До сих пор мы рассматривали изменения в представлениях о Христе и его
отношении к Богу Отцу, начиная с истоков ранней христианской веры и до
появления никейского догмата, и стремились показать мотивы этих изменений.
Развитие прошло несколько промежуточных стадий, которые характеризуются
различными формулировками, появившимися ко времени Никейского собора. Развитие
было обусловлено противоречием, и это можно понять диалектически только
в совокупности с постепенной эволюцией христианства от революционной религии
к религии, поддерживающей государство. Вопрос о том, что различные формулировки
догмата каждый раз соответствуют определенному классу и отвечают его потребностям,
относится к специальному исследованию. Тем не менее основные особенности
этого процесса следует проследить уже здесь.
Для христианства второго столетия, уже породившего свой "ревизионизм",
характерна борьба на два фронта: с одной стороны, должны ли подавляться
революционные тенденции, все еще возникавшие в самых различных местах;
с другой стороны, должны были пресекаться и тенденции слишком быстрого
развития в направлении социального конформизма, фактически опережавшего
социальное развитие. Массы могли принять только медленный, постепенный
переход от надежды на революционного Иисуса к вере в Иисуса, поддерживающего
государство.
Самым ярким проявлением тенденций раннего христианства был монтанизм.
Мощное выступление фригийского пророка Монтана с самого начала было реакцией
против конформистских тенденций христианства, реакцией, направленной на
возрождение энтузиазма ранних христиан. Монтанизм хотел вывести христианство
из системы социальных отношений и установить с помощью своих приверженцев
новую общину вне мира, общину, которая должна была подготовиться к сошествию
на землю "небесного Иерусалима". Монтанизм представлял собой вспышку настроения
ранних христиан, но трансформационный процесс зашел уже настолько далеко,
что эта революционная тенденция была воспринята как ересь церковной администрацией,
действовавшей подобно судебному приставу римского государства. (Поведение
Лютера в отношении революционных крестьян и анабаптистов было аналогичным
во многих отношениях.)
Гностики, с другой стороны, были интеллектуальными представителями зажиточного
среднего класса эпохи эллинизма. По мнению Гарнака, гностицизм представлял
"глубокую секуляризацию" христианства и предвосхищал развитие, которому
предстояло продолжаться еще сто пятьдесят лет. В тот момент он вместе с
монтанизмом подвергся нападению со стороны официальной церкви, но только
при недиалектической интерпретации можно не обратить внимание на тот факт,
что борьба церкви против монтанизма очень отличалась по своему характеру
от борьбы против гностицизма. Монтанизм вызвал сопротивление, поскольку
возрождал движение, которое было уже подавлено и представляло собой опасность
для существующих лидеров христианства. Гностицизм вызвал сопротивление,
потому что намеревался слишком быстро и слишком внезапно завершить то,
что хотел, то есть поскольку он возвестил тайну грядущего развития христианства
до того, как сознание масс было готово принять ее
Идеи гностической веры, в особенности христологические и эсхатологические
концепции гностицизма, в точности соответствуют предположениям, полученным
нами благодаря изучению социально-психологических основ развития догматики.
Неудивительно, что гностицизм полностью отвергает раннюю христианскую эсхатологию,
в особенности второе пришествие Христа и воскрешение плоти, и ожидает в
будущем только освобождение духа от материальной оболочки. Этот полный
отказ от эсхатологии, осуществленный в католицизме через сто пятьдесят
лет, был в то время преждевременным; эсхатологические представления все
еще идеологически поддерживались апологетами, уже значительно отдалившимися
в других отношениях от ранней христианской концепции. Этот пережиток Гарнак
считал "архаическим", но необходимым в данное время для масс.
Следует указать и на другую доктрину гностицизма, тесно связанную с
отказом от эсхатологии: на подчеркиваемое гностиками расхождение между
высшим Богом и Творцом мира и утверждение, что "существующий мир произошел
от падения человека или от возникшей враждебности к Богу и представляет
собой, следовательно, порождение зла, или промежуточное существование"'.
