автомобильные производители извлекли максимум из довольно медленного технического прогресса и смогли даже ещё больше замедлить его, когда им это было на руку. Информационные индустрии, с другой стороны, часто дают волю техническим новшествам и в то же время растрачивают стоимость.

Ограниченность Новой Экономики ещё проще различить в Европе и Японии. Во Франции, доля Новой Экономики занимает вдвое меньше, чем в США (4% ВВП), и эта пропорция не изменялась с 1991-го по 2000-й. Германия и Япония обладают гораздо более низкой нормой продуктивных инвестиций, чем США, и меньшая часть идёт на новые технологии.

Замена труда капиталом ещё не привела к соответствующему увеличению в глобальной экономической эффективности. Оно может произойти, только если новое накопление капитала сможет увеличить эффективность всех (или большинства) производственных процессов и дать начало новому образу жизни и потребления, иными словами обеспечить видоизменение отношений между наёмным трудом и капиталом в глубоко видоизменённом обществе.

Этот диагноз иллюстрируется одной из самых заметных характеристик данного периода: манией о том, что "Большое - Прекрасно", во всех секторах, включая конечно фондовые биржи. На деле, слияния (часто через обмен акциями) приносят новые ресурсы, но им не удаётся создать больше стоимости. Многие из них являются защитными мерами и нацелены на защиту рынка или избежание поглощения. Благодаря повышению эффективности через рост масштабов производства, некоторые из них прибыльны. Но половине из них не удаётся производить больше денег, и многие из них несут потери, только ухудшая недостатки двух партнёров. Концентрация переводит трудности на более высокий уровень.

Поскольку современный человек использует лёгкие предметы, такие как мобильные телефоны или компакт-диски, он думает, что он вне времени и пространства, вне материи. Понижения цен, вызванные электронной торговлей и стандартами мобильных телефонов 3-го поколения, напоминают, что Новая Экономика всё ещё принадлежит экономике: гигантские вклады нужны для того, чтобы получить ожидаемую производительность, которая не материализуется в краткие сроки. Мобильные телефоны не становятся прибыльными только оттого, что находятся повсюду. Самая умная инновация ничего не значит, если она не приносит дохода с инвестиций. Для того чтобы завершить цикл валоризации просто не хватает прибавочной стоимости. Это самый настоящий кризис накопления. Мы не предсказываем экономические катастрофы. Марксистские метеорологи слишком часто были неправы. Пресса уже развенчивает электронное чудо. Для того чтобы электродвигатель получил преобладание, понадобилось 40 лет: динамо было изобретено в 1881-м, тогда как в 1920-м оно было установлено только на половине промышленных предприятий. Может быть, обработка данных является провозвестником новой эры. (В любом случае, с человеческой точки зрения, нас должны заботить не задержки в развитии современной технологии, а скорее её убийственный прогресс).

Почти все автомобилестроители, существовавшие в 1900-м, были позже вытеснены из бизнеса: это не помешало миру стать миром автомобилей. Но именно это мы и имеем в виду: для того, чтобы "автомобильная революция" и её образ жизни утвердились, понадобилось намного больше, чем изобретатели и любители машин, больше чем конвейеры и 15 миллионов покупателей Форда T. Для этого понадобились слом мощной революционной волны, несколько десятилетий демократических, фашистских и сталинистских контрреволюций, не говоря о мировой войне, перевернувшей общества, рынки и умы. История, конечно же, никогда не повторяется, но прошлое помогает измерить размах перемен, необходимых для укрепления новой системы производства.

Капитал правит, но его хватка над обществом ещё не достаточно глубока, как это можно видеть в самой важной сфере: в интеграции труда. Это будет темой следующих трёх глав: новый трудовой процесс; компьютеризация; социальная сплочённость.

Странное поражение пролетариата

Никто не отрицает победу капиталистов над радикальным меньшинством 60-70-х, или их способность подавить или поглотить требования реформистского большинства. Но насколько далеко зашёл этот триумф? Капиталу было недостаточно понизить зарплату и закрыть неприбыльные фабрики: проблема была в том, чтобы открыть новые, прибыльные. Увольнение миллионов бессмысленно, если благодаря ему труд не становится более мобильным и податливым.

В этом жизненно важном вопросе, беспрерывная связь соединяет 60-е с настоящим временем: промышленности всё ещё не удаётся "гуманизировать" конвейер, она лишь увеличивает объём неквалифицированности через введение выполнения нескольких задач одним рабочим.

Ни один из опытов не имел продолжительного успеха. "Модуль" Вольво в Кальмаре (1974), предназначенный для интегрирования неформальной цеховой автономии описанной рабочим с Рено Даниэлем Мотé в журнале Социализм или Варварство в 50-х, не вернул предприятию прибыльность. "Возвратное производство" на Уддевалле (1985) заменило конвейер стационарными единицами из 2-4 рабочих, отвечающих за сборку машины, основанных на т.н. способностях к познанию. Согласно двум экспертам из регуляторной школы, "Выполнения работы, требующей ума и дающей власть принимать решения, не достаточно для того, чтобы заставить рабочих делать вклад в постоянную высокую производительность"

Кальмар закрыт. Закрытой была и Уддевалла с 1992 по 1996, пока она не открылась вновь на иных принципах.

"(. .) какой бы похвальной ни была гуманизация труда, из-за своей относительной экономической неэффективности, она в конечном итоге становится несостоятельной"; "раздробление работы на изолированные операции является основным условием эффективности".

Несколько лет спустя, для того, чтобы увеличить продуктивность, Вольво выбрала противоположный принцип: она понизила социальные льготы и начала давление на рабочую силу путём увольнений, а затем ей пришлось продать себя Форду.

Пока Запад восторгался "духом Тойоты", в тысячах километров от него, фирма с этим названием испытывала все недостатки этого нового чуда. Кайзен (участие команды в увеличении продуктивности, превосходящем и Тейлора и Мотé) и канбан (систематическое уменьшение складируемых запасов) оптимально функционировали только до 1990-92 гг. Как и их предшественники двадцать лет назад, молодые рабочие начали проявлять недовольство или даже увольняться. Тойоте не хватало рабочей силы в 1986-90 гг., во время роста внутреннего спроса, на что она отреагировала тем, что команда собирала уже целые части машины. Тойота реформировала Тойотизм.

Правда, что капитал добивается определённых успехов. В Калифорнии, НУММИ, совместная фабрика Тойоты и Дженерал Моторс управляемая по тойотистски, добилась больших успехов в производительности и прибыльности. Проект Дж.М. Сатурн в Теннесси превратил "рабочую единицу" (от 10 до 15 человек) в центр прибыли, управляемый с равным представительством босса и профсоюза. От цеха до зала совета директоров, 70% голосов требовалось для принятия решений, которые каждый был обязан выполнять: первая фабрика, управляемая демократическим централизмом! Это срабатывало, но возросло количество несчастных случаев, а полная вовлечённость профсоюза вызвала расхождения в UAW, как и между различными заводами Дж.М. Поэтому, хотя этот метод и был прибыльным, он так и не распространился по всей Дж.М. Схожие попытки на Фольксвагене и Мерседесе (обогащение содержания работы и наделение команды полномочиями) были также успешными, но опять же не получили широкого применения. Согласно экспертам, автономная Gruppenarbeit (групповая работа, нем., прим. пер.) была более популярна среди профсоюзных чиновников и академиков, чем среди топ-менеджеров. Ни один автопроизводитель не изменил своё производство по модели НУММИ или Сатурна.

Каждые десять лет, социологи говорят нам об изменении производственного процесса, которое может примирить труд и капитал. Но, как бы кнут и пряник ни объединяли свои усилия, если мало открытых бунтов, как в 1970-м, фирмы не возвращаются к оптимальной реорганизации производственных процессов.

В этом анализе речь идёт в основном о рабочих "старого образца", которых сейчас меньше, чем раньше, но больше, чем говорят. Во Франции их количество возросло за последние несколько лет, от 5,8 до 6,3 миллионов, что примерно равняется пропорции 1910-го. (До 1914-го, число фабричных рабочих в США, Германии, Британии и Франции составляло около 30 миллионов и около 40 миллионов во всём мире: не так уж много для пика Второго Интернационала...). На мировом уровне, недавняя индустриализация наняла (и уволила) миллионы новых рабочих. Исчезли не рабочие, а рабочее движение.

Не будем спорить о цифрах. Дело в том, что жизнь рабочих и в целом всё большего количества наёмных трудящихся моделируется теперь по принципам, которые когда-то применялись только в цеху. Реорганизация офисной работы привела к ускорению, увеличению контроля и ухудшению условий труда.

Работники центров обслуживания вызовов являются типичной новой неквалифицированной рабочей силой. (9) Они не очень покорны в своей работе: могут ли они быть прибыльными? Капитал ещё не знает, как интегрировать своих нео-пролетариев в работу, которая стала более трудоёмкой, а, для тех, кто находится в низу лестницы (самое большое количество рабочих), ещё и менее стабильной и низкооплачиваемой.

Пролетарская критика 1960-70-х не заходила достаточно далеко для того, чтобы найти радикальные ответы, в краткой и долгой перспективе, как после 1917-го. В основе своей, капитал обратился только к одному аспекту своей конфронтации с пролетариями, не желая и не будучи способным, довести дело до итоговых выводов. Он сконцентрировался на крайнем снижении расходов и условий труда и сместил социальные нормы потребления, не изменяя их. Помимо всего прочего, левые и правые правительства стимулируют боссов нанимать безработных, обеспечивая их работой, в то же время увеличивая временные, негарантированные трудовые отношения. Прекаризация, хотя и помогает снижать зарплату, мешает потреблению и социальной интеграции.

Система наёмного труда может функционировать, но она не может процветать вопреки наёмным работникам. В Нью-Джерси, рабочие с Линдена должны оповещать о бракованных машинах, но они этого не делают, потому что вынуждены работать (слишком) быстро. (10) Странным образом, мы видим то же поведение среди французских рабочих на мебельной фабрике. Как это часто случается, первые подчинены пост- или нео-фордизму, вторые ускоренному тейлоризму. Схожее поведение на довольно различных заводах предполагает, что старый производственный процесс ещё не был полностью преодолён.

