AVTONOM. NET ЛИБЕРТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА

Макс Неттлау

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ АНАРХИЧЕСКИХ ИДЕЙ

 

I

ОТ ДРЕВНИХ ВЕКОВ ДО НАЧАЛА XIX ВЕКА

 

Предварительный набросок этого исследования по исто­рии анархических идеи не лишен будет, вероятно, некото­рого интереса. Сущность и цель этих идей может быть определена, как любовь к нашей собственной свободе и к свободе всех других людей, как вера в то, что взаимное уважение и чувство общей солидарности постепенно за­ставят их вступить на путь личного и коллективного устройства более справедливой и гармоничной социальной жизни.

Считается уже установленным, что очень медленно ран­нее развитие человека ускорилось позднее, когда применение инструментов сделало возможным регулярный труд и уве­личение народонаселения. Эти и другие факторы привели к оседлой жизни и возникновению собственности, дали пре­имущества тем, кто проявил физическое и умственное пре­восходство, а также и умение захватывать собственность. Этим началась долгая эпоха власти и частной собственно­сти, длящаяся еще и до сих пор. Но эпоха эта проходит, как показывают происходящие в жизни перемены и новые тенденции, — тенденции к большей свободе и солидарно­сти, которые преодолевают привилегию и монополию. Эти тенденции ведут к все более полным достижениям, и идеалы анархистов стоят на линии этого развития, а более высокие формы их — далеко впереди.

Очевидно, что у первобытных дикарей не могло быть представления о таком систематическом развитии. Их жизнь управлялась обычаями, возникшими на еще более ранних стадиях развития социальной жизни. Эти обычаи смешались с правилами, основанными на превосходстве начальников и собственников, укреплялись ими, а также подчиненной им поднимавшейся кастой жрецов, кастой во­инов, торговцев и пр. В этих условиях свободы не было нигде, она была задавлена обычаями и сокрушена привиле­гиями. Деспотизм и тирания были всемогущи в течение долгого периода, и только в редких случаях, наиболее бла­гоприятно развивавшиеся страны, как Греция, сбросили тиранию и на время создали демократию. Но демократия не долго просуществовала, ибо Греция была завоевана сначала Македонией, а потом Римом. Часто вспыхивали бунты, и свобода — в теории — считалась высочайшим идеалом.

Социалистические стремления и глубокие экономические причины для этих стремлений также существовали, но очень редки были идеи, не проникнутые авторитарным духом. Разумеется, у всех этих народов были религиозные предрассудки и множество богов, существовавших много столетий. От этих богов им также предстояло освобо­диться.

Однако, несмотря на все эти физические и умственные препятствия, золотой век, патриархальная жизнь минувших дней, легенды о бунте против богов, от Сатаны (любимого героя Бакунина в Библии) до Прометея, ясно говорят об анархических стремлениях, о тяге к полной свободе и устранению причин социального неравенства.

Такие стремления содержатся в народных песнях, воспе­вавших борцов с властью и привилегией, от бунтарей до воров. И те, и другие изображались мучениками, и о тех, и о других с сочувствием говорили те, кто был слишком слаб, чтобы им подражать. Из этих традиций многое утра­чено, ибо не было отмечено официальными хроникерами, бывшими на стороне власть имущих, или же извращено позднее в народном уме жрецами, изображавшими эти традиции, как греховные. Даже путешественники и этно­графы более недавних времен редко бывали подготовлены для того, чтобы обратить внимание на такие традиционные идеи и понять их, как пережитки свободы. Они рассматривали полу-политические учреждения и установленные власти, как цивилизацию, а привычки к свободе — как остатки дикости. Лишь изредка некоторых дикарей изобра­жали, как образцы честности, не нуждающейся в законах, — так было, когда краснокожие индейцы и таитяне прие­хали в 18 веке во Францию. Задолго до современного раз­вращенного и порабощенного общества, в древней Греции и даже в гордом Риме, некоторые "варварские" народы ставились гражданам в пример писателями, выступавшими в роли суровых критиков нравов.

В эпоху, когда угнетение было повсюду, неизбежно было, что свобода понималась просто, как независимость, кото­рую надо было постоянно защищать. Поэтому многие сами становились сторонниками власти, тиранами и диктатора­ми, приводя в свое оправдание необходимость самозащиты. Это приводило только к тому, что на место старой тирании возникала новая, — сначала малые государства, которые завоевывались более крупными, а те — еще большими, и в этом кругу мы вращаемся до сего времени.

Но всегда находились люди, мечтавшие о том, чтобы выйти из этого круга, осуществить мир и добыть свободу для всех. Другие стояли за права личности, придавленной обычаем и притесняемой законом. Среди этих людей мы и должны искать ранних анархистов.