Смысл этого тезиса ясен: если творение, то есть исторический мир, как он
выражен в социальной и политической жизни, является с самого начала злом,
если он является произведением промежуточного, безразличного или слабого
Бога, то тогда, в самом деле, он не может быть опасен и все эсхатологические
надежды ранних христиан должны быть ошибочными и необоснованными. Гностицизм
отказался от реального общего изменения и искупления человечества и выдвинул
вместо этого идеал индивидуального знания, разделяющий людей по религиозной
и духовной линиям на определенные классы и касты; социальные и экономические
различия были признаны в качестве блага и установленных Богом. Люди были
разделены на пневматиков, удостоившихся высшего блаженства, психиков, наделенных
меньшей степенью блаженства, и хиликов, находившихся в состоянии полного
упадка. Это был отказ от коллективного искупления и провозглашение классового
расслоения общества, подобного установленному позднее католицизмом в разделении
мирян и клира, образа жизни простых людей и образа жизни монахов.
Каким же было представление гностиков об Иисусе и его отношении к Богу
Отцу? Они учили, что "следует четко различать небесный зон, Христа, и человеческое
проявление этого зона. Некоторые, подобно Василию, не признавали реального
единства Христа и человека Иисуса, которого, кроме того, считали земным
человеком. Другие, например, некоторые из сторонников Валентина... учили,
что тело Иисуса представляло собой небесное духовное образование и только
имело видимость возникшего из чрева Марии. Наконец, третьи, такие, как
Сатурин, заявляли, что весь видимый внешний вид Христа является фантомом,
и, следовательно, отрицали рождение Христа".
В чем же смысл этих концепций? Существенная особенность состоит в том,
что отвергается первоначальная христианская идея, согласно которой реальный
человек (чей характер, революционный и враждебный отцу, мы уже рассмотрели)
становится Богом. Различные гностические тенденции являются лишь выражением
различных возможностей этого отрицания. Все они отрицают, что Христос был
реальным человеком, утверждая таким образом незыблемость Бога Отца. Связь
с концепцией искупления также ясна. Столь же невозможно, чтобы этот мир,
представляющий собой в сущности зло, мог стать благим, как невозможно,
чтобы реальный человек смог стать Богом; это означает, что равно невозможно,
чтобы в существующей социальной ситуации что-то могло быть изменено. Ошибочно
полагать, что тезис гностиков - Бог, Творец Ветхого Завета, не есть высший
Бог, а только низший по значению Бог - является выражением особо враждебных
тенденций к отцу. Гностики установили более низкое положение Бога Творца
для того, чтобы доказать тезис о неизменности мира и человеческого общества,
и для них это утверждение не было, следовательно, выражением враждебности
к отцу. Их тезис, в отличие от первых христиан, относился к чужому для
них Богу, еврейскому Яхве, которого этим грекам незачем было уважать. Развенчание
этого еврейского божества не вызывало и не предполагало у них каких-либо
особо враждебных эмоций по отношению к отцу.
Католическая церковь, сражаясь с монтанизмом как с опасным пережитком
и с гностицизмом как преждевременным предвидением того, что должно будет
наступить, постепенно, но неукоснительно двигалась в четвертом столетии
к достижению своей конечной цели. Апологеты были первыми, создавшими теорию
этого развития. Они разработали догмат (и были первыми, использовавшими
этот термин в специальном смысле), в котором изменившаяся позиция в отношении
Бога и общества нашла свое выражение. Конечно, они не были столь радикальны,
как гностики: было отмечено, что они сохранили эсхатологические идеи и
таким образом служили связью с ранним христианством. Их доктрина об Иисусе
и его отношении к Богу Отцу имела тем не менее близкое отношение к гностической
позиции и содержала зерно никейского догмата. Они пытались представить
христианство в качестве высшей философии и "сформулировали содержание Евангелия
в форме, обращенной к здравому смыслу всех серьезных мыслителей и умных
людей своего века". Хотя апологеты не учили, что материя является злом,
они тем не менее не сделали Бога прямым создателем мира, но персонифицировали
божественный ум и поместили его между Богом и миром. Их тезис, хотя и менее
радикальный, чем соответствующий тезис гностиков, содержал ту же самую
оппозицию к историческому искуплению. Логос, извергнутый Богом из себя
в целях творения и произведенный произвольным актом, был для них Сыном
Бога. С одной стороны, он не был разделен с Богом, а, напротив, был результатом
собственного развертывания Бога; с другой стороны, он был Богом и Господом,
его личность имела начало, он был творением в отношении к Богу; однако
его зависимость заключается не в его сущности, а, напротив, в его происхождении.
Эта христология Логоса, разработанная апологетами, в сущности была идентична
никейскому догмату. Адаптационистская, антиавторитарная теория, касающаяся
человека, ставшего Богом, была отвергнута, и Иисус стал предсущим единорожденным
Сыном Бога, одной с ним сущности и все же вторым лицом по сравнению с ним.
Из нашей интерпретации этого источника никейской доктрины следует, что
христология Логоса была главной предшественницей нового, католического
христианства.
"Включение христологии Логоса в вероучение церкви... привело к трансформации
веры в доктрину с чертами греческой философии; это оттеснило старые эсхатологические
идеи, фактически подавило их, привело к замене Христа истории концептуальным
Христом, принципом, и трансформировало исторического Христа в феномены.
Это привело христиан к "Природе" и натуралистическому величию вместо личного
и морального; это, несомненно, придало вере христиан направленность на
созерцание идей и догматов, подготовив, таким образом, путь, с одной стороны,
к монашеской жизни, а с другой - к поучающему христианству несовершенных,
занятых трудом мирян. Это узаконило сотни вопросов космологии и основных
свойств мира в качестве религиозных вопросов и потребовало определенного
ответа на боль утраты спасения. Это привело к ситуации, в которой вместо
проповеди веры люди проповедовали веру в веру и задержали рост религии,
якобы расширяя ее. Но поскольку это улучшило альянс с наукой, то привело
к превращению христианства в мировую религию, а фактически в космополитическую
религию и проложило путь к Акту Константина".
Таким образом, в христологии Логоса было заложено семя характерного
христианско-католического догмата. Его признание и принятие, однако, не
обошлось без острой борьбы против противоречащих ему идей, за которыми
скрывались пережитки воззрений и настроений ранних христиан. Эта концепция
была названа монархианством (впервые Тертулли-аном). В рамках монархианства
могут быть выделены две тенденции: адаптационистская и модалистская. Адаптационист-ское
монархианство началось с понимания Иисуса как человека, ставшего Богом.
С модалистской точки зрения Иисус представлял собой только манифестацию
Бога Отца, а не Бога наряду с ним. Обе тенденции, следовательно, провозглашали
монархию Бога: одна утверждала, что человек был охвачен божественным духом,
в то время как Бог остался неизменным как уникальное существо; другая считала,
что Сын был лишь манифестацией Отца, и также сохраняла монархию Бога. Хотя
две ветви монархианства выглядели противоречащими друг другу, их противоположность
фактически не была резкой. Гарнак подчеркивал, что две точки зрения, по
видимости столь противоположные, во многом совпадали, а психоаналитическая
интерпретация делает вполне понятным сходство двух монархианских движений.
Было уже отмечено, что подсознательный смысл адаптационистской концепции
состоит в смещении Отца Бога; если человек может стать Богом и вступить
на престол по правую руку от Бога, тогда Бог свергнут с престола. Однако
та же самая тенденция очевидна в модалистском догмате: если Иисус был лишь
манифестацией Бога, то тогда был распят, страдал и умер, конечно, сам Бог
Отец - воззрение, получившее название патри-пассианизма. В этой модалистской
концепции мы узнаем очевидное сходство со старыми мифами Ближнего Востока
об умирающем боге (Аттис, Адонис, Осирис), которые подразумевали подсознательную
враждебность к Отцу Богу.
Это в точности противоположно тому, что считает интерпретация, не принимающая
во внимание психологическую настроенность людей, поддерживающих догмат.
Монархианство, как адаптационистское, так и модалистское, означает не возросшее
благоговение перед Богом, а, напротив - желание его сместить, выражающееся
в обожествлении человека или в распятии самого Бога. Из ранее сказанного
вполне понятно, что Гарнак подчеркивает в качестве одного из существенных
моментов, приемлемых для обоих монархианских движений, тот факт, что они
представляли эсхатологическую концепцию в противоположность натуралистической
концепции личности Христа. Мы видим, что прежняя идея о том, что Иисус
возвратится для установления нового царства, в существенной части представляла
собой примитивную христианскую веру, которая была революционной и враждебной
к отцу. Следовательно, нас не удивит обнаружение этой концепции также в
двух монархианских движениях, чья связь с ранней христианской доктриной
уже была показана. Не удивит и то, что Тертуллиан и Ориген свидетельствовали,
что основная часть христиан обучалась в духе монархианских понятий, и мы
понимаем, что борьба против обоих типов монархианства была в сущности выражением
борьбы против тенденций, все еще коренящихся в массах, - против враждебности
к Отцу Богу и к государству.
Опустим индивидуальные нюансы развития догмата и обратимся к глубокому
разногласию, получившему предварительное урегулирование на Никейском соборе,
а именно к полемике между Арием и Афанасием. Арий учил, что Бог является
Единственным, рядом с ним нет другого, и что его Сын был независимым существом,
принципиально отличающимся от Отца. Он не был истинным Богом и обладал
божественными качествами только как приобретенными и только отчасти. Поскольку
он не был вечен, его знания не были совершенными. Следовательно, он не
имел права на ту же славу, как Отец. Однако он был создан прежде мира в
качестве инструмента для создания других тварей, был создан волей Бога
в качестве независимого существа. Афанасий противопоставлял Сына, принадлежавшего
Богу, миру: он был произведен из сущности Бога, разделял полностью всю
природу Отца, обладал вместе с Отцом одной и той же сущностью и образует
с Богом прочное соединение.
За оппозицией между Арием и Афанасием легко увидеть старое расхождение
между монархианской концепцией и христологией Логоса апологетов (хотя Афанасий
внес небольшие изменения в старую доктрину о Логосе путем новых формулировок),
борьбу между революционными тенденциями враждебности к Отцу Богу и конформистским
движением, поддерживающим отца и государство и отвергающим коллективное
и историческое освобождение. Последнее в конечном счете одержало победу
в четвертом столетии, когда христианство стало официальной религией Римской
империи. Арий, ученик Лукиана, который в свою очередь был учеником Павла
Самосатского, одного из выдающихся поборников адаптационизма, представлял
адаптационизм уже не в его чистой, первоначальной форме, а уже смешанным
с элементами христологии Логоса. Иначе не могло и быть, поскольку развитие
христианства, расставшегося с первоначальным энтузиазмом и двигавшегося
в направлении к католической церкви, зашло уже столь далеко, что старый
конфликт мог разрешиться только на языке и в атмосфере церковных воззрений.
Если полемика между Афанасием и Арием, по-видимому, велась вокруг небольшого
различия (обладает ли Бог и его Сын одной и той же сущностью или же одинаковой
сущностью, homoousian или homoiousian), то незначительность этого различия
была как раз следствием победы, на этот раз почти полной, над ранними тенденциями
христианства. Однако за этими дебатами стоит такая важная проблема, как
конфликт между революционной и реакционной тенденциями. Арианский догмат
был одной из последних конвульсий раннехристианского движения; победа Афанасия
означала окончательное поражение религии и надежд мелких крестьян, ремесленников
и пролетариев в Палестине.
Мы старались в общих чертах показать, как различные стадии в догматическом
развитии соответствовали общему направлению этого развития, начиная с веры
ранних христиан и до никейского догмата. В этом исследовании мы должны
отказаться от привлекательной задачи показать социальные ситуации, характерные
для каждой стадии этого развития. Стоило бы вдобавок понять причину, почему
девять десятых восточных и германских христиан принадлежали к арианству.
Полагаем, однако, что мы достаточно показали, что различные стадии в догматическом
развитии, как в его начале, так и в конце, могут быть поняты только на
основе изменений реальной социальной ситуации и функции христианства.