Компьютеризированный тейлоризм

Интенсификация труда характерна для капитализма. Нововведение Тейлора состояло в систематической индивидуализации труда для того, чтобы классифицировать и контролировать его. Он изолировал тело каждого рабочего от его соседа, отделял тело от ума, затем разбивал эту лишённую мозгов субстанцию на запрограммированные жесты. Он поступал так, словно сведение сложного труда к простому должно было быть понято буквально, как если бы каждое человеческое движение могло быть разбито на измеримые единицы. Его ошибка заключалась в том, что он не замечал противоречия между максимальной измеримостью и оптимальным ходом. Тейлор действовал как эксперт по раздельным движениям, и его первая забота была не в том, чтобы найти самую продуктивную технику, но в наилучшей адаптации человека к тому, что он должен выполнять. Один из ранних экспериментов Тейлора, в 1899-м, состоял в первенстве по быстрейшей погрузке чугуна. (11)

Подобное рациональное безумие (12) устраивало капитализм в его поиске стоимости, с которой следует обращаться как с делимой и прослеживаемой субстанцией, извлечённой из однородного целого: времени. Но оно было неадекватным для капитала, которому требовалось сотрудничество. Стоимость – это время, но капитал остаётся внешним по отношению к труду (иначе это был бы не капитал), и ни одно задание, ни один производственный акт никогда не будут сведены к единице времени.

В 1920-х и 30-х, не требовалось многое для того, чтобы рабочие и социологи (притом, что последние изучали первых) различали это противоречие, которое Научная Организация Труда пыталась разрешить посредством контролирующей иерархии, чьей задачей было связывать разъединённое.

Тейлоризм жив и здоров, он обновился в нескольких секторах (автомобилестроение), и расширяется в других (агро-бизнес, строительство, сервис). Многие фабрики из тех, что строятся в третьем мире, действуют по тейлористским принципам. Стационарная работа не исчезла. Всё ещё действует вековой парадокс: максимальный разрыв между менеджерами и рядовыми рабочими призван увеличивать продуктивность, но, в конце концов, снижает её.

Хотя компьютерная революция и является явным решением, она просто смещает противоречие.

Научная Организация Труда родилась из механического века. Как в фильме Ч. Чаплина Новые времена, наёмный работник становится шестерёнкой и машина буквально поглощает его. Проблема возникает, когда каждый зубчик шестерёнки должен взаимодействовать с другим: система должна поддерживать продолжительность работы единиц, разъединённых только для того, чтобы их вновь соединил план менеджмента.

Информатизация уходит от ответа на вопрос. Она видит в машинах инструменты информации, а в трудовых единицах сеть. Производственная линия становится потоком: связь между рабочими должна зависеть не от них, а только от знаний, интегрированных в производственный процесс. Всё реорганизуется для того, чтобы не дать мелким сошкам блокировать производство, в то же время требуя, чтобы они стали более бдительными, даже более умными.

Тейлор пытался избавиться от способности рабочих к пассивному и активному сопротивлению, которое проистекало из их знаний и ноу-хау. Но Научной Организации Труда так и не удалось уничтожить коллективную солидарность, потому что в руках и умах у рабочих осталось их основное оружие: то, что работу выполняют они.

Научная Организация Труда разрушила квалифицированную общность, подавляя или уменьшая её профессиональную компетенцию. Компьютеризация вернула знания в труд, но не в работника, только в машину, которую он использует. В отличие от неквалифицированного рабочего прошлого, наёмный работник нового образца использует знание, но (в отличие от квалифицированного рабочего) только независимое от него знание, которое он может использовать для своей автономии, сопротивления или бунта.

Помеха в том, что ни одна работа не является индивидуальной. Знания квалифицированного рабочего 1920-го и ноу-хау неквалифицированного рабочего 1960-го были не в их головах, а в практическом коллективном опыте, благодаря которому существовала и существует определённая степень контроля над трудом.

Информатизированная живучесть тейлоризма едва ли означает новое начало. Если распространение тейлоризма в конце концов оказалось контр-продуктивным в Турине в 1970-м, как оно может оказаться успешным в Бангкоке через пять или десять лет?

Какая роль остаётся за трудом?

"Пост-фордизм" убрал некоторые препятствия к найму и увольнению рабочей силы, но он сконцентрировался на том, что лучше всего контролирует фирма – на производственном процессе – и деструктурировал окружающий его контекст.

Вопреки скороспелым предсказаниям, ни роботизация, ни массовая безработица не захватили мир. Целью капитала было не ввести силой автоматизацию повсюду, а подавить рабочее сопротивление и интенсифицировать труд.

Благодаря компьютеризации, наёмного работника теперь часто просят выполнять две работы заодно: сторож теперь немного занимается бухучётом, обслуживающий персонал на бензозаправке продаёт страховые полисы, фабричный рабочий занимается техобслуживанием, механик ведёт дела с клиентом. "Just In Time" (тойотистская система «Точно вовремя», прим. пер.) означает большее участие наёмного работника в производстве, его способность и желание предпринимать инициативу.

В то же время, рабочий процесс был видоизменён в целях наибольшего возможного контроля за персоналом. Как это часто происходит, социальная реальность отражается и изменяется в психологических терминах: модное клише о "путанице понятий" выражает ситуацию, ежедневно переживаемую в рабочем мире: "Будьте автономными!"

Выход за пределы тейлоризма будет иметь смысл, только если капитал сможет мобилизовать труд лучше, упростить командные каналы, признавая тем самым важность работы. Напротив, компьютеризация умаляет любой ручной, неквалифицированный труд.

В прошлом утрата (глубокая, но не абсолютная) контроля за своей работой компенсировалась рабочему высокой оплатой и большей доступностью общества потребления. Неквалифицированный рабочий получал больше на Воксхолле, чем на маленькой местной фабрике. Несколько десятилетий спустя, полная противоположность стала одним из принципов реструктуризации: сведение затрат на труд к минимуму. Будет ли программист продолжать работать так же, если у него будет минимальная по закону зарплата?

Капиталистические взаимоотношения основаны на принуждении, но они перестают функционировать, когда они забывают об "антропологическом" измерении работы. Простейшая задача подразумевает какое-то количество тренинга на рабочем месте и может быть выполнена только в контакте с другими. Чем больше она является ограниченным средством заработка на жизнь, тем меньше она социализирует. Принуждение не воссоздаёт "значение", и ни одна новая система производства не обладает ценностью без какого-то смысла, разделяемого капиталом и трудом.

После конца времён гигантских фабрик, рабочих кварталов и защищённого статуса, труд утратил своё место и признание. Нет никакого противоречия между тем, что рабочий должен использовать сложные производственные процедуры и повышать стоимость и тем, что с ним обращаются как с пешкой одноразового пользования.

Точно так же, споры о "конце работы" социально контрпродуктивны, поскольку они ещё более унижают тех, чей труд правит их жизнью (имеют ли они работу в данный момент или нет), в то же время оставляя им ещё меньше дохода и стабильности.

Рабочий класс был и реальностью и мифом, но миллионы людей знали своё место в этой жизни. Этого места больше нет, но его не сменил новый тип социальной и трудовой принадлежности. Миллионы молодых людей из бывшего рабочего класса стали социальными сиротами. Всё, на что вешают "рабочий" ярлык утрачивает ценность и не остаётся никакой гордости или достоинства в нынешних формах низкооплачиваемой работы. Упадок крупной борьбы не предотвращает классовую конфронтацию: люди говорят о нас и о них, и продолжают повторять, что богатые богатеют в то время как остальные беднеют, и что "у наших детей жизнь будет труднее, чем у нас"…. Звучит как негативное классовое сознание.

"Класс, испытывающий тревогу", "массовый цинизм", "эргостресс": так эксперты трактуют неспособность ценить автономию и совместную ответственность и в то же время защищать корыстные интересы ("Теперь все должны уметь продавать себя"). Наёмный труд может постоянно повышать стоимость капитала, если оба они разделяют одни и те же социальные надежды и перспективы. В прошлом, инженер и металлург могли находить общее в "технической культуре", означавшей также историческое видение. Киберфилия не заполняет вакуум.

Опасно обращаться с рабочими как с необходимым злом. Согласно французским официальным цифрам, несчастные случаи на производстве выросли на 15% с 1996-го. Убийства стали третьей по счёту причиной смертности на рабочем месте в США, где количество убитых боссов (часто после того, как они уволят кого-нибудь) утроилось между 1984-м и 1994-м.

Фордистская фабрика выполняла функцию интеграции. На Ривер Руж, который был гордостью Форда и UAW сорок лет назад, 30% членов профсоюза были чёрными. Линден производил не только машины для Дж.М., но также социальную "однородность": меньше различий в зарплате, меньше неравенства между белыми, чёрными и испаноязычными. После опустошительных увольнений 1980-х и 90-х, разрыв между белыми и остальными вновь увеличился.

Наёмный труд теперь разделяется на три категории: расходуемый, чья работа легко сравнима и заменима, с ней обращаются как с потоком и делокализуют; компетентный, со специфической квалификацией, обладающий своей долей в менеджменте и доходах; и защищённый, с сильными трудовыми гарантиями, низкой индивидуализацией, перспективами карьерного роста, зачастую в бюджетной или социальной сфере. В отличие от фордизма, нынешняя система не организует взаимообмена между этими тремя категориями. Рост больше не является социальным объединителем.

Рабочий с конвейера 1960-го знал, что обладает гарантированной работой, а его дети часто были правы, рассчитывая на лучшую чем у него работу. Каждый социальный слой мог надеяться догнать вышестоящий. В 2002-м, для того, чтобы стать учителем в начальной школе, дочь низкооплачиваемого работника должна вести борьбу в конкуренции с детьми из среднего класса. Во Франции, маленькая, но до последнего времени постоянно возрастающая часть детей рабочих поступающих в элитарные университеты, теперь уменьшается. Капитализм превращается в сеть обменов, неспособных выстроить социальную связь.

Финансовая глупость

То, что обычно принимают за триумф капитала (и часто за его глубинную сущность) на деле указывает на его слабость.

Разрешение социального кризиса и кризиса накопления (два разных имени для одной реальности) означает ещё большее превращение капитала в товар, частично, как мы видели, делая труд мобильным, но также придавая капиталу в его денежной форме больше автономии и облегчая ему движения в каждой стране и за границей. Эта увеличившаяся транснациональность, однако, является не основной причиной, а последствием "глобализации". Стоимость может течь как если бы она могла избежать  принуждений своего происхождения (труд), но она никогда не станет своей собственной причиной: обращение финансовых объектов в конечном итоге зависит от обращения не-финансовых объектов.