Таким образом, обзор этнографии, писаной истории, мифологии, фольклора, местных хроник, ранних восстаний вольницы, деревенских обычаев, ранней поэзии и филосо­фии могут, вероятно, открыть много затерянных следов анархизма, если устранить недоразумения и извращения, нагроможденные авторитарными исследователями. Эту ра­боту надо тщательно выполнить, и она не замедлит попол­нить наше понимание прошлого, которое во многих отно­шениях все остается с нами и никогда не перестанет быть с нами.

В области восточной философии только либеральный философ Лао-Цзы подвергался изучению, но его "Простой путь" принимает всякий раз иной вид при каждом новом переводе, и в переводе д-ра Уларина в "Ревью Бланш" (Париж), он оказывается совершенно либертарным. Алексан­дра Давид, путешественница по Китаю и Тибету, встретила однажды "китайского Штирнера" ("Меркюр де Франс," 1 декабря 1908 г.) и написала об "Индивидуалистических теориях в китайской философии". Все это настоятельно требует дальнейшего исследования.

Греческая философия так подробно была исследована, что подпочвенные течения, возникавшие в стороне от госу­дарственных ультра-патриотических течений, не могли остаться незамеченными. Несмотря на то, что постоянно заявляли, учили и философски доказывали тезис о зависи­мости личности от государства, убеждая, что родной город или государство лучше всех других, что мудрый и добро­детельный должен приказывать, а мелкота должна только повиноваться, — несмотря на это, всегда возникали об­ратные течения, и свобода личности, человечность, право жить по своей воле считались многими гораздо более вы­сокими идеалами. Отдельные философы, дерзавшие мы­слить так независимо, встречали пренебрежение к себе со стороны официально признанных философов, и труды их либо погибали, либо сохранялись только в виде отрывков.

Таков был Антифон, на которого только теперь обратили внимание (см., напр., Лурье, "Антифон, творец древнейшей анархической системы", Москва, "Голос Труда," 1925 г., 160 стр., и того же автора — "Предтечи анархизма в древ­нем мире", Москва, 1926 г., 245 стр.). Таковы же Аристоппос, основатель гедонической школы, и даже знаменитый историк Зенон (342-270 г.г. до Р.Х.), противопоставивший авторитарной системе Платона хорошо продуманное изло­жение полного и глубоко обоснованного анархизма.

Известно, далее, что уже в пятом веке до Р.Х., помимо местных законодательных мероприятий, теоретически раз­рабатывались — многими принимались в качестве желатель­ных — также и общие принципы: так называемое природное право — первое провозглашение прав человека, проникну­тые лучшими намерениями, широкие эгалитарные и либертарные принципы, исповедовавшиеся и дальше развивав­шиеся великой стоической школой. Позднее эти принципы признавали желательными путеводными нитями даже рим­ские законодатели и законники. Под названием "естествен­ного права" эти принципы переходили в средние века от одной юридической школы к другой. Еще позднее, в XVII веке, они стали основой международного права (Гуго Гроциус), закона народов, попыткой хотя бы теоретически признать добрую часть человеческих прав. Правда и то, что те же самые законники делали все, что могли, чтобы оправдать действовавшие местные законы, выражение воли власть имущих, и стремились всеми способами нарушать естественное право. Но без этой предостерегающей идеи естественного права положение было бы гораздо хуже. Эта старая традиция неписаного естественного права была для многих исходной точкой для гуманитарной и револю­ционной мысли и борьбы.

Не сознательный анархизм, конечно, но чувство, что существующий общественный строй — только искусствен­ное приспособление для данного места и времени, тогда как настоящим строем был бы только справедливый либертарный строй — это чувство постоянно было у лучшей части человечества на протяжении 2,500 лет.

Всякое определенное выражение анархизма вырастало на этой почве — на почве чувства, что существуют более высокие права и более высокие взаимные обязательства между людьми, чем привилегии и предписанные законом отношения людей в наши дни.

В то время как ясный ум греков и римлян преодолевал уже их традиционную мифологию, соприкосновение этих народов с Востоком заразило их новым и сильным рели­гиозным чувством. От Митры до Иисуса Христа и в течение многих еще веков человеческая мысль двигалась только в религиозном одеянии, жестоко подавляемая догмами, вли­янием жрецов и государственной властью. Свободная мысль развивалась только среди так называемых "ерети­ков", а также в очень малочисленных группах научных исследователей, которые подпольно, контрабандою, добы­вали необходимые книги и приборы для изучения и опытов. Они поддерживали тайную связь друг с другом до тех пор, пока их не обнаруживали и не изгоняли или предавали казни.

Некоторые из них, как гностик Карпократ из Александрии (Египет), исповедовали и проповедовали свободнейшую форму коммунизма и отрицание всякого писаного закона, во втором веке. Нам не известно о других таких течениях на протяжении тысячи лет — периода, в течение которого только религиозные ортодоксы владели пером, писали свет­ские и духовные документы и хроники. Только законники, стоявшие на стороне власти, заведовали гражданскими делами. Поэтому о жизни в городах, где науки и искусства, торговля, ремесла и городское самоуправление уже начали развиваться, начиная приблизительно с одиннадцатого ве­ка, мы знаем слишком мало.

Однако, если погрузиться в массу документов, оставлен­ных этими темными- веками, то, вероятно, можно было бы найти еще много отдельных незаметных проявлений сво­бодной мысли, неизвестных восстаний и пр. Кстати, иссле­дования проф. Допша показывают, что в ту эпоху было гораздо меньше разрушения и перерывов преемственности, чем обычно принято думать.

Как бы мало внимания ни уделяли пристрастные закон­ники и хроникеры этим фактам проявлений свободной мыс­ли, как бы ни извращали ее, следы их остались. Трудно передать, до какой степени всякая писаная литература (прежде чем книгопечатание сделало эту задачу затрудни­тельной) была продуктом официальных, признанных пат­риотических и религиозных служителей и защитников пре­держащей власти. Вся она была враждебна каждому сосе­ду, каждой другой нации и другой вере, с пренебрежением относилась к слабым и ненавидела смертельно бунтарей. Они пользовались свободой действий в течение веков и уничтожали или извращали показания в пользу другой стороны. Но тем больше показаний в пользу свободы могут дать исследования.

Так, например, после того, как было исследовано учение Амори из Бэна (1204 г. после Р. X.) и Ортлиба из Страсбурга, и пр., следовало бы тщательно изучить "Братьев и Сестер Свободного Духа", группу еретиков XIII века, отрицавших всякие обязанности по отношению к существу­ющему обществу, его законам и обычаям и ведших свобод­ную жизнь на свой собственный лад. Также надо было бы изучить связь таких антигосударственных групп, если воз­можно, с религиозной антигосударственностью Петра Челсицкого, богемского Толстого гуситского века. В смягчен­ной форме, от Челсицкого ведут свое происхождение Моравские Братья, а от них начинаются автономные ком­муны, развивавшиеся в восемнадцатом веке в Силезии, а затем в Соединенных Штатах, где они существовали при зарождении многочисленных коммунальных поселений, развивавшихся в позднейшее время и послуживших местом опыта внегосударственного социализма.

Восстание гуситов, будучи в основе своей движением националистическим, было первым сознательным агрессив­ным восстанием, вызванным сожжением Гуса на костре. Гуситы не пожелали быть уничтоженными, подобно альбигойцам, и стали распространять национальную и соци­альную войну и на соседние страны. Отсюда заимствовало свою силу движение анабаптистов, столетие спустя, а по­том в XVI веке, борьба против римско-католической цер­кви была поддержана государствами северной Европы, желавшими присвоить огромные накопленные богатства Церкви. Это, наконец, ослабило духовную силу религии, превращая ее в орудие государства, а в кальвинистских странах, где развивалась торговля и империализм, — в силу, оправдывавшую и вдохновлявшую войны и завоева­ния. Только тогда, оживленная знакомством с вновь откры­тыми классическими Римом и Грецией в XV веке, наука начала завоевывать себе право на открытое существование и в. XVI веке сделала гениальные открытия, в XVII начала приобретать необходимые инструменты, в XVIII отбросила насильно на нее надетую маску подчиненности религии (французские энциклопедисты и пр.) и в XIX веке пришла, наконец, к периоду зрелости.

Эти века открытий и завоеваний, восточных войн, запад­ных войн за преобладание на континенте, религиозных войн, начала капитализма и машинизма, были веками, пре­жде всего, авторитарной эпохи, изменившими почти все устройство власти и администрации, государства и грани­цы, производительность труда, численность населения и т.д., и не оставили ни места, ни возможностей для подлинно бескорыстной свободы и солидарности, объединяя населе­ние воедино только фанатизмом веры, национальности и торговых интересов — основу еще более сильного развития в том же направлении в XIX и XX веках.

Таким образом, в этом веке господства силы, хотя со­циализм не раз изображался в утопиях, начиная с 1516 г., он все же не принял либертарных черт, не стал выразите­лем анархических стремлений, за исключением редких случаев, среди которых некоторые замечательны и стали хорошо известными. Даже в средних веках, несмотря на их суровость, под конец стали развиваться, хотя и в узких рамках разделенного на касты общества, более свободные обычаи и более живое общение, которое видело себе угрозу в новой, жестокой и деятельной жизни начала XVI века. В этом духе, как последний взгляд назад, на более легкую жизнь умирающей эпохи, французский священник Фран­суа Рабле в своем "Гаргантюа" описал Телемское Аббат­ство, где знаменитый лозунг "делай — что хочешь" был основным правилом жизни, — правилом "поступай, как те­бе нравится". Это были слова, подсказанные здравым смыс­лом и веселым юмором, единственные в таком духе слова, высказанные в эти века мрачного фанатизма, когда рели­гиозная диктатура над умами, ослабевшая в обиходе позд­нейшего католицизма, снова овладела народами в эпоху, протестантской Реформации, погони за золотом и завоева­ний новых континентов, и подавила все более прекрасные чувства.

В эту эпоху порабощение и упадок становились все хуже: по мере того, как укреплялось государство, правила бюрократии, иезуиты и их протестантские противники господствовали над умами, восставшие крестьяне сокру­шались повсюду и постепенно загонялись в мануфактуры, предшествовавшие фабрикам, где они образовали бесприютный и лишенный собственности пролетариат. Сильный своей численностью, пролетариат сломил относительную независимость городских ремесленников и создал деление на два только класса — имущих и неимущих.

Тогда молодой Этьен де ла Боэнци, в юго-западной Франции (1530-1563), в своей знаменитой "Речи против добровольного рабства", опубликованной только в 1577 г., призывал к сопротивлению тирании путем отказа в по­виновении ей. Этот справедливый призыв встретил и продолжает встречать пренебрежение к себе, ибо каждый продолжает делать то, что делают все, вместо того, чтобы всем отказаться от повиновения раз и навсегда. Челове­чество имело тогда очень мало опытов коллективного бунта — только отделение плебеев от патрициев в древнем Риме и уход их из города, остановивший всю городскую жизнь и заставивший патрициев уступить. Боэций написал еще один призыв. Сильвен Марешаль в 1788 г., еще раз напомнил о примере Рима накануне французской Револю­ции, Торо в половине XIX века выступил в защиту "Гражданского неповиновения" — только в 1930 г. мы ви­дим индусов Восточной Индии, применяющих на практике такое восстание.

Сейчас оно, по-видимому, распространяется на Египет. В Европе было с полдюжины таких случаев, длившихся всего дни или часы, когда режимы рушились со всеобщего согласия, когда все отказывались поддерживать тот или иной режим. Так был свергнут Наполеон III в Париже 1 сентября 1870 г., так царизм был покинут всеми живыми силами в России в октябре 1905 г. и марте 1917 г., так немецкие королевства и княжества низложили своих влас­тителей в 1918 г., так Испания заявила о своем нежелании поддерживать далее диктатуру Примо ди Ривера в январе 1930 г. Так редки случаи, когда власть вызывают на борь­бу и наносят ей поражение силою общественного мнения. Несмотря на героизм меньшинства и отдельных лиц, эти случаи продолжают быть редкими.

Такие действия меньшинства имеют место, главным образом, там, где нестерпимая нищета и угнетение доводят до отчаяния и вызывают бунты. Таковы бунты крестьян в большинстве европейских стран против крепостного права, а также политические восстания, местные граждан­ские войны из-за власти, вроде восстаний испанских феде­ралистов и автономистов. Таковы и попытки Джерарда Уинстэнли и диггеров в Англии (1652 г.) отнять землю у земельной аристократии, либертарных анабаптистов в Антверпене, которым посвящена книга Георга Экгуда. В XVII веке некоторые религиозные секты отказа­лись платить налоги и потребовали невмешательства в их религиозные дела. Среди этих сект наиболее замечатель­ны квакеры, которые добились успеха ценой многих стра­даний и тяжелой борьбы.

В американских колониях, рядом с пуританской нетерпи­мостью, был дан высокий пример терпимости в те годы (1654-57), когда губернатором Род-Айленда был Роджер Вилльямс. Однако, именно там и в то время Вилльям Гаррис, проповедовавший, по-видимому, полное отрицание "всех земных властей", подвергся преследованию. Прибли­зительно около того же времени Плокбой в Голландии, а позднее, в 1695 г., Джон Беллерс в Англии, Роберт Уоллес (1761) в Шотландии, проповедовали конструктивный и экспериментальный социализм, т.е. социальные учрежде­ния, основанные добровольными союзами.

Столетия прошли, прежде чем позднейшие средние века увидели — в стороне от могущественных авторитарных организаций и от железной власти обычаев и законов — постепенное развитие добровольных союзов. Некоторые из них были связаны с рыцарством и организациями менестрелей (бродячих певцов), имели в своих рядах и рыца­рей, и ремесленников, связаны были с учеными гуманистами века Возрождения, с многочисленными артистами и ис­кусными ремесленниками, с местными академиями во мно­гих итальянских и других городах, с обществами, интере­совавшимися, главным образом, естественной историей и научными исследованиями (таких обществ много бы­ло в Англии XVII века), с оккультными обществами, среди которых в ходу было много нелепых выдумок, но которые несмело еще стремились к человеческому братству.

В XVIII веке союзы соприкоснулись с гораздо более ясными либеральными целями франкмасонства, распро­странявшегося во всех странах с быстротой лесного пожа­ра, и с иллюминатами, — братством, имевшим весьма определенную задачу: борьбу с власть имущими. После всего этого, после усиленной подготовки умов свободо­мыслящими гуманистами и чрезвычайно либеральной про­пагандой людей века Энциклопедистов, которые сами по себе уже представляли большую силу, как Вольтер и Руссо, — Революция 1789 года, начавшаяся взятием Бастилии, была уже неизбежным результатом. Старой власти был брошен вызов, и она была сокрушена в значительной сте­пени.

До этого предела дошло коллективное усилие, но поме­шать установлению новой власти оно было не в силах. Эта задача была еще недостаточно понята. Люди, определенно отвергшие принцип всякой власти, будь то король, поп, народный вождь или делегат, или хотя бы сам народ, пытающийся создать власть, — такие люди слишком мало­численны, слишком редки, слишком мало сосредоточены на этой великой идее.

Результат ясен: им не удалось убедить народ, и револю­ция приняла, поэтому, авторитарный характер и окончи­лась военной диктатурой, Наполеоновской империей, же­стокой реакцией, периодом Реставрации 1815-1830 r.r., после которой только Июльской революции 1830 г. (замечу мимоходом, что сейчас никто, по-видимому, не спешит праздновать столетие этой революции) удалось отчасти ослабить рост новой власти, но только отчасти, не больше того.

Тем не менее, не лишены интереса воспоминания о людях либертарной мысли, живших в период от XVI до XVIII века, насколько их удалось обнаружить: ибо, как всегда, сторонники власти видели в них опасность для себя и обходили их молчанием или извращали их мнения. Авторы утопий почти все глубоко увязли в авторитарные нравы окружающей среды, и только Габриель Фуаньи в своей книге "Приключения Жака Садера, его путешествие и открытие Астральной Земли" (1676) описывает вообража­емую страну без государства и законов, а население изображает двуполым (гермафродиты). В других книгах общественный строй без государства и законов изобра­жался редко, например, в книге "Человек на луне" (1648) или в "Республике философов" (1768), также в "Мондо-Савио" (1562). Крестьяне Балтики в широко распростра­ненной книге Фенелона "Приключения Телемаха", трогло­диты в "Персидских письмах" (1721), маленькая республика Абеназара в немецких книгах Г. Ф. Ребмана (1794), — все это либертарные страницы, но книги в целом не блещут передовыми идеями. Исследования, а также и случайное чтение многих забытых книг несомненно умножит это число известных нам проблесков либертарной мысли в разных закоулках. Социальная критика была уже весьма зрелой в XVIII веке. Кроме того, свободная философская мысль и острое сознание необходимости разрушить старый строй заставляли стремиться к созданию нового челове­чества на совершенно новых началах.

Наиболее свободным мыслителем был Дидро, хотя он и не сосредоточил свои анархические взгляды в одном опре­деленном произведении — чего никто еще не сделал (за исключением маленькой книжки Берка, 1756 г.) и, вероят­но, не в силах был или не посмел сделать на континенте Европы. Дидро рассыпал свои мысли во многих своих писаниях, в одном из которых встречаются ставшие на­всегда знаменитыми строки: "природа не создала ни слуги, ни господина — я не хочу ни давать, ни получать законы". Дом Дешан, бенедиктинский монах, в восемнадцатом веке пришел к анархическим взглядам в рукописи, выдержки из которой были напечатаны только в 1865 г., и этот случай еще не вполне исследован, насколько мне известно. Также Лессинг, немецкий классик, в своих последних произведениях, а особенно в диалоге "Эрнст и Фальк", выразил антигосударственные взгляды. Также философы Фихте, Краузе и Вильгельм фон Гумбольдт в своих "Мыс­лях о попытке определить границы действий государства" (1792), выдвинули теорию сужения сферы государствен­ного управления до крайнего минимума (признанного необходимым), как это сделали также Томас Джефферсон, а позднее Джон Стюарт Милль, Герберт Спенсер и другие в XIX веке.

"Оправдание природного общества" (Лондон, 1756), написанное непостоянным Эдмундом Берком, остается не­разрешенным вопросом. Каждая глава ее кажется совре­менному читателю-анархисту порицанием старого общества и пламенным восхвалением свободного общества. Все это объясняется тем, что автор ясно видел, как народ всегда обманывали политически и стригли социально все приви­легированные сословия. Но сам Берк, вскоре после того, указывал, что его очерк имел целью высмеять передовые идеи указанием на то, до каких крайностей и — для "рес­пектабельного" читателя — нелепостей эти идеи доводят. Является ли это благовидной уловкой ренегата отвергнуть то, что он писал, когда мыслил честно, или же Берк гово­рит правду, и его "Оправдание" всегда было только насмешкой над всеми передовыми идеями и социальными чаяниями бедняков? Таким образом, влияние этой малень­кой книжки (если она когда-либо имела его) было вскоре подорвано самим автором.

Много лет спустя, после того, как американская война и французская революция вызвали такое возбуждение передовой мысли в Англии, от Томаса Пейна до молодых поэтов — Саути, Кольриджа и других, мечтавших о "Пантисократии", — (Телемское Аббатство Рабле также, по-видимому, не было забыто в то время), — "Оправдание" вновь стали читать, и политические и социалистические писания 70-х, 80-х и 90-х годов, хотя и демократически-авторитарные, по большой части, также, пожалуй, содер­жали проблески либертарной мысли. Следовало бы изу­чить эту литературу, ибо Вильям Годвин, родившийся в 1756 г., близко соприкасался с ней и она, вероятно, оставила след на его взглядах.

В то время, если не считать Дидро, не решившегося, к несчастью, высказаться за полную анархическую свободу против авторитарности Руссо и ограниченного либерализ­ма Вольтера, не было никого, кто открыто исповедовал бы анархические идеи, вплоть до 1789 г., за исключением Сильвена Марешаля (1750-1803), парижского писателя и библиотекаря, который, начав с пасторалей и слегка эротической поэзии (1770), стал певцом золотого века пастушеской жизни в Аркадии и анархической патриар­хальности (1782-1784 г.г.). Но он был также наиболее агрессивным писателем против фикции Бога, за что и попал в тюрьму. В его "Современных апологетах" (1788) чувствуется приближение революции, и он выступает с почти неприкрытой защитой социальной генеральной стач­ки и полнейшего равенства. Революция застала его на самом крайнем левом крыле, но — ни единого шага вперед: он был не менее авторитарен, чем все остальные, и не выступал в защиту подлинной свободы. Позднее, в мани­фесте Бабефа и других заговорщиков он написал знамени­тую фразу: "исчезните, возмутительные различия между правящими и управляемыми", которую Буонарроти, авто­ритарный коммунист, отверг с таким негодованием в своей речи на суде по делу Бабефа, его собственному и других, когда дело шло об их жизни. Таким образом, бурные волны Французской Революции увлекли с собой Сильвена Маре­шаля, еще ранее бросившего вызов власти и потом вернувшегося к своему идеалу, когда прошла буря, хотя зарождавшееся могущество Бонапарта помешало разви­тию его таланта до полной зрелости, а ранняя смерть унесла его в 1803 г. Можно по справедливости сказать, что то, чего он не сделал, не сделал и никто другой, — другими словами, ни один анархический голос не прозвучал во время Революции. Ни один такой голос не стал известен и, во всяком случае, не дошел до нас. Все было построено на авторитете, государственности, централизме, уравнительстве, и всякое требование автономии, федерации, дифференциации, простора и свободы считалось изменой патриотическому единству государства, принципам равен­ства и повиновения декретам патриотических Законодательных Собраний, их комиссиям и всем местным комите­там.

Без сомнения, каждая фракция хорошо видела автори­тарные проступки лиц, стоявших у власти, и временами это очень хорошо и логически изображалось, — например, Леклерком, из группы Жака Ру в "Друге Народа" от августа 1793 (вскоре после этого группа была разогнана), но сами критики были сверх-авторитарными людьми и сами поступали так же, когда приходили к власти.

Французская Революция, закончившаяся империей, не­прерывными войнами до 1816 г. и годами реакции до июля 1830 г., несомненно, усилила государственную власть, заменив слабое аристократическое государство Бурбонов, государство паразитов, сильным милитаристическим госу­дарством Наполеона, который умел побеждать чужие страны и привозил в Париж их богатства в качестве добы­чи. Отсюда возникла басня о социально-полезном государ­стве, которое построило наилучшие дороги, защищало ремесла и торговлю и заключало самые выгодные договоры с другими государствами. Возродился уравнительный национальный патриотизм и гордость, повиновение власти, которая в некоторых местностях выполняла полезные обязанности, устранив прежнее нерадение и произвол привилегированных.

Все это образует основу современного государственного социализма, обширные системы которого были задуманы людьми, жившими в те авторитарные времена. После 1815 г., при ненавистном строе Бурбонов эти люди обращались мыслью к славной эпохе Робеспьера и Наполеона Бона­парта с тем большей нежностью, что они не чувствовали уже более ее неприятных сторон — гильотину и ненасыт­ного Молоха постоянных войн. Сознательно или несозна­тельно, они пришли к мысли, что социализм может быть установлен декретами могущественных Собраний, что он может управляться и регулироваться верховными комите­тами и, если нужно, может быть насильно введен и укреп­лен военными диктаторами.

Именно этот авторитарный характер социализма сделал его так мало приемлемым для человечества XIX века, ибо сверх-авторитарный период с 1789 до 1830 г. создал стремление к либерализму и смягченным формам общест­венной жизни. Социализм понимали, как диктатуру рево­люционных комитетов. Разумеется, буржуазия отвергала социализм с точки зрения интересов собственности и прибыли, как тигр не согласился бы быть посаженным на молочную диету, — да чего и было ждать от нее. Но одно­временно возраставшие интеллектуальные силы челове­чества, наука и техника, так грандиозно развившиеся в XIX веке, — по крайней мере, часть представителей этих сил, — чувствовали влечение к либеральным формам социализма и не желали видеть его скрытых или откры­тых диктаторских форм. Даже Фурье остановился на полдороге, будучи либертарным по своим практическим идеям, по своему мировоззрению, и авторитарным по при­роде своей, ибо люди, пережившие те времена, все были отмечены. То же самое, я думаю, может быть сказано о Роберте Оуэне, в котором промышленная революция Анг­лии, с ее победным ходом машинизма, развила не менее авторитарные черты, чем Французская Революция и им­перия в Сен-Симоне и Фурье. Что же касается Бланки, Кабе и Луи Блана, то в них, как эпигонах, культ автори­тета был тем сильнее, чем дальше они были от личного опыта. А что сказать о Карле Марксе, который пришел после всех и жил абстракциями, к которым живое челове­чество должно было приспособиться, хотело оно того или не хотело?

Только один тонкий наблюдатель и острый мыслитель наблюдал начало революции во Франции и, к счастью, тут же писал свою обширную книгу (XIII+895 стр.), прежде чем авторитарные черты революции резко выступили нару­жу. Это был Вильям Годвин (1756-1836), который издал свой замечательный труд, первое полное изложение анархиз­ма в одной из его прекраснейших форм — "Исследование относительно политической справедливости и ее влиянии на всеобщую добродетель и счастье" (Лондон, февраль 1793), переиздававшееся несколько раз, хотя и в несколько измененной форме, а в последние годы только в извлече­ниях и сокращениях. О жизни Годвина, исследованной тщательно (но главным образом, в связи с его знаком­ством с Шелли, на которого "Политическая справедли­вость" оказала сильное влияние, оставившее следы на его произведениях) С. Киган Полем, а недавно еще Брауном и многими другими, наиболее ранний период его исследования и опыты, давшие ему возможность написать мону­ментальную его "Политическую справедливость", наименее иссле­дован и требует дальнейшего из­учения. Книга дала весь ожидав­шийся результат, сразу стала клас­сическим произведением радикаль­ной литературы и предметом изу­чения для всех передовых мысли­телей на целых пятьдесят или шестьдесят лет. Книга была переиз­дана в Филадельфии (1798) и привлекла к себе значительное внимание. Издателем ее был Георг Форстер, германский ученый, совершивший путешествие вокруг земли с капита­ном Куком и побудивший молодого Александра Гумбольдта посвятить себя науке. В издании принимал участие также католический мистик Франц Баадер. Первая часть была переведена на немецкий язык (1803), а Бенджамен Констан подготовил французский перевод, который не появился. Но, вообще говоря, книга не была известна в других стра­нах и ее идеи не излагались нигде в те годы. Таким обра­зом, в других странах публика никогда не имела возможности сравнить "анархический социализм" с авто­ритарным социализмом стольких других известных ав­торов.

В "Политической справедливости", — которую я не собираюсь здесь ни излагать, ни разбирать, — анархизм развертывается перед глазами читателя по мере того, как автор, изучая условия более высокого человеческого совершенства, сам, по его словам, все более убеждается, что правительства — только препятствия на этом пути разви­тия. Он видит ход умственного развития и желает строить дальше на той же основе, постепенно приходя к свободней­шему анархическому коммунизму. Такая постепенность не есть призыв к умеренности, но предостережение против диктатуры и постоянный призыв к моральным и интеллек­туальным усилиям, которые убеждали бы и пробуждали бы волю к энергичным попыткам.

Эта книга, если бы ее сделали основой серьезной пропа­ганды в первой половине XIX века, могла бы стать наи­лучшим обоснованием анархического социализма. Это не было сделано или было сделано не так, как следовало, и авторитарный социализм, половинчатые варианты Фурье и Роберта Оуэна, получили большое распространение. Отчаянное сопротивление фабричных рабочих, душе и жизни которых угрожал машинизм, либеральная и нацио­нальная агитация на европейском континенте и движение за реформу, имевшую целью сломить парламентскую монополию британской аристократии, — все это также отвлекало и поглощало энергию борцов.

Таким образом, до первых годов XIX века анархизм существовал, как интеллектуальное подпочвенное течение, начиная с эпохи древней Греции, и в форме "Политической справедливости" создал в 1792 году замечательное по мастерству первое изложение своих целей и средств. Но как массовое движение, как революционный фактор, он еще не существовал в то время, — не по своей вине, а потому, что люди, погрязшие в авторитарности с незапа­мятных времен, в то время еще только выходили из авто­ритарного кризиса. Девятнадцатый век лежал перед ними, как неисписанная еще страница. Посмотрим же, что они написали на этом чистом листе бумаги.

 

II

 

ОТ НАЧАЛА XIX ВЕКА ДО СМЕРТИ ПРУДОНА (1865)

 

В Великобритании, уже раздраженной потерей амери­канских колоний, старой системе преобладания аристокра­тии угрожало народное демократическое восстание, назревавшее после 1789 года под влиянием событий Французской Революции. Только тогда подымавшаяся буржуазия, укрепившаяся и разбогатевшая, благодаря раз­витию машинного производства и морской торговли, стала на сторону правительства, которое дало ей воору­женную защиту против фабричного пролетариата и де­мократически-настроенных городских ремесленников, и дало флот для охраны морских торговых путей.

Начались судебные преследования против тех, кто со­чувствовал делу французских революционеров, и эти преследования стали многочисленны и жестоки. Только оправдание судом присяжных намеченных жертв большого лондонского процесса (1791) предотвратило, к счастью, дальнейшее ухудшение положения, остановив дальнейшие преследования. Однако, была инсценирована одна из тех больших газетных кампаний, какие мы наблюдаем и в наши дни: "анти-якобинская" кампания, на протяжении целых годов настраивавшая общественное мнение против всего реформистского и революционного, народного и де­мократического, французского и иностранного. Разумеет­ся, некоторые убежденные и упорные демократы, социа­листы и свободомыслящие стойко сопротивлялись. Но идеи, для своего распространения требовавшие спокойного и открытого обсуждения, как, например, анархические идеи, впервые изложенные Вильямом Годвином в 1793 г., не могли уже более обсуждаться, их гнусно извращали антиякобинцы, а революционеры, доведенные преследованиями до таких настроений, которые в наше время назвали бы большевицкими, считали анархические идеи слишком уме­ренными и мягкими. Они были более склонны к террорис­тическим выступлениям, к устройству заговоров и другим предприятиям трагического характера, кончавшимся каз­нями и ссылками, начиная с заговора полковника Деспара (1803) и до двух дел Артура Тислвуда (1817, 1820).

Сам Годвин отошел от этой борьбы к менее компроме­тирующим литературным трудам и только, много лет спус­тя, был несколько затронут беспредельным энтузиазмом молодого Шелли, ненадолго вызванном в поэте идеями "Политической справедливости" и хорошо обоснованными Годвином принципами свободомыслия. Но Шелли, по­добно более сильному Байрону, подвергся преследованию со стороны тогдашнего общественного мнения и кончил жизнь в добровольном изгнании. Роберт Оуэн, со своей цепкой настойчивостью, практической складкой и мате­риальными средствами, занимал более прочную позицию, чем кто бы то ни было из других ранних социалистов. Но и он был, в конце концов, внесен, в каталог общественного мнения, как изменник и человек безнравственный, опасный для религии и семьи и таким образом был вытеснен из круга людей, привлекавших к себе общественное внимание. Таким путем было подорвано влияние либертарных идей в Англии.

Позднее оно возродилось только однажды, бла­годаря великодушному Вильяму Томпсону, автору "Ис­следования о принципах распределения благ, наиболее способных сделать людей счастливыми..." (Лондон, 1824, XXIV+600 стр.) и подробно разработанного труда о кон­структивном социализме, выпущенного в 1830 году под заглавием "Практические указания". Он преждевременно умер в 1833 г. Его учение приняло позднее формальный характер под влиянием холодных резонеров, ограничив­шихся идеями добровольного экономического сотрудни­чества на основе строгой взаимности, как, например, Джон Грей, автор книги "Социальная Система: трактат о принципе обмена" (Эдинбург, 1831, XV 4-374 стр.) и дру­гих произведений. Иногда эти резонеры приходили к мысли о постепенном и добровольном устранении государства, подобно Герберту Спенсеру ("Социальная статика," 1850 г.), Джону Стюарту Миллю ("О свободе," 1859 г.) и другим. Позднее, еще более формальный индивидуализм, без всякого социального содержания, развился из этих идей. Это направление лучше всего представлено произведения­ми Оберона Лерберта, младшего сына лорда Кэрнарвона. Эти произведения не совсем лишены некоторого анти­государственного содержания. Эти же идеи повлияли на многих радикалов, помешали им, — когда они стали со­циалистами, — некритически уверовать в