AVTONOM.ORG >> Библиотека >> ОГЛАВЛЕНИЕ


Наоми Кляйн

ЗАБОРЫ И ОКНА

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ограждающие заборы, окна шансов

 

Этот сборник — не продолжение No Logo, книги о рождении антикорпоративного движения, которую я написала в 1995-1999 годах. То была исследовательская работа, для диссертации, а "Заборы и окна" — это хроника операций на фронте той войны, которая вспыхнула примерно в то самое время, когда издавалась No Logo. Книга была в типографии, когда течение, в большей степени подводное, хронику которого она представляла, стало частью общественного сознания индустриального мира — главным образом, в результате протестов против Всемирной торговой организации, проходивших в ноябре 1999 года в Сиэтле. Буквально за один день я оказалась в самой гуще международных дебатов на самую актуальную тему современности: какими ценностями станет руководствоваться век глобализации?

 

       Началось это как двухнедельное книжное турне, а превратилось в приключение, охватившее два с половиной года и двадцать две страны. Меня заносило на заполненные слезоточивым газом улицы Квебека и Праги, на митинги в Буэнос-Айресе, в походы с активистами антиядерного движения в южно-австралийской пустыне и на официальные дебаты с руководителями европейских государств. Четыре года исследовательского затворничества, которые заняла работа над No Logo, мало подготовили меня к этому. Хотя газетные репортажи называли меня одним из "лидеров" или "представителей" антиглобализации, на самом деле я никогда не занималась политикой и не очень любила людные сборища. Когда я произносила свою первую речь о глобализации, я опустила глаза на свои записи, начала читать и так и не оторвалась от них все полтора часа.

       Но то было не время для застенчивости. Каждый месяц во всё новые демонстрации вливались десятки, а скоро и сотни тысяч людей, многие из которых, как и я, раньше не верили в реальную возможность политических перемен. Впечатление было такое, что вдруг стало невозможно не замечать провалов общепринятой экономической политики — и это еще до скандала с Enron! [Крупнейшее в истории США банкротство энергетической корпорации Enron в 2001 году. Тысячи людей потеряли свои пенсионные сбережения, которые были вложены в акции компании. Руководящий состав компании обвиняют в завышении в публичных отчётах показателей её деятельности, что привело к искусственному повышению котировок её акций и последующему их краху. Аудиторская компания Arthur Andersen, проводившая аудит Enron, пустила под нож огромное количество документов, дискредитирующих Enron, и сейчас привлечена к суду за чинение препятствий правосудию. Обе фирмы делали весьма щедрые пожертвования на предвыборные кампании политических партий и отдельных кандидатов, одновременно тратя миллионы долларов на лоббирование своих интересов в Конгрессе США.]. Чтобы удовлетворять требования транснациональных инвесторов, правительства по всему миру отказывались удовлетворять потребности избравших их людей. Некоторые из этих потребностей были базовыми и неотложными — в лекарствах, в жилье,в земле, в воде; другие — не столь осязаемые — в некоммерческих культурных пространствах для общения, будь то в Интернете, в общественном эфире или на улицах. А в подоплеке всего этого лежало предательство по отношению к фундаментальной предпосылке создания демократических форм правления — их отзывчивость на нужды людей, что и осуществляется с участием самих граждан, а не таких купленных на корню и в принципе нездоровых организаций, как Enron или Международный валютный фонд.

       Кризис не признавал государственных границ. Переживавшая бум глобальная экономика, направленная на получение немедленных прибылей, оказывалась неспособной реагировать на все более вопиющие экологические и гуманитарные кризисы. Она не могла, например, отказаться от ископаемых видов топлива в пользу восстановимых источников энергии; она не смогла, несмотря на все посулы и выкручивание рук, искать средства, необходимые, чтобы остановить ВИЧ-эпидемию в Африке; она не захотела поддержать международные усилия по борьбе с голодом и — даже — по-настоящему заняться базовыми вопросами продовольственной безопасности в Европе. Трудно сказать, почему протесты вспыхнули именно тогда — ведь большинство этих социальных и экологических проблем уже десятилетиями носят хронический характер, — но виной тому в известной мере, несомненно, сама глобализация. Раньше, если недофинансировались школы и засорялись водопроводы, в этом винили бездарные финансовые ведомства или открыто коррумпированные правительства. Теперь же, благодаря не знающему границ обмену информацией, такого рода проблемы стали восприниматься как локальные последствия воплощенной в жизнь идеологии глобализации, проводимой в жизнь политиками конкретной страны, но задуманной в некоем центре, в международных учреждениях вроде Всемирной торговой организации, Международного валютного фонда, Всемирного банка.

       Ирония ярлыка "антиглобализация", навешенного нашему движению средствами массовой информации, состоит в том, что мы, участники этого движения, превращаем глобализацию в переживаемую реальность еще сильнее, чем руководители транснациональных корпораций. На наших ассамблеях, подобных Всемирному социальному форуму (World Social Forum) в Порто Алегре, на "контрсаммитах" во время совещаний Всемирного банка и в коммуникационных сетях наподобие www.tao.ca и www.indymedia.org, глобализация — это сложный процесс, в котором тысячи людей соединяют друг с другом свои судьбы, просто делясь идеями и рассказывая, как экономические теории отражаются на их повседневной жизни. У этого движения нет лидеров в традиционном смысле слова, а есть люди, захотевшие узнать, понять и передать дальше.

       Как и многие, очутившиеся в этой глобальной сети, я пришла туда лишь с ограниченным представлением о неолиберальной экономической науке — в основном с представлениями о том, как живет молодежь в условиях чрезмерного маркетинга и недостаточной занятости в Северной Америке и Европе. Но меня, как и многих других, это движение глобализовало: я прошла ускоренный курс науки о том, во что помешанность на "маркете" выливается для обезземеленных фермеров Бразилии, для учителей в Аргентине, для работников "фаст-фуда" в Италии, для рабочих кофейных плантаций в Мексике, для жителей барачных городков в Южной Африке, для занимающихся телемаркетингом мелких торговцев во Франции, для собирающих помидоры сезонных рабочих во Флориде, для организаторов профсоюзов на Филиппинах и для беспризорников в Торонто — городе, где я живу. Этот сборник — хроника моего ускоренного курса обучения, малая часть того гигантского процесса массового обмена информацией, который наделил множество людей, не получивших дипломов по экономике и международному торговому праву, мужеством участвовать в дебатах о будущем глобальной экономики. Эти обзоры, эссе и речи, написанные для The Globe and Mail, The Guardian, The Los Angeles Times и многих других изданий, я набрасывала то в гостиничных номерах глубокой ночью после акций протеста в Вашингтоне и Мехико; то в Центрах независимых СМИ (Independent Media Centres), то часто и в самолетах. (У меня уже второй ноутбук — сидевший впереди меня пассажир переполненного экономического класса на Air Canada откинул кресло, и я услышала ужасающий хруст.) В этих текстах содержатся самые убийственные аргументы и факты, какие мне только удалось добыть для дебатов с неолиберальными экономистами, а также описания самых волнующих событий, в которых я участвовала на улицах — рядом с другими активистами. Порой эти заметки — поспешная попытка впитать информацию, пришедшую на мой почтовый ящик, или стремление что-то тут же противопоставить новой кампании СМИ, искажающей природу и цели наших акций протеста.

       Но почему надо было сшивать лоскуты этих опусов в книгу? Отчасти потому, что за несколько месяцев объявленной Джорджем Бушем-младшим "войны терроризму" создалось впечатление, что нечто закончилось. Некоторые политики (в частности те, чьи позиции попали под критику участников протестов) поспешили заявить, что закончилось не что иное, как само антикорпоративное движение: поднятые им вопросы о провале глобализации легкомысленны, утверждали они, и даже дают пищу "противнику". На самом же деле эскалация военной силы и репрессий на протяжении последних лет спровоцировала крупнейшие на сегодняшний день акции протеста на улицах Рима, Лондона, Барселоны и Буэнос-Айреса. Она так-. же вдохновила многих активистов, которые раньше выказывали лишь символическое инакомыслие у дверей саммитов, на конкретные действия. В числе таких акций — "живые заграждения" во время противостояния у храма Рождества Христова в Вифлееме и попытки не допустить незаконной депортации беженцев из европейских и австралийских центров для интернированных. Но по мере того как движение входило в эту новую стадию, я осознала, что стала свидетелем экстраординарного события: того самого волнующего момента в истории, когда толпа людей из реального мира сокрушила эксклюзивный клуб экспертов, в котором решались наши судьбы. Здесь описано не завершение, а то судьбоносное начало, тот период, который в Северной Америке был обозначен радостным выплеском на улицах Сиэтла и переброшен в новую главу невообразимым кошмаром 11 сентября.

       Но не только это заставило меня свести вместе эти страницы. Несколько месяцев тому назад, просматривая эти материалы, в поисках каких-то затерявшихся статистических данных для своей газетной рубрики, я заметила несколько сквозных тем и образов. Чаще всего повторялся образ забора. Он возникал снова и снова: барьеры, отделяющие людей от бывших ранее общественными ресурсов, отрезающие их от столь необходимых им земли и воды, ограничивающие их возможность передвигаться через границы, выражать политическое инакомыслие, выходить на демонстрации в публичных местах и даже — мешающие политикам следовать курсу, который имел бы смысл для избравших их людей.

       Некоторые из этих барьеров трудно увидеть, но они существуют. Виртуальный забор воздвигается вокруг школ в Замбии, когда по рекомендации Всемирного банка вводится "абонентская плата", делающая учебу недоступной для миллионов людей. Ограда воздвигается вокруг семейной фермы в Канаде, когда мероприятия правительства превращают мелкомасштабное земледелие в предмет роскоши, становящийся людям не по карману из-за упавших цен на их продукцию и преимущественного развития крупных, индустриальных агрохозяйств. Ограда вырастает вокруг самой идеи демократии, когда Аргентине сообщают, что она не получит займа от Международного валютного фонда, если не будет еще больше урезать расходы на социальные нужды, приватизировать и дальше природные ресурсы, если не прекратит поддержку отечественных производителей, — и все это среди экономического кризиса, углубляемого именно такой практикой. Конечно, эти заборы стары, как сам колониализм. "Подобные ростовщические мероприятия воздвигают шлагбаумы вокруг свободных стран", — писал Эдуарде Галеано во "Вскрытых венах Латинской Америки" (Open Veins of Latin America). Он имел в виду условия английского займа Аргентине в 1824 году.

       Заборы всегда были принадлежностью капитализма, его единственным средством оградить собственность от потенциальных грабителей, но двойные стандарты, подпирающие эти заборы, становятся в последнее время все более вопиющими. Экспроприация корпоративной собственности оказывается страшнейшим грехом, какой только может совершить любое социалистическое правительство в глазах международных финансовых рынков (спросите Уго Чавеса в Венесуэле или Фиделя Кастро на Кубе). Но защита активов, гарантированная компаниям в сделках свободной торговли, не распространяется на аргентинских граждан, вложивших все свои сбережения в Citibank, Scotiabank и HSBC Holdings и теперь обнаруживших, что все их деньги просто улетучились. Почтительное отношение рынка к частному благосостоянию не охватило собой американских служащих компании Enron, которые оказались отрезаны от своих приватизированных пенсионных фондов и не имели возможности продавать свои акции, в то время как руководители фирмы лихорадочно обналичивали собственные ценные бумаги.

       Тем временем некоторые, совершенно необходимые, ограды подвергаются атакам: в гонке приватизации барьеры, существовавшие между частными и публичными пространствами, не позволяли, например, рекламе проникать в школу, интересам прибыли затрагивать здравоохранение, а новым торговым точкам служить исключительно инструментом продвижения для других предприятий того же владельца, — все эти заграждения почти сравнены с землей. На каждом огороженном публичном пространстве был произведен взлом — только для того чтобы его снова огородили, на сей раз рынком.

       Под угрозой находится и другой связанный с публичным интересом барьер — тот, что разделяет генетически модифицированные культуры от пока еще не измененных. Семенные корпорации не предотвратили перенос модифицированных семян на соседние поля, их укоренение там и перекрестное опыление. Теперь в разных концах мира употребление немодифицированных продуктов уже не является вариантом выбора, ибо заражен уже весь продовольственный запас.

       Ограды, предохраняющие общественный интерес, исчезают быстро. Но те, что ограничивают наши свободы, множатся. Когда я впервые заметила, что образ ограды постоянно возникает в дискуссиях, дебатах и моих собственных статьях, это показалось мне знаменательным. Ведь все последнее десятилетие экономической интеграции подпитывалось посулами крушения барьеров, повышения мобильности и увеличения степеней свободы. Однако через 12 лет после прославленного разрушения берлинской стены нас снова окружают заборы, мы вновь отрезаны друг от друга, от почвы и — от способности представить себе, что может быть по-другому. Экономический процесс, обозначаемый благовидным эвфемизмом "глобализация", ныне проникает в каждый аспект жизни, преобразуя любой род деятельности и каждый природный ресурс в отмеренный и кому-то принадлежащий товар. Как указывает живущий в Гонконге исследователь трудовых отношений Джерард Гринфилд, современная стадия капитализма характеризуется не просто торговлей в традиционном смысле международной продажи еще большего количества разных продуктов. Она характеризуется еще и ненасытной потребностью рынка расширяться посредством отнесения к "продуктам" целых секторов, ранее считавшихся частью "общей собственности" и продаже не подлежавших. Захват публичного частным добрался не только до здравоохранения и образования, но и до идей, генов, семян, которые теперь покупают, патентуют и обносят заборами, и даже до исконной традиционной медицины, растений, воды, и даже до стволовых клеток эмбрионов человека. Сейчас, когда авторские права составляют крупнейшую статью экспорта США (больше, чем промышленные товары и оружие), международное торговое законодательство надо понимать не только в свете снятия тех или иных барьеров, но, более точно, как процесс, который систематически воздвигает новые ограждения — вокруг знания, технологии и приватизированных ресурсов. Именно эти "относящиеся к торговле права интеллектуальной собственности" не позволяют фермерам заново сеять собственные, не запатентованные компанией Monsanto семена, и делают незаконным для слаборазвитых стран производить собственные, более дешевые лекарства — без фирменных названий (generic) для своего нуждающегося населения.

       Глобализация стоит ныне перед судом человечества, потому что на другой стороне этих виртуальных заборов находятся реальные люди, отгороженные от школ, больниц, рабочих мест, собственных ферм, домов и поселений. Массовая приватизация и дерегулирование породили армии отгороженных людей, чьи услуги больше никому не нужны, чей образ жизни списан со счетов как "устаревший", чьи базовые потребности остаются неудовлетворенными. Заборы социального отчуждения способны загубить целую индустрию или даже списать за негодностью целую страну, как это случилось с Аргентиной. В случае с Африкой по сути целый континент может оказаться сосланным в глобальный теневой мир, прочь из географии и прочь из новостей, и приоткрываться только во время военных действий, когда на его граждан смотрят как на потенциальных террористов или антиамериканских фанатиков.

       На самом же деле на удивление малая часть отгороженных заборами людей прибегает к насилию. Большинство просто переезжает: из сельской местности в город, из страны в страну. Вот тогда-то они и сталкиваются лицом к лицу с ограждениями отнюдь не виртуальными, а такими, что сделаны из железных цепей и колючей проволоки, укреплены бетоном и охраняются пулеметами. Когда я слышу выражение "свободная торговля", то перед глазами встают фабрики, которые я посещала на Филиппинах и в Индонезии, — окруженные заборами, сторожевыми вышками и солдатами, чтобы не просачивалась наружу их высоко субсидируемая продукция, а внутрь — организаторы профсоюзов. Я вспоминаю и о недавней поездке в южно-австралийскую пустыню, в печально знаменитый центр для интернированных Woomera. До ближайшего города от него пятьсот километров; это бывшая военная база, переделанная в приватизированную тюрьму для беженцев и принадлежащая некоему дочернему подразделению американской охранной фирмы Wackenhut. Там, в Woomera, сотни афганских и иракских беженцев, бежавших от угнетения и диктатуры в своих странах, с такой силой стремились к тому, чтобы мир узнал о происходящем за оградой, что устраивали голодовки, прыгали с крыши своих бараков, пили шампунь и зашивали себе рты.

       В наши дни газеты полны кошмарных рассказов об ищущих убежища, стремящихся пересечь государственные границы и прячущихся для этого среди товаров — ведь товары обладают гораздо большей мобильностью, чем люди. В декабре 2001 года в контейнере с офисной мебелью были обнаружены тела восьми румынских беженцев, в том числе двоих детей: они задохнулись во время долгого морского пути. В том же году в О-Клере, штат Висконсин, среди аксессуаров для ванных комнат нашли еще два трупа. В 2000 году 54 китайских беженца задохнулись в кузове фуры в английском городе Дувре.

       Все эти ограды связаны между собой: реальные, сделанные из стали и колючей проволоки, необходимы для материализации виртуальных, тех, что не допускают ресурсы и блага в руки большинства людей. Охранные фирмы зарабатывают больше всего в городах, где разрыв между богатыми и бедными наибольший — в Иоганнесбурге, Сан-Паулу, Нью-Дели. — торгуя железными заграждениями, бронированными автомобилями, хитроумными системами сигнализации и наемными армиями частных охранников. Бразильцы, например, тратят 4,5 миллиарда долларов США на частную охрану, а 400-тысячная армия вооруженных наемных полицейских превосходит численностью официальную полицию почти в четыре раза. В глубоко разделенной Южной Африке ежегодные затраты на частную охрану достигли 1,6 миллиарда долларов, что более чем втрое выше годовых правительственных расходов на доступное жилье. Создается впечатление, что огороженные территории, защищающие имущих от неимущих, — это микрокосмы того, что быстро становится глобальным охранным государством: не глобальной деревней, призванной делать ниже стены и барьеры, как нам было обещано, а сетью крепостей, связанных между собой бронированными торговыми коридорами.

       Если эта картина выглядит крайним преувеличением, то только потому, что большинство из нас, живущих на Западе, видят эти заборы редко. Но в последние несколько лет некоторые ограды вылезли на всеобщее обозрение — часто, и очень кстати, во время саммитов, на которых эта бесчеловечная модель глобализации получает дальнейшее развитие. Уже стало считаться в порядке вещей: если мировые лидеры хотят собраться вместе и обсудить новую торговую сделку, им придется, защищаясь от общественного гнева, выстроить для себя крепость по последнему слову техники — с танками, слезоточивым газом, брандспойтами и служебными собаками. Когда в апреле 2001 года Квебек принимал у себя Американский саммит (Summit of the Americas), канадское правительство предприняло беспрецедентные меры: выстроило клетку не только вокруг конференц-центра, но и всего центра города, заставив жителей предъявлять официальные документы, чтобы попасть домой или на работу. Есть и другая, тоже популярная методика: устраивать саммиты в труднодоступных местах: встреча Большой восьмерки (G8) 2002 года проходила в канадских Скалистых горах, а совещание ВТО 2001 года — в репрессивном государстве Катар (Персидский залив), эмир которого запрещает политические протесты. "Война с терроризмом" тоже стала забором, за которым можно прятаться участникам саммитов, объясняя, почему проявления общественного недовольства на этот раз невозможны, или еще хуже — проводя угрожающие параллели между легитимным протестом и направленным на разрушение терроризмом.

       Но когда я впервые участвовала в контрсаммите, мне запомнилось отчетливое ощущение, что открывается какой-то политический портал — калитка, окно, "трещина в истории", пользуясь прекрасным выражением субкоманданте Маркоса [Лидер мексиканской "Запатистской армии национального освобождения"]. Эта брешь не имеет ничего общего с разбитой витриной местного McDonald's, образа, столь излюбленного телевизионными камерами; нет, это было нечто другое — ощущение шанса, порыв свежего воздуха, приток кислорода к мозгу. Эти акции протеста — на самом деле недельные марафоны интенсивного просвещения в глобальной политике, ночных сессий по стратегии синхронного перевода на шесть языков, фестивалей музыки и уличного театра — как шаг в параллельную вселенную. В один миг место действия преобразуется в некий альтернативный глобальный город, где люди общаются друг с другом, а перспектива радикальных перемен политического курса представляется не странной анахроничной идеей, а самой логичной мыслью на свете.

       Даже жесткие меры безопасности активисты встраивают в свой протест: заборы, окружающие саммиты, становятся метафорой экономической модели, которая обрекает миллиарды людей на нищету и отверженность. У этих заборов устраиваются стычки — но не только такие, в которых задействованы камни и бутылки: баллоны со слезоточивым газом забрасывают хоккейными клюшками обратно; брандспойтам издевательски противопоставляют водяные пистолеты, а гудящие над головой вертолеты дразнят роем бумажных самолетиков. Во время квебекского Американского саммита группа активистов построила из дерева средневековую метательную машину, подкатила ее к трехметровому забору, возведенному вокруг центра города, и принялась стрелять через "крепостную стену" плюшевыми мишками. В Праге, во время совещания Всемирного банка и Международного валютного фонда, итальянская группа активных действий, получившая название Tute Blanche ("Белые комбинезоны"), решила не противостоять одетой в черное полиции не в столь же угрожающих лыжных масках и банданах: вместо этого они вышли навстречу полицейскому строю в белых спортивных костюмах, нашпигованных резиновыми шинами и пенополистиро-лом. В противостоянии между Дартом Вейдером и армией "Мишленменов"полиция победить не могла. Тем временем в другой части города на крутой склон, ведущий к конференц-центру, взбиралась группа "розовых фей" в гротескных париках, розовых с серебром вечерних нарядах и туфлях на высокой платформе. Эти активисты вполне серьезны в своем желании нарушить существующий экономический порядок, но их тактика отражает решительный отказ влезать в классическую борьбу за власть: их цель не в захвате власти для себя, а в том, чтобы бросить вызов централизации власти в принципе.

       Открываются также и другие "окна" — мирные заговоры с целью получить обратно приватизированное общественное пространство. Это и учащаяся молодежь, вышвыривающая рекламные плакаты из классных комнат, обменивающаяся музыкой в компьютерной сети или создающая независимые медийные центры с бесплатным программным обеспечением. Это и тайские крестьяне, выращивающие овощи без химии на полях для гольфа, и обезземеленные бразильские фермеры, сломавшие заборы вокруг бесхозных земель и устроившие на них сельскохозяйственные кооперативы. Это и боливийские рабочие, отменяющие приватизацию своего водоснабжения, и жители южноафриканских поселков, самовольно подключающие к электрическим сетям своих отключенных соседей под девизом "Энергию — людям!". Вернув обратно эти пространства, они их переделывают. В районных ассамблеях, в городских советах, в независимых медийных центрах, в общественно управляемых лесах и на фермах рождается новая культура энергичной, непосредственной демократии, которую питает и укрепляет прямое участие, а не ослабляет и расхолаживает пассивное избирательное право и наблюдение за последствиями.

       Несмотря на все усилия приватизации, выясняется, что есть вещи, которые не могут никому принадлежать. Музыка, вода, электричество, идеи обладают природной сопротивляемостью отгораживанию, тенденцией ускользать, перекрестно опыляться, переливаться поверх барьеров, выныривать через открытые окна.

       Сейчас, когда я пишу эти строки, еще неясно, что получится из этих освобождающихся пространств, неясно, достанет ли им прочности устоять против атак со стороны полиции и военных сейчас — когда грань между террористом и активистом намеренно размывается. Вопрос о том, что будет дальше, волнует меня, как волнует всех тех, кто участвует в строительстве этого международного движения. Но данная книга — не попытка ответить на все вопросы, а только взгляд на то, как развивалось движение. Я решила не переписывать свои статьи, а лишь внести незначительные поправки, как правило, обозначенные квадратными скобками, уточнив ссылку или добавив довод. Они представлены здесь (более или менее в хронологической последовательности), какими были: открытками, надписанными в острые моменты жизни, черновиками первой главы очень старой и постоянно повторяющейся повести — повести о людях, которые расшатывают пытающиеся сдерживать их барьеры, открывают новые окна и глубоко вдыхают воздух свободы.


| ОГЛАВЛЕНИЕ |