Подъём биржи, и относительный спад банков в финансировании фирм не означают, что экономика станет добычей денежного капитала ещё больше, чем в 1916-м, когда Ленин обличал "паразитический" капитализм. Ускоренное обращение стоимости совпадает с более "ликвидным" обществом, в котором разделение между отдельными формами (промышленность, банки, торговля, страхование и т.д.) стало нечётким. Общее заявление "Деньги правят миром" не означает, что финансисты управляют всем: деньги правят миром, пока они способны заставлять труд производить больше денег.

Каждый кризис является призывом к порядку. Какую бы форму они не принимали, деньги являются кристаллизованным (прошлым или будущим) производительным трудом. Кредит конечно волен предвосхищать будущее богатство. Но люди не могут продолжать покупать и продавать акции, если только нечто кроме акций не производится, не покупается и не продаётся с прибылью. Это нечто не обязано быть предметом вроде самолёта или костюма, это может быть стрижкой или консультацией у адвоката, но в любом случае "создание стоимости" не происходит от простого умножения дензнаков. Когда инвесторам не удаётся получить адекватные прибыли, они спекулируют, ищут экзотические возможности, уходят из бизнеса, или терпят банкротство.

Глобализация – это реальность, но всё же она соответствует больше росту прямых иностранных инвестиций, чем росту мировой торговли. Большая часть торговли, которую ведут мультинациональные компании, происходит между их дочерними компаниями и половина их продаж осуществляется на собственных домашних рынках. Движение к «финансизации» не дошло бы до таких крайностей без ограничений или препятствий прибыльности в промышленности и традиционном сервисе. Перепроизводство капитала (в связи с его возможной валоризацией принимает форму незагруженных производственных мощностей, избыточных инвестиций, нераспроданных товаров и текучего капитала, нуждающегося в возможностях прибыли. «Финансизация» сделала свой вклад в реструктуризацию, но она также берёт начало в своих ограничениях и ухудшает их.

"Плохие долги" существуют из-за хрупких условий валоризации. 30% международного капитала инвестируемого в Азию идёт из Японии, которая в конце 1990-х владела третью мировых сбережений, иными словами мёртвого труда, овеществлённого в ожидании будущего (прибыльного) труда. Что если это будущее не материализуется? Хороший долг становится плохим, когда должнику не хватает денег для его уплаты, потому что он не сделал достаточно прибыли по сравнению с тем, что он занял.

Призрак, преследующий капитализм, это не коммунизм, а гипотеза финансового цунами.

В 1920-х, американские фирмы превращали свои наличные в акции из-за недостатка новых прибыльных возможностей в промышленности и коммерции.

В начале XXI века, разрыв между кредитом, созданием монетарной стоимости и рыночной капитализацией с одной стороны и действительным созданием стоимости через производство-обращение товаров с другой, сильно преодолел уровень конца 1920-х.

Ни саморегулирование рынка, ни государственный контроль не смогли бы предотвратить финансовую катастрофу. Обращение начинается не само по себе, а запускается тем, что обращается. Потребительский кредит (3 американских семьи из 5 используют в среднем 9 кредитных карт) восполняет снизившиеся доходы, а также создаёт крайне непостоянную, наркозависимую экономику. Смесь долговой экономики и неопределённой прибыльности полна зловещего потенциала.

Государство и демократия в поиске своей роли

Нет капитализма без центральной власти. Торговцы из Лондонского Сити нуждались в пушках Королевского Флота так же, как производители шестого века нуждались в отмене законов о торговле зерном. Автомобили нельзя представить себе без общественной дорожной сети. Даже когда политическая власть делает вклад только в создание условий, необходимых для благополучия промышленности и торговли, её роль остаётся основной.

Прямой контроль за обладанием целыми секторами это другой вопрос. Социальные обстоятельства превратили государство в предпринимателя во Франции и Италии после 1945-го. (Частичный) конец этих функций не означает, что государство перестаёт иметь много общего с бизнесом. Приватизации подразумевают обязательство обновлять (а не уничтожать) социальный компромисс под контролем государства.

Хотя национальное государство затрудняло экономическую текучесть, перегибание палки в другую сторону привело к избыточно ликвидному капиталу, делающему чрезмерные инвестиции в самые прибыльные сектора и закрепляющемуся в новых монополиях. Концентрация влечёт за собой к повышению эффективности через рост масштабов производства, но в то же время висит грузом на валоризации. Век назад, федеральное государство США предприняло действия по ликвидации трестов, которые разрослись настолько, что стали представлять угрозу конкуренции (Акт Шермана от 1890 г.). Капиталистическая динамика опирается на постоянное взаимодействие между монополией и конкуренцией. Также, утрата эффективной монетарной и фискальной политики правительством не позволяет ему проверять и балансировать излишнее неравенство между нормами прибыли и между регионами. Нынешний китайский бум был достигнут благодаря усилиям всей страны. Капитал, оставленный наедине со своей собственной движущей силой, позволяет неожиданным прибылям преобладать над долгосрочными перспективами. Экономика существует на территориях: национальное государство – это лишь один из способов структурировать пространство, но какая-то структура должна быть, какая-то политическая структура.

Социальное государство родилось из классовой борьбы и утратило часть своей социальной прибыльности в 1970-х, когда оно потеряло своё равновесие из-за классовых конфликтов нового типа. Начало расти противоречие между потребностью государства способствовать накоплению (расширенное воспроизводство капитала) и его распределительными функциями (воспроизводство общества).

В богатых странах, государство взимает от 35 до 55% всего богатства (созданного и измеренного в соответствии с экономическими стандартами). Доля общественных расходов в общем производстве даже повысилась в Европе, где она остаётся выше, чем в США. Разница между ЕС и США даже увеличивается: глобализация не означает уравниловку. Но не будем забывать о правительственной помощи «Континентал Иллинойс», а затем сбербанкам в эпоху администрации Рейгана, военной экономике и её побочных продуктах (включая интернет), государственные субсидии (как в битве Боинга против Эйрбас), и т.д. Рейган урезал социальные пособия, но не федеральные деньги для проектов Звёздных Войн.

Общественные расходы увеличиваются, как и должно быть в интересах социальной стабильности. Проблема в том, что это исцеляет эффекты, чья причина находится зачастую вне территории, контролируемой национальным государством. И дело тут не в размере: Европейской федерации пришлось бы иметь дело с отношениями между капиталом и трудом, которые зачастую определяются вне Европы. Государство страдает от своей падающей способности контролировать пространство, которое оно продолжает структурировать политически.

Фордистский компромисс срабатывал в национальных рамках, в которых боссы и профсоюзные лидеры вели переговоры под эгидой центральной власти. Если мы не будем воображать себе, что капитализм может процветать, просто подавляя массы своей "железной пятой", новый компромисс предполагает новые рамки, которых пока ещё нет. Либеральное наступление Тэтчер и Рейгана (и, в иной манере, таких лидеров как Г.Шиллер и Миттеран) не имело ничего общего с такими вопросами, посольку было направлено на слом сопротивления, а не построение консенсуса. Тем не менее, двадцать лет спустя,  нео-социал-демократия идёт той же дорогой, просто смягчая шок.

Суть вопроса, однако, не в альтернативе между государственным или рыночным контролем над экономикой, но в адаптации политических форм к экономике, которая стала не вненациональной, а транснациональной. В этом отношении, одним из признаков успешной реструктуризации должна стать объединённая в политическом и военном плане Европа.

Является ли простым совпадением, что в то же время политическое представительство вступает в кризис? Упадок традиционной партийной и профсоюзной жизни (само собой больше под давлением потребительства, чем из-за радикальной критики) повлёк за собой большие последствия. Мы живём во времена, когда НПО, массовое лоббирование и ассоциации начали играть возрастающую роль в политике, причём их повсеместно рассматривают как фундамент для возрождающейся демократии, основанной на "гражданском обществе": "Рабочий класс мёртв, да здравствуют новые социальные движения". Каждая группа борется за какое-нибудь специфическое право (феминизм, права детей, пожилых, инвалидов, этническое равноправие, образование, устойчивый рост, мир, справедливая торговля, справедливый труд и т.д.), и все вместе они составляют то, что во Франции называют "социальным гражданством".

Сработает ли всё это? В классовом обществе, политическая власть придаёт единство разделённости и является "согласием этой несогласованности" {Шекспир). Оно может основываться (реально и символически) на пирамиде контр-властей, фактически не усиливаясь из-за этого. Здесь заключается парадокс. Активист НПО или АТТАК ожидает всего от государства, в которое он не верит: он считает, что государство не обладает реальной властью над обществом и большим бизнесом (фактически, именно за это активист упрекает государство). Ни одна реформа, никакой реформизм не будут обладать значением без политического или правительственного измерения. В прошлом, силы вроде лейбористской партии, КПО, компартий и т.п. присутствовали внизу и наверху социальных перемен: они проводили их на рабочем месте и разрабатывали их за стенами залов совещаний и министерств. И, как бы неприятно это не было для революционеров, толпы, маршировавшие по улицам в 1936-м или 1960-м обычно считали социалистические и сталинистские партии "своими". В 2002, большинство демонстрантов голосует за левых, просто потому что ничего лучше нет.

Парламентарная демократия остаётся политической формой современного капитализма, какой бы деградировавшей ни казалась избирательная и партийная жизнь Юджину Дебсу и Кейру Харди. Поэтому новый "социальный компромисс" должен будет породить свои собственные политические органы. Существующие эмбрионы не являются новой, подымающейся силой. Профсоюзы и социалистические и сталинистские партии черпали силы в своих корнях, в классовой борьбе: они родились из противостояния наёмного труда с капиталом. Ничего подобного не происходит в наши дни.

Между страховкой и пособием: социальная безопасность и/или зависимость

Социальное государство обеспечивало защиту системы социальной безопасности, при которой каждый наёмный работник платил за нуждавшихся (за больных, старых, безработных) и при этом был уверен, что вернётся на работу после сокращения или болезни. Эта система не исчезла, она деградировала и смешалась с другой, основанной на своей полной противоположности: государственная материальная помощь (плюс частная страховка для средних классов, которые могут позволить себе её).

Агрессивный Тэтчеризм и мягкий Миттеранизм обладали чем-то общим. Железная Леди подразделяла людей на предприимчивых, достойных современного Рога Изобилия, и лентяев, которые делают покупки в магазинах со скидкой. Минимальный Интеграционный Доход Миттерана ("R.M.I." по-французски) получает около миллиона человек (плюс семьи), лишь немногие из которых когда-либо вновь находят себе работу. Подобная схема кажется более щедрой, но в то же время учреждает социальное гетто.

Пособие и социальные выплаты были не просто урезаны, а умножены и стали настолько сложными, что их получатель становится зависимым от инструкций социального работника. Того же человека, которого пытаются заставить стать более активным, в то же время поддерживают в ещё большей пассивности.

Стимулирование трудовой деятельности (уоркфэр), с другой стороны, смешивает систему социального обеспечения (велфэр) с принудительной "общественно полезной" работой. Все знают насколько непродуктивен подобный труд. Если бы его применяли на широком уровне, это решение (легализованное в США в 1996-м) только увеличило бы ряды нижнего класса. Этот самый продвинутый капитализм является мягкой имитацией метода работного дома, от которого викторианцы отказались 150 лет назад. Занятость безработных практиковалась принудительным образом при Наполеоне и позже сторонниками работных домов, а на "добровольной" основе ещё и французскими республиканцами в 1848-м: хотя подобные схемы нацеливались на морализирование и новую социализацию бедных, на деле они просто придавали буржуазии чувство безопасности.

Этот новый распорядок колеблется между системой социального обеспечения, близкого к материальной помощи, финансируемой налогами (следовательно, через более сильное давление на доходы и, тем более, на зарплату) и неосуществимым либерализмом (никто всерьёз не думает, что можно избавиться от социальной демократии, которую Запад и Япония знают с 1945-го). До сих пор, все жёсткие или мягкие альтернативы оказывались недолговечными. В богатых странах, "здравоохранение" становится основным экономическим сектором (13), отчасти частным, отчасти общественным и большая его часть финансируется налогами, а значит, основывается на кейнсианской логике, в то время как государство поддерживает пенсионные фонды.

Капитал может продвигать новую производственную систему, не добавляя огромные дозы либерализма ко всему тому, что осталось от кейнсианства, а выходя за рамки их обоих.

Де-социализация

Капитализм интегрирует в определённой степени, и динамичный капитализм можно отличить по уменьшению создаваемого им неравенства. Напротив, его усиление означает неудачу в интеграции, особенно когда неравенство увековечивается в одних и тех же семьях и районах. Кастовое разделение несовместимо с системой, основанной на том принципе, что один человек стоит другого и на реальности "равного" обмена между рабочей силой и суммой денег. Крупное обнищание до 1848-го и между двумя мировыми войнами – это признак социального провала.

Одним из мест социализации является школа, но эта социализация происходит через учёбу. Школа уже не выполняет свою функцию, если она ничему не учит большое количество молодых или перестаёт предоставлять им полезные (для поисков работы) навыки. В большинстве западных стран многие школы теперь мало что делают, кроме того, что содержат у себя в зданиях в течение какой-то части дня молодёжь, у которой очень мало перспектив в поисках работы. В качестве побочного эффекта, эта эволюция затрудняет жизнь для тех средних классов, которые обладают лишь "культурным" капиталом, стоимость которого должна повыситься после учёбы.

Полная реструктуризация подразумевала бы под собой систему образования, которая социализировала бы, не просто смягчая насилие, но, позволяя значительному большинству выходцев из социального гетто получать относительно стабильную зарплату.

То, что называют "качеством жизни" является частью способности рабочей силы, как товара, играть свою роль в целом социально-экономическом цикле. Если же постоянно продолжается плохое функционирование общественных услуг, низкая социальная мобильность, драматичный рост количества неимущих, капитал рискует не только недопотреблением, но и тем, что GLAT в 1974-м называла "уничтожением рабочей силы". Общество, порождающее слишком много неравенства, калечит само себя и затрудняет своё собственное воспроизводство.

"Наёмные работники страдают от депрессий, сверх-эксплуатации, тревоги и стрессов. Работодатели сталкиваются с низкими продуктивностью и прибылями, им приходится всё чаще нанимать новый персонал, причём они несут всё большие издержки на найм и тренинг. Правительствам приходится платить за социальные и медицинские льготы, что влечёт за собой падение в доходах нации". (14)

Неудивительно, что в последнее время несчастные случаи на производстве, новые профессиональные заболевания и душевные расстройства, вызванные работой, стали источником общественных дебатов и озабоченности. Они увеличивают случайные затраты в процессе валоризации и, в конечном итоге, деструктурируют общество.

Фронтальная атака Тэтчер на рабочий класс сломила устоявшиеся практику и правила труда, убыточные для английского капитализма, но она также обрекла часть пролетариата на постоянную нищету и беспомощность, которые нанесли ответные удары по системе. Создание постоянного слоя изгоев привело к двойному рынку труда. Пожизненно прекаризованные перестали искать хорошую работу, на такую работу стало меньше конкуренции, что заставило боссов поднимать зарплату. Одной из целей Блейризма было восстановление мобильности между различными категориями кандидатов на трудоустройство.

"Дуальное" общество не устраивает капитализм, основанный на минимуме конкуренции на всех уровнях, включая обращение идей, власти и людей. Проблема не в том, что некоторые остаются за бортом, и не в неравном потреблении (каким оно и должно быть), но скорее в том, что это обращение может быть блокировано. Эффективный трудовой рынок управляется так, что его периферия (рабочие, которых можно заменять и увольнять) консолидирует его центр (где требуются навыки и предоставляется тренинг и карьера).

Когда Черчилль понизил стандарты жизни рабочих в 1920-х, когда Лаваль понизил зарплату французских бюджетников в 30-х, они поступили как умные, но близорукие политики: они смогли подавить рабочие выступления (вроде Всеобщей Забастовки 1926-го в Британии) и вновь поставить на ноги финансы на какое-то время, но они так и не смогли ввести социальное регулирование, предлагавшееся Кейнсом и применённое Рузвельтом – вопреки крупной фракции буржуазии и под давлением сидячих забастовок.

В наши дни, когда США бросает антисоциальные элементы в тюрьму (400 000 заключённых в 1975-м, 2 000 000 сегодня) и ведёт классовую войну против гетто, в то же время сохраняя часть системы социального обеспечения, это не приближает появление нового социального равновесия. "Антинаркотическая" кампания (включающая в себя тесты на рабочем месте и военную интервенцию за границей) напоминает о Сухом Законе, который пришёл вслед за Красной Угрозой и сильными ударами по профсоюзам в 1917-м. Восемьдесят лет спустя, репрессивная и морализаторская эскалация выказывает ещё одно социальное поражение. Изобилие смертных казней (= легальных убийств) противоречит капитализму, при котором почти всё (даже преступление) можно купить или компенсировать. Введение комендантских часов для детей (сначала в США, потом в Европе) показывает неспособность системы интегрировать молодёжь. Рост криминальной экономики (в частности, наркобизнеса) в качестве клапана социальной безопасности вряд ли можно толковать как здоровый признак.

Капитал не бывает мирным, но там, где он правит, он стремится поглотить всё. Подавление Парижской Коммуны, нацистские лагеря, означали победу правящего класса, а не жизнеспособность системы. В США, появление нищих регионов и растущая милитаризация полиции указывают на упорный кризис. Государство, которое должно отправлять танки на улицы каждые десять лет, чтобы разрешить проблемы своих меньшинств (= пролетариата) лишь указывает этим на своё поражение. Реальным успехом была бы интеграция чернокожих (как после 1930-х, когда миллионы их были наняты промышленностью) и назначение К.Пауэлла и К.Райс на высшие правительственные посты, без волнений в гетто.

С одной стороны, потребительская лихорадка, социализированная приватизация и интернет: никогда ещё люди не были настолько явно автономны, в то же время полностью принадлежа одному, разделяющему их целому, всё более и более изолирующей их универсальности. Социальность стала лишь добавкой к индивидуальности.

С другой стороны, Лос-Анджелесская полиция атакует опасные классы с той же верой во всемогущую технику, что и ВВС США, бомбардирующие Сербию: патрули на автомобилях и вертолётах (вместо уличных караулов), разграниченная территория (тысячи крыш в Лос-Анджелесе пронумерованы краской на крышах), как объяснял М.Дэвис в Кварцевом городе в 1990-м. Для того чтобы контролировать мегаполис, его превратили в гигантскую компьютеризированную и географическую шахматную доску.

Тем не менее, два года спустя, бунт показал ограничения социальных военных игр. Лос-Анджелес – это не "город будущего", это лишь одно из безумных лиц урбанистической жизни. Капитализм основывается на обращении, а не социальном или этническом апартеиде. Государство, которое контратакует, идёт войной на определённые части своего населения - показывает этим лишь свою грубую силу, а не новый социальный порядок. В1932-м, когда тысячи мирных безработных ветеранов стояли лагерем в Вашингтоне, правящий класс напустил на них армию. Это было до Новой Сделки.

Сила и глубина прошлой системы отражалась в мифе о "Среднем Американце", простом человеке, появившемся в первой половине XX века. У него, конечно, не было эквивалента в Гитлеровской Германии или России Сталина, не было его и в довоенной Франции или Британии, где отличия в положении и статусе всё ещё поддерживались в качестве принципов. Подобный объединительный имидж не мог существовать без уравнительного эффекта обобщённого наёмного труда и массового потребления. Социальные волнения 1960-х и 70-х уничтожили персонаж, который остался без наследников сегодня. Наш мир перестал отражать своё единство.

Новый образ жизни?

Один лишь рынок не объединяет, потому что товары сводят людей и в то же время разделяют их. Предметы являются носителями социальных отношений, но не создают их. Массовое потребление разделяет: оно позволяет каждому принадлежать к определённому "племени" (или к нескольким), но оно не может объединять или структурировать, как это делал "рабочий мир".

Ни одно общество, управляемое наёмным трудом не смогло бы быть "цивилизацией досуга". Досуг приходит после работы, как её последствие. В том, что касается вознаграждения, мир, основанный на деньгах, никогда не будет ценить бесплатное. Коллекционеры марок, пользователи мобильных телефонов, телезрители и интернавты формируют лишь потенциальную общность, которая придёт к жизни только когда они будут делать что-то ещё кроме наклеивания марок в альбомы, разговоров по телефону, времяпровождения перед телевизором или компьютером. Сервис подразумевает предметы и материю. Туристы могут планировать путешествие в Латинскую Америку из своих комфортабельных домов: но лишь немногие удовольствуются цифровыми изображениями Мачу Пичу. Только мутанты смогли бы жить в виртуальном мире.

Автомобиль и телевизор воплощали образ жизни, потому что они помогали структурировать повседневную жизнь. Между производством и потреблением символов современности существовало единство. В 1960-м, неквалифицированный работник с Крайслера мог водить Крайслер. Хотя никто не верил, что он сделал его своими руками, как часовщик делает часы, все видели связь между работой и удовлетворением, получаемым от предмета. В 2002-м, откуда привезли клавиатуру вашего компьютера?

Схожим образом, машина – это движущееся частное пространство, способное объединять нуклеарную семью. Компьютеры, компакт-диски, мобильные телефоны объединяют людей, только удерживая их на расстоянии друг от друга. Они связывают людей путём экспансии миллиарда индивидуальных сфер, каждая из которых простирает свою сеть на другую сторону земного шара, за счёт общего публичного пространства. Это создаёт новую эмоциональную и интеллектуальную нищету. То, что верно в отношении цифрового общения также касается тривиальных предметов: от соски бегуна до замороженной пищи, множество предметов предназначается для индивидуального использования. Социальность не подавляется, просто дистанцируется, становясь бесплотной. Каждый может быть в контакте (а скоро может и видеть, а потом и прикасаться, благодаря цифровым перчаткам) со всеми своими друзьями, в любое время, но, в то же время, он будет всё меньше и меньше вместе с ними. Можем ли мы быть социальными, не встречаясь лично физически? Теле-жизнь и теле-общество не будут существовать, пока повсюду не распространится теле-работа. Совмещение приватизированных хронотопов, культура преходящего, "эстетика исчезания" (П.Вирилио) – всё это противоречия в терминах. Ничто из этого не сможет заменить разорванные социальные связи.

Ни одна форма потребления ещё не структуриурет жизнь так, как это раньше делал автомобиль (с индивидуальным семейным домиком вдали от городского центра). Печатный станок произвёл революцию в чтении. Вряд ли что-либо из новых возможностей интернета является новинкой: он ускоряет некоторые действия, например, покупки. Но электронный бизнес сталкивается с банальностью материи, как это видно из неудач «Амазонки». Можно сделать заказ за несколько секунд, но товар должен быть произведён, складирован и доставлен. Пока книга перестанет быть стопкой отпечатанной и скреплённой бумаги, которую хочет купить читатель пройдёт много времени. То же самое касается рубашки или вазы. До тех пор пока наш вид не мутирует, с экрана будут выбирать только предметы, степень привязанности к которым будет низкой. Повседневная жизнь лондонца в 2002-м близка к тому, что он мог видеть в 1970-м, но целый мир отделяет 1939-й от 1970-го.

Упадок (но ещё не конец) "Deutschland A.G."

"Рейнская модель" (со-управление, социальная защита, сильное внутреннее потребление, рост, основанный на экспорте качественных промышленных товаров) продолжает держаться. "Социальная рыночная экономика" была немецкой версией фордизма, а Фольксваген, возможно, единственной настоящей фордистской компанией. Германии пришлось вырасти, чтобы поглотить ГДР: на Востоке, до нынешнего спада, безработица уже была высокой, а ре-индустриализация запаздывала. Национальный немецкий компромисс между трудом и капиталом находится под угрозой «глобализации», но не уничтожается ей. В некоторых сферах, он даже развивается: профсоюзы недавно получили больше полномочий в со-управлении, правительство ограничило прекаризацию, спасло большие фирмы от банкротства, а у рабочих произошло повышение зарплаты, превышающее пожелания боссов.

Европейская и мировая конкуренция, однако, не позволяет немецкому капиталу вечно отдавать предпочтение социальной монолитности в ущерб экономическим показателям. Deutschland A.G. выказывает признаки перемен.

Слияние банковского сектора и промышленности (основа "Рейнской модели") обречено. Слияние банков Deutsche и Dresdner создаст крупнейшую банковскую компанию и уволит 10% персонала. Несмотря на появление Verdi, гигантского профсоюза в сервисе, количество профсоюзных членов (всё ещё высокое) падает, так же как и пропорция наёмных работников, участвующих в комитетах предприятий. В данном контексте, недавний прогресс совместного менеджмента только лишь надстраивает ещё один этаж над строением, покоящимся на шатком основании.

Что-то появляется, но ещё не самоутверждается.

Империя заходящего солнца

Успех Японии основывался на беспроигрышном варианте: она продавала, сколько могла за границей, чтобы раздувать свой торговый баланс. Но эта крупномасштабная логика содержало в себе неизбежный недостаток: нельзя богатеть, загоняя своих партнёров в долги. Это привело Японию к увеличению объёма своих продаж, развитию способности производить больше, чем требуется, в целях борьбы с конкуренцией, инвестициям в рискованный бизнес (таким образом, подпитывая "плохие долги"), и, в конце концов, к рыночному переизбытку и недостаточному созданию прибавочной стоимости. Подобный эскапизм должен был сбавить обороты уже в 1990-м, задолго до того, как люди начали говорить об "Азиатском кризисе".

Меньше, чем десять лет понадобилось для того, чтобы провозвестник "Духа Тойоты" стал жертвой устаревания, которое он так хорошо изобретал для моделей своих автомобилей. Изображение Японии, как гиганта на глиняных ногах уже стало клише. Преданность рабочего своей фирме из-за гарантированной работы и систематических мобилизаций, взаимодействие между экспортёрами и Министерством Иностранной Торговли (знаменитое МИТИ), практическое слияние финансов с промышленностью (шесть кейрецу, каждая вокруг своего банка), все эти характеристики, которые раньше считались доказательством силы, теперь рассматриваются как источники опасного отсутствия гибкости.

Не секрет, что пожизненно гарантированная  работа (плод долгой, упорной борьбы) имела отношение только к большим фирмам и, в основном, к мужчинам. Субподрядчики и маленькие компании всегда предлагали зарплату гораздо ниже и условия труда гораздо хуже. Более того, помимо своего конкурентоспособного внешнего сектора, Япония обладает защищённым внутренним сектором, и их существование влечёт за собой более низкую среднюю производительность, чем у конкурентов.

Но последствия этой двойственности лишь недавно вышли на свет. Япония была пионером в робототехнике, но ей не удалось реформировать отношения с наёмным трудом, как целое, особенно в строительстве и розничной торговле. Она не смогла ни сделать труд достаточно мобильным, ни обеспечить лёгкое перетекание между стабильной и прекаризованной работой. Как и в Германии, приоритет отдаётся социальному миру (и привилегированным группам буржуазии, доминирующим в кейрецу, и их связям в госаппарате), что действует в качестве тормоза для "рыночной революции", которой Япония до сих пор сопротивлялась больше, чем какая-либо другая страна.

Поразительно, что в конце 1980-х, когда в моде было дерегулирование, Токио пыталось залатать ситуацию большими дозами кейнсианской политики, запустив крупномасштабную программу бюджетных работ, увеличивая, таким образом, бюджетный дефицит, который в 1990-92 побил все рекорды развитых стран (эти бюджетные работы продолжались в течение 90-х). Одним из первых мировых кредиторов управляло одно из самых задолженных правительств. В 1998-м, 17 крупнейших японских банков оказались неплатёжеспособными.

С тех пор, большая часть банковского сектора была приобретена иностранными инвесторами. В прошлом, большие компании были защищены от банкротства из-за своих тесных связей с финансами. Теперь они могут обанкротиться, как универмаги Сого в 2000-м.

Японский "мезо-корпоратизм" {Р.Буайе) шатается, но всё ещё идёт. Экономика и государство разошлись, но не развелись. Секторы вроде строительства всё ещё высоко защищены. Осуществляются постоянные попытки увеличить экспортный баланс. Политической конкуренции всё ещё препятствует монополия одной партии на центральную власть с 1945-го (благодаря чему межкапиталистические конфликты решаются через феодальные кланы внутри этой партии). Япония ещё не полностью вошла в то, что она называет ресутора: кризис 1997-го обнажил необходимость реструктуризации и затруднения для неё.

Всё неспокойно на Восточном фронте

Сталинистская контрреволюция была бы невозможной, если бы она не дала наёмному работнику гарантированную работу и зарплату, может и очень низкую, но при наличии определённого количества социальных прерогатив. По сравнению с ситуацией на Западе или в Японии, этот компромисс был оригинален тем, что мог требовать от рабочего всего, кроме интенсивного труда.

Несмотря на любовь Ленина к тейлоризму, Научная Организация Труда очень мало применялась при государственном капитализме, при котором пропорция неквалифицированных рабочих оставалась довольно низкой.

В "государственном", как и в "рыночном" капитализме (15), социальная эволюция зависела, в конечном анализе, от потребности капитала править трудом для того, чтобы сделать его по возможности наиболее прибыльным. На Западе технологические (тейлористские) и социальные (фордистские) инновации лишали квалифицированных рабочих ноу-хау и в конечном итоге полностью сломили их автономию и сопротивление. "Отсталая" Россия сохранила старую производственную систему (крупная индустрия, часто очень похожая на описания Маркса в Капитале), но поставила рабочих под бюрократический (и полицейский) контроль, который часто был эффективным лишь в ущерб производительности.

Оставим в стороне экс-ГДР, которая всегда была ближе к западным стандартам.

За более чем десять лет после падения Берлинской стены, бюрократический капитализм пришёл к почти полному застою. Только нескольким странам (Чешская республика, Словакия, Венгрия, Польша) удалось достичь уровня производства, предшествовавшего 1989-му.

Иностранный капитал привлекают низкие затраты на труд: он надеется на быстрые прибыли и ввозит отсталые технологии. Он рассматривает Балканы только как производителя нефти и газа и фактически обращается с этим регионом, как с областью Третьего Мира на задворках Европы.

Москва, конечно, не станет вторым Сиэттлом за короткое время. Возможно, в России произойдёт лёгкое повышение накопления: уровень бартера и "феодальной экономики" скорее всего падает, а инвестиции растут. Но предпосылки для капитализма (экономическая и политическая конкуренция) ещё очень далеки от преобладания в России и в соседних странах.

Даже мягкая версия "Плана Маршалла" немыслима в ближайшем будущем. Ни одна богатая страна не богата достаточно для того, чтобы сыграть роль США периода после 1945-го. Более того, огромное большинство бывших членов Восточного блока было бы неспособно получать прибыль с западных денег.

Мы говорим не об экономических показателях, а о социальной динамике. В СССР, экономически неэффективные фирмы боролись под присмотром государства и поддерживали какой-то минимум социального единства. Насильственная централизация пришла к концу: украинская или молдавская фабрика должна смотреть сама за собой. Очень немногие из них будут достаточно удачливы для соответствия с международными нормами и расходами. Среди них некоторые закроются, некоторые будут перебиваться со дня на день. Подмена бюрократического господства мировым означает нарушение социального баланса, который не компенсируется тенью чёрной экономики: мафия перераспределяет доходы хуже, чем Кремль и поддерживает меньше правопорядка, чем КГБ.

Новые промышленные страны: ограничения экспортизма

Как и в других разделах, мы не будем пользоваться обстоятельствами для того, чтобы доказать долгосрочные тенденции. Для некоторых азиатских стран, худший момент кризиса 1997-го возможно уже позади. Мы заинтересованы не в депрессивном состоянии этих стран, а в природе их предполагаемого доброго здоровья.
Капитализм предполагает и является довольно однородным, количественным и демократическим пространством, в котором каждый поставщик товара стоит не больше, чем товар, который он предлагает: иными словами, это противоположность качественных различий, кастовых или этнических границ. Страна может развивать эти условия только изнутри. Северная Америка создала их, потому что самая динамичная часть Европы в ту пору эмигрировала на континент, где пионеры расчистили дорогу для их образа жизни своими методами, т.e. через геноцид. Тогда эти европейцы достигли успеха, потому что на мировом рынке было пространство для их восходящего капитализма. Напротив, то, что назвали "экспортизмом" делает свою ставку на будущее на рынке, который он не контролирует, или даже в случае перемещений капитала, который он также не контролирует.

1950-е показали хрупкость Южной Америки, которая смогла развить промышленность на основе импортозамещения когда международные рынки сократились после 1929-го, но не смогла сопротивляться возобновившемуся давлению экспорта со стороны основных держав после 1945-го. За последние двадцать лет субподряды и перемещения принесли несколько долгосрочных выгод. Произошло даже обратное перемещение в богатые страны, как в случае с текстильными фабриками, вернувшимися в США, где они вновь стали прибыльными благодаря автоматизации.

"Драконы" (Гонконг, Тайвань, Сингапур, Южная Корея) и "Тигры" (Таиланд, Индонезия, Малайзия, Филиппины) сильно зависят от экспорта, больше, чем страна вроде Аргентины 1950-го. (По сравнению с ними, у Японии соотношения экспорт/импорт и экспорт/ВВП ближе к Европе и США). Слабость (или отсутствие) автономного роста – это решительный недостаток: эти страны могли производить сначала простые потребительские товары, потом сложные, после них машины, наконец, высокие технологии. К несчастью мировой рынок оказался слишком маленьким. Их сила, за исключением Гонконга, схожа с силой бюрократического капитализма: централизация государственной экономики, демпинг, корейские чеболи, действующие как промышленно-финансовые комплексы Комкон и т.д..

Сама природа "азиатского выздоровления" после кризиса является признаком уязвимости. Оно многим обязано экспорту (в основном корейских или тайваньских) информационных технологий, большая часть которых предназначена для США. Какими бы молодыми эти страны ни были, они всё равно поздно пришли в капиталистический мир, который омолаживается быстрее, чем они могут.

Никто не может победить в игре мировой конкуренции без соответствующего внутреннего рынка. Нищенская зарплата и перемещение технологий никогда не позволит собрать в Джакарте или Маниле машину, соответствующую мировым стандартам, которую можно продать в Брюсселе на 10% меньше, чем Рено или Фиат.

В 1950-м, Франция и Италия обладали потенциалом роста: существовал платёжеспособный спрос на развивающееся предложение. Сегодняшний мировой рынок не оставляет достаточно пространства для стран, живущих с зарубежной торговли. От Голландии XVII века до Японии XX века, ни одна страна не смогла развиться благодаря ей. Капитал означает не просто производство машин, но их покупку и вождение в стране, которая производит их (как мы говорили, это подразумевает сеть автодорог, а, следовательно, единую территорию и эффективную центральную власть). Мы не можем говорить о наличии однородных внутренних рынков в Восточной Европе или Азии (кроме Японии и Кореи), где современное потребление происходит на зыбкой почве.

У китайского капитализма есть активы, которых нет у большинства "экспортистов", особенно у национального предпринимательского класса, который долгое время действовал только на международном уровне, не на китайской почве. Теперь он начал брать под свой контроль континентальный Китай, в союзе и в конкуренции с бюрократами. Но это движение сконцентрировано на юге и не затрагивает остальную часть Китая. Никакой рост не может разделить страну надвое и забыть о большей части своей территории и населения. США, Германия и Япония были новыми промышленными странами в своё время: но только потому что им постепенно удалось увеличить круг обращения и производства до крупного большинства своего населения.

Более того, избыточные иностранные инвестиции в отчаянном поиске прибыли наркотизируют и истощают рост слабых стран. В 1997-м, половина экспорта АСЕАНа обеспечивалась перемещёнными японскими компаниями и поэтому зависела как от ситуации своих покупателей, так и от экономических колебаний в Японии.

Южнокорейские банки, как и их японские соседи, как правило, поддерживают промышленность до упора, даже когда это перестаёт приносить прибыль. Правда, что Корея начала отказываться от слияния финансов, торговли и промышленности, позволив ликвидироваться Daewoo (второму крупнейшему производителю машин в стране), за которым последовали и другие. Очевидно, это связано с существованием реального внутреннего рынка, организованного рабочего движения, контрактных отношений между трудом и капиталом и (с недавних пор) демократии, со сменой правящей элиты через выборный процесс. И всё же, эти перемены не мешают Корее ставить своё экономическое будущее на увеличение экспорта, выросшее с 30% ВВП в 1997-м до 45% в 2000-м: 22% экспорта уходило в США, причём половина в электронный сектор. Иными словами, когда рынок сжимается, корейское производство растёт.

Можно ли индустриализировать третий мир? (16)

1939-45 гг. расшатали колониальную форму капиталистического господства. Фордистский этап в самом продвинутом капитализме разворачивался на фоне экономического роста в большей части мира. От Малайзии до Кубы и Алжира, колонии становились новыми государствами, часто построенными в границах, определённых их бывшими правителями. Многие новые независимые страны были рождены искусственными и нестабильными, другие были сильны, но в большинстве случаев, типичной чертой этого периода была попытка обратить вспять условия неравного труда (создание ОПЕК, 1960 г.). На практике, однако, они, как правило, специализировались на экспорте сырья, используемого промышленностью в крупных странах. Традиционный образ жизни (самодостаточность и производство пищи) был оставлен, а пищу, также как и капитал начали импортировать. Поэтому, эти страны вступили в мировую систему валоризации двояким образом, через экспорт и импорт.

Добавим к этому рост в госкапиталистических зонах.

Сталинистские бюрократы и лидеры фронтов национального освобождения разделяли идеологию развития и стремились стимулировать производительные силы. Всеобщий исход из деревни стал новым определением для пролетаризации, независимо от того, нашли ли миллионы вовлечённых людей себе работу или просто кров в трущобах. (Помимо этого, международная помощь которая должна была бороться с голодом ещё более деструктурировала местное крестьянство). Все говорили о социализме, и каждое правительство делало всё, чтобы заложить фундамент для капитализма: создавало национальную валюту, налоговую систему, планирование, развивало торговлю и индустриализацию.

1980-е завершили эту картину пополнением серией стран, получивших выгоду от производства, перемещённого современным капиталом, но рано или поздно вынужденных уплатить цену этой зависимости.

Движение от колониальной эры к пост-колониализму происходило в зените фордо-кейнсианской системы и означало усиление капиталистической хватки на горле мира. Какую бы маску он не одевал, он мог гордиться "прогрессивной" природой и притворяться лучшим переходом в «современность», т.e. способом накормить миллиарды, спасти младенцев, обучить детей, заботиться о больных, улучшить материальное положение каждого, увеличить среднюю продолжительность жизни, освободить женщин и т.д. Какой бы фальшивой и убийственной ни была эта программа, она могла заверять себя фактами. В.Ростоу, советник Кеннеди, восхвалявший "стадии роста" и П.Жале, обличавший "разграбление третьего мира", интерпретировали "развитие" совершенно различными способами, но оба верили в него.

Двадцатилетний кризис поставил эту картину под угрозу.

За последние 25 лет XX века, доля сырья (помимо нефти и газа) в мировой торговле разделилась надвое. "Долговой кризис" усилил господство нескольких стран над большинством планеты, а "справедливая торговля" обладает такой же ценностью, как и любая идеология.

Оценка того, что раньше называли третьим миром, требует большего, чем просто статистика. Лишь в нескольких странах произошёл рост в производстве, в соотношении между иностранной торговлей/ВВП, в пропорции наёмных работников среди трудового населения и в относительной значимости индустрии и услуг по сравнению с первичными секторами (сельское хозяйство, горнодобывающее дело и т.д.). Страны вроде Индии (где свою бухгалтерию ведут крупные европейские компании) и Мексики (север которой является приложением к американской экономике) достигли западной эффективности и производственных стандартов. В качестве символов перемен, самые высокие небоскрёбы теперь находятся в Азии. Центр Сингапура или Сан-Пауло кажутся нам более современными, чем центр Милана или Берлина. Мы не утверждаем, что ничего не произошло после спада 1975-го. Здесь, опять же, как в "дебатах о прибыли", дело в социальном равновесии и эволюции.

Капитал деструктурирует и структурирует, путём того, что Дж.Шумпетер называл "творческим разрушением". В 1960-м, страны вроде Венесуэлы и Аргентины создали промышленную основу и часто платили реальную зарплату, равную бельгийской. Сегодня, капитал деструктурирует больше, чем структурирует.

Важным показателем является способность не просто привлекать инвестиции, но также удерживать их. Когда утечки капитала достаточно для того, чтобы блокировать современные сектора экономики, это верный знак эрзац-капитализма. (17) В Мексике, конечно, сейчас больше фабрик и рабочих, чем в 1970-м, но она была близка к дефолту три раза за двенадцать лет.

Если мы взглянем на Бразилию, полная картина должна будет принять  во внимание успех Эмбраэра (один из крупнейших мировых производителей авиапродукции, хотя и в особой нише) и тот факт, что этот гигант должен был сократить своё потребление электроэнергии на 25% на несколько месяцев, с очевидными последствиями для экономики.

Каким бы искусственным и ограниченным он ни был, бывший "национальный" рост действовал в качестве стабилизирующего и интегрирующего фактора. В этом отношении, нынешняя ситуация стала временем всеобщего распада. Мировые стандарты блокируют экстенсивное накопление, как в форме лёгкой потребительной промышленности, так и в тяжёлой (в советском стиле) индустриализации. Что же до интенсивного накопления, новичкам приходится трудно в борьбе против Запада в его собственной игре.

Бывший третий мир получил два отравленных подарка. Только промышленные страны (Британия, Норвегия...) могут полностью пользоваться своими нефтяными ресурсами. В Нигерии или Алжире, это посланное небесами богатство ухудшило социальные противоречия. И теперь странам, получившие выгоду от перемещения ещё труднее начать автономное развитие.

В 30-х и 40-х, через компромисс между государством, национальной буржуазией и рабочим движением, Карденас (Мексика, 1934-40 гг.) или (в более авторитарной "популистской" манере) Варгас (Бразилия, 1937-45 гг.) и Перон (Аргентина, 1946-55 гг.) попытались осуществить версии регулируемого капитализма для третьего мира: государственное вмешательство, минимальная зарплата, социальные выгоды... В сегодняшней Венесуэле, Чавес стал лишь карикатурой на подобных лидеров. В то время как Карденас мобилизовал массы через политические перспективы изобилия на основе национализации нефти вопреки интересам США, теперь среднему работяге предлагают заняться мелким самостоятельным бизнесом при помощи микро-кредитов и поддержке НПО. В то время как раньше люди мечтали об автономии целой страны, теперь им приходится обходиться автономией района или деревни.

Самые слабые страны распадаются, особенно в Африке, где государство часто является фиктивным: международная помощь кормит бедных и платит гражданским служащим и армии. Капиталистическая логика претерпевает инволюцию:

• Возвращается бартер, который некогда был на обочине экономики. Не только товары обмениваются без денег, но даже зарплату часто выплачивают так же.

• Некоторые регионы регрессируют к состоянию ранних колониальных времён. Между метрополией и колониями раньше велась торговля: теперь мы видим прямое разграбление, как в регионе Конго, напоминающее нам о поведении конкистадоров в Америке.

• С разделительным эффектом множатся конкурирующие меньшинства. Социалистические бюрократы и лидеры третьего мира могли раньше добиться «национального» единства, потому что они могли опираться на относительное центростремительное движение объединяющей экономики. Теперь группы отделяются от остального населения и переносят свою лояльность на "этнические" различия против национального государства, неспособного интегрировать их (ср. Индонезию и Филиппины). Частная милиция теперь зачастую заменяет полицию и армию.

• Границы необходимы государству, потому что они определяют сферу её власти. Довольно многие границы не контролируются больше центральной властью, как это показывает растущее количество пиратов, контрабандистов, торговцев запрещённым оружием, наркотиками, бриллиантами и т.д.

Слабеющий контроль за Земным шаром

С кризисом фордизма пришёл конец американскому экономическому главенству и совместному кондоминиуму США-СССР. Теперь США господствует над миром (иногда больше чем раньше), которым они не владеют. Эта ситуация является стратегическим отражением нестабильных социальных реальностей.

Поиск отдельных, противостоящих друг другу особенностей и сохранение или расширение "недоразвития" являются общими чертами капитализма. Никогда логика капитала не подразумевала превращение каждой деревни в сверкающее подобие Амстердама или Чикаго. Но реструктуризация, которую капитал проводит в течение двадцати лет, увенчается успехом, только если она сможет вновь объединить свои самые современные области и реорганизовать мир вокруг них. Сегодня капитал не владеет своими окраинами, как во время Холодной войны и находится под вопросом, как в реальности, так и в умах людей. Конечно, с концом "социалистических" стран и смертью старого рабочего движения, ни одна идеология не выдвинула альтернативного решения, и капитализм представляется безоговорочным победителем. Но его успех более негативен, чем позитивен: пока что он неспособен реорганизовать мир, как раньше.

После 1945-го, после 1960-го, конец колониальной эры происходил с миллионами смертей и беженцев (разделение Индии, бесконечные войны в Индокитае и Африке...). Но из этой кровавой бани вышли территориальные единицы, действовавшие в рамках системы капиталистического развития. Сегодня, потрясения на окраинах всех империй или экс-империй, на Балканах, на Кавказе, в Тибете, в Синьцзяне, выказывают трудности в контроле над старыми структурами, разваленными наступлением товара и промышленности, а затем и их кризисом. Планета движется вперёд уже не благодаря бурно развивающейся капиталистической промышленности, а благодаря её противоречиям. Это в свою очередь провоцирует обратную реакцию: кризисы в доминируемых зонах проецируют свои эффекты в сердце доминирующих зон.

Капитал теперь испытывает трудности в выстраивании политических и экономических структур, подходящих для его транснационализации.

"Индустриалистская" идеология, преобладавшая несколько десятилетий назад, утратила свой объединительный импульс. Мы не будем рассматривать здесь "антиглобалистские" движения. Напомним только, что воинствующий ислам, от Северной Африки до Центральной Азии, утверждает, что является антикапиталистическим движением. В Китае, бюрократам противостоят не только демократические реформаторы, но также Фалун Гонг, чья программа противопоставляет традицию современности. Сегодня нет лидеров вроде Лумумбы или Насера.

То, что сегодня называют "11 сентября'', возможно, не изменило многого на социальном или геополитическом уровнях. В сфере образов, оно показало, как валоризации с трудом удаётся тащить за собой весь остальной Земной шар. Симметричным образом, позитивная реакция многих "бедняков" мира на атаки против Нью-Йорка и Пентагона показывает отрицание без перспектив: здесь опять, способность к действию в основном разрушительная.

Сегодня капиталу лучше удаётся разрушение, чем воссоздание. Отгородившиеся от остального мира общины относительного благополучия окружены пустынями, дичающими из-за своей неспособности к валоризации. Крупные державы обращаются с этими пустынями согласно своим (конкурирующим) стратегическим интересам: они захватывают минеральные и энергетические ресурсы и высылает войска и помощь, когда беспорядок угрожает требуемому минимальному социальному равновесию. Их солдаты лишь посредничают между фракциями, которым им не удаётся вернуть национальное единство. В Боснии, Косово, Македонии (не говоря об Африке), они контролируют и управляют территориальным переделом.

Вследствие этого, «Европейское строительство» ставит вопрос, совершенно отличный от того, что задавал Общий Рынок 50-х: как ЕС сможет интегрировать гораздо менее развитые страны? Какой ценой?

(Всё ещё) незрелый цикл

Всё, что мы анализируем в качестве признаков незавершённой реструктуризации: сведение труда к расходной статье; тенденция к восполнению недостаточной прибыльности финансовым эскапизмом и мега-слияниями; ухудшение классовых контрастов; упадок системы наёмного труда в бывшем Восточном блоке; редкость автономного роста; взрыв неподконтрольных конфликтов на периферии процветания... все эти симптомы неспособности капитала социализировать то, чем он правит, можно интерпретировать как показатели здоровых агрессивных условий и в качестве доказательства применения новой производственной системы.

Мы не ведём споров о полупустом или полуполном стакане. Мы рассматриваем общую модель и процесс эволюции. Даже в своей сердцевине, в США, фордо-тейлористское господство никогда не было тотальным, но увлекало за собой все отношения между капиталом и трудом. В 1950-м, мир был далёк от мирной жизни, но он был организован по обе стороны Железного (или Бамбукового) Занавеса вокруг экспансии обмена и наёмного труда, как в Египте, так и в Канаде. Теперь всё изменилось. Реструктуризация, начавшаяся около двадцати лет назад всё ещё проходит через ликвидацию устаревшей инфраструктуры и труда и крупные области (в т.ч. в Европе) остаются невспаханными: капитал проникает в них, не будучи способным эксплуатировать наёмный труд в них, а иногда и не будучи способным господствовать там. Это не имеет ничего общего с упадком или историческим спадом: новая производственная система уже находится там, но ещё не укрепилась. Модифицированные отношения наёмного труда (подразумевающие изменение образа жизни) прорываются туда, но не утверждаются там. Капитализм всё ещё ищет своего Рузвельта начала XXI века (явно не Гитлера).

Некоторые буржуа могут решить, что реструктуризация уже достигнута, поскольку их компаниям удаётся содействовать всему, что приносит прибыль, и игнорировать всё остальное, т.e. оставлять всё остальное на горькую милость урезанных социальных пособий и полицейских репрессий. Это не самые представители своего класса. Они забывают, что социальная система существует, только если она обладает социальной последовательностью. Цикл развития не может жить так, словно его нормальным состоянием было бы встроенное неравновесие, постоянное потенциально взрывоопасное противоречие, иными словами, нечто вроде перманентного "окончательного кризиса"...

Новая система производства будет или должна быть основана на противоположности её предполагаемого триумфа: на фронтальном наступлении на наёмный труд. Английский правящий класс преодолел кризис 1840-х не посредством выталкивания всё большего количества ремесленников и фабричных рук на улицу и их обречения на голод. Фордизм не был построен на пауперизации. Как это показала крупная индустрия и позже Научная Организация Труда, нарождающаяся система производства должна быть способной к увеличению производительности труда и одновременно к расширению доли наёмных работников в потреблении.

Большинство проанализированных нами в качестве признаков незаконченной реструктуризации тенденций обострены в США {откуда происходило около трети продукции ОЭСД). Вряд ли мы можем говорить о новом буме, когда расширяется пропасть между массой презираемых работ и привилегированным меньшинством, работающим в хорошо оплачиваемом высокотехнологичном сервисе. В 1960-м, в обмен на тяжёлую работу (о которой очень мало бывших неквалифицированных работников вспоминают с ностальгией), рабочий с Форда, хотя он и был статистическим меньшинством, находился в центре социальной гравитации, а его уровень жизни был доступен для почти каждого чёрного или белого американца. Сегодня ни одна категория не играет эту (реальную и символичную) роль.

Нынешнее нео-кейнсианство (или то, что называют "либеральным интервенционизмом") хромает: оно шагает на одной ноге (государственные инвестиции) и игнорирует другую (сама зарплата как инвестиция и социальная окружающая среда, следующая за ней). Мы наблюдаем не вершину новой эры, а скорее её начало, как в 1940-м в Северной Америке и в 1950-м в Западной Европе и Японии и её двусмысленный подъём. Форд был пионером новой техники и системы наёмного труда, но он был отсталым на коммерческом и социальном уровне и даже пытался лелеять свои антисемитские убеждения среди своего персонала. Он долго противостоял маркетингу, который успешно использовал Слоун в Дж.М., и его боевых работников и профгруппоргов неоднократно избивала восьмитысячная частная армия.

Полное пришествие фордистского компромисса стало результатом сходящихся противоречий: сокрушительные поражения (Италия, 1922; Германия, 1933), явные побед рабочих, закончившиеся катастрофой позже (Франция, Бельгия и Испания, 1936), удачные забастовки (США, 1937). Парадоксальным образом, пришествие новой производственной системы стало результатом противоположных движений, соединение которых (вместе с увеличивающимся воздействием войны) придало новых сил капитализму.
Исторический кризис – это когда противоречия взрываются, но также когда их можно разрешить. "68" не был революционным кризисом для двух вовлечённых фундаментальных классов. В самых продвинутых странах, в отличие от того, что случилось после 1917-го, молчаливое согласие объединило рабочих и буржуазию в нежелании заходить слишком далеко. В Западной Европе, США, Японии, падение целых индустриальных секторов стало драмой для пролетариев, но капиталу удалось совершить мягкую посадку, отодвинувшую судный день.

Между 1917-м и 1968-м, между подъёмом квалифицированных рабочих и подъёмом неквалифицированных прошло пятьдесят лет кризисов. Реорганизация мёртвого и живого труда, накопившаяся при фордизме, не могла быть завершена за несколько лет.

Следующий компромисс усилит и принесёт свои плоды (открывая дорогу возможности критиковать) только после поражения или ограничения революционных попыток: только социальный шок принесёт необходимые реформы правителям и подчинённым. Иными словами, непосредственные или хотя бы краткосрочные коммунистические перспективы смутны.

Каковы ставки

Для авторов и читателей этих строк важна не столько реструктуризация, сколько её возможное деструктурирование.

"(..) революционные кризисы всегда вызывает фракция "нового" пролетариата (потому что) эволюция капитала (. .) смещает его центр, а с ним и "центр" пролетариата. Это произошло с ремесленниками в 1871-м, квалифицированными рабочими в 1917-23 гг. и неквалифицированными рабочими с 1960-го по 1973-й. Категории работников сервиса вызовут следующий революционный кризис" (Bulletin Critique, Руан, №5, 1980 г.)

Это утверждение является не столько предсказанием, сколько вопросом. Если будущее не отличается от прошлого абсолютно, мы можем предположить, что категории, играющие ключевую роль в экономике и, следовательно, в обществе, управляемом экономикой, также и в обществе, будут играть особую роль в эволюциях будущего. Мы не заменяем станок процессором, или металлиста оператором ЭВМ. Мы просто пытаемся осмыслить полностью измерение компьютеризации, одним из последствий которой будет сокращение разрыва между офисом и цехом. Мелкая сошка сервисного сектора, в XXI веке, это не просто традиционный клерк или подмастерье: это может быть кассир в супермаркете, рабочий со склада, из центра обслуживания вызовов или работник службы доставки, водитель грузовика, сборщик компьютера и т.д.

Вообще-то, они ещё далеки от объединения в одну критическую массу. Их общая точка зрения ещё не существует на практике, в борьбе, которая создала бы самоорганизацию и самосознание.

Хотя неквалифицированные рабочие были крупной группой в производстве с начала XX века, их прорыв, как категории, сознающей свою роль социального символа, а, следовательно объединителя наёмного труда, состоялся только в 1960-х. Крупные сидячие забастовки 1937-38 гг. в Америке добивались прав труда в работе, которую саму не ставили под вопрос. Тридцать лет спустя, критика работы стала возможной и осмысленной в мире избытка работы. Исторический цикл не приходит к структурному кризису, если он сначала не распространяется и не проходит через фазу процветания. Новая социальная категория осознает свои энергии и соберёт их, только когда цикл достигнет своего пика – что подразумевает также повышение количества и качества борьбы.

Этого пока не происходит, поскольку даже бунтующие рабочие просят работы, или увеличения пособия по безработице.

Нынешняя новая волна протестов и забастовок, в Европе, как и в Америке и Азии, сильна только по сравнению с предыдущими горькими поражениями. Отвоевание Фиата менеджерами (1980), подавление стачек французских автомобилестроителей (1982-83), закрытие шахт на Востоке и Севере Франции, победы Тэтчер над шахтёрами, Рейгана над авиадиспетчерами – это лишь небольшое количество вех в серии поражений, когда были уволены миллионы. Фактически, новой волны борьбы не было бы без возобновления найма на работу после нескольких лет увольнений.

Нынешние движения стали в основном реакциями на атаки, в большинстве случаев на сокращения, понижения зарплаты и льгот. Правда, что у американских и немецких лётчиков произошло значительное повышение зарплаты (20% в Люфтганзе). Во Франции, до волны забастовок бюджетников декабря 1995-го, тоже происходили жёсткие конфликты, например, на Рено и Белене: бастующие требовали всё того же крупного повышения зарплаты для всех, выходили из-под профсоюзного контроля, создавали свои собственные стачкомы и пытались вывести остановку производства за пределы фирмы. Молодые рабочие сыграли решающую роль в появившемся радикальном меньшинстве. Но боссы твёрдо стояли на своих позициях, профсоюзы вернули себе контроль за рядовыми рабочими, и акции не удалось распространиться.

С тех пор, ситуация обернулась во благо капиталу, с ростом понижений зарплаты и увольнений, но не из-за алчных акционеров, изображаемых в качестве злодеев нео-капитализма, а из-за обычной потребности вновь сделать большое количество незагруженных производственных мощностей продуктивными – или избавиться от них. (Ещё раз, это показывает контекст, довольно сильно отличающийся от 1960-х). Наёмные работники отбиваются, прижатые к стане, а рабочая автономия находится в застое: итальянские СOBAS не развиваются, французские "координации" исчезают или мутируют в параллельные профсоюзные структуры, в то время как (малый) обновлённый синдикализм находится на подъёме (SUD во Франции, CWA в Северной Америке).
Среди наёмных работников, типичных для новой системы производства, действительно вырисовывается движение, но оно далеко от усиления. В США, три победные забастовки произошли в современных компаниях: в UPS в 1998-м, с поддержкой "общественного мнения", затем в Boeing и Verizon. Офисные работники Боинга отказались от фондовых  опций и потребовали (и получили вместо них повышение зарплаты. (В UPS и Боинге, рабочая сила также боролась против сокращения социальных льгот)

Исключение не становится правилом. Борьба остаётся в основном на уровне контратак, несмотря на возвращающееся насильственное прямое действие (на Collatex, Heineken, B.Faure, Moulinex, Bata., если говорить только о французских примерах (18)). Но если персонал Collatex кончил тем, что поставил под угрозу само существование фабрики (и своих средств к существованию) которое они хотели защитить своей забастовкой, их активизм всё же принял цеховые и профоюзные ограничения.

В 1967-м, бастующие с Родиасеты (химзавод около Лиона), которые стали символом периода до 68-го, не отвечали на прямую агрессию руководства. Они хотели то, против чего руководство было всегда: время для жизни ("Du temps pour vivre"). Бастующие с Collatex применили радикальные методы против закрытия фабрики, но здесь их радикальность заканчивается: инициативой всё ещё обладает капитал.

Наконец, хотя мы и не будем рассматривать здесь тему, заслуживающую больше, чем мимоходного комментария, сборища, демонстрации, бунты и неформальные сети вроде тех, что проявили себя в Праге и Генуе, а теперь выступают против "войны с терроризмом" и т.д., конечно же, служат признаком появления "антикапиталистического" движения полного жизненных сил и неразберихи. (19) Словами одного демонстранта из Генуи: подлинный бунт, ничтожные требования. Коммунистическая перспектива не появится без серьёзных дебатов и расколов в этой среде. А этого не произойдёт в отрыве или в стороне от радикальных акций наёмного труда. В 1967-м существовала определённая связь между ситуационистами и бастующими с Родиасеты, чаявшими иного образа жизни, хотя они и никогда не встречались.

Февраль 2002 г.

 Примечания

(1) Это перевод текста Il va falloir attendre I Bref rapport sur l'état du monde, (доступного также на сайте http://troploin0.free.fr/), а также в виде бюллетеня troploin №2, 2002.

(2) Бюллетень Troploin №1, 2001: "Серый сентябрь" http://www.geocities.com/winnebago_warrior2001/troploin.html

(3) Lutte de classe, Groupe de Liaison pour l'Action des Travailleurs (GLAT), Май 1977.

(4) Маркс, Капитал, т.I, гл. XIV и XV.

(5) Un monde sans argent, т.3, 1976

(6) Статистика грубо преувеличивает производительности человеко-часа, поскольку миллионы рабочих часов не регистрируются, потому что они выполняются... дома, в основном "работниками со знаниями" на компьютере. (Processed World, 2.001)

(7) Aufheben, №9, 2000.

(8) J.Artus, La Nouvelle Economie, La Découverte, 2001.

(9) Согласно некоторым цифрам, в 1998-м, 3% работающего населения США было занято в центрах обслуживания вызовов (1% в Британии).

(10) R.Milkman, Farewell to the Factory, University of California Press, 1997.

(11) "Greatest Workers of All Time" , Financial Times, от 12 мая , 2001 г., by R.Donkin, автор From Blood, Sweat & Tears, Texere. У Тейлора и Стаханова было много общего.

(12) Название книги Б.Дорей в 1981 г.

(13) Against Sleep & Nightmare, №6, 2001.

(14) Отчёт Международного Бюро по Труду о США, Германии, Британии, Польше и Финляндии, 2000.

(15) Как указывал Бордига, государство находится вне производства, поэтому оно не может определять способ производства. Мы используем фразу "госкапитализм" только ради удобства (как и "третий мир").

(16) Этот вопрос задавал Пьер Суари в одной из своих статей в Pouvoir Ouvrier (июль-август 1965 г.), публиковавшейся одноимённой группой. Ответ П.Суари был отрицательным, из-за слабой местной буржуазии, ограниченных внутренних рынков и сильного империалистического давления (из-за которого по его мнению появление новых госкапиталистических режимов было маловероятным).

(17) Мы заимствуем фразу К.Йошихары (1988).

(18) Рабочие Collatex вылили в реку кислоту. Рабочие Heineken грозили взорвать бензобаки, а рабочие B.Faure поджечь завод. Уволенные бастующие Moulinex подожгли здание. Отдельные работники Bata пошли в магазины Bata в Париже и начали раздавать обувь на улице. Это лишь некоторые из многих примеров.

(19) О подъёме "антикапитализма", см. Aufheben, №10, 2002 г.

http://www.geocities.com/winnebago_warrior2001/aufheben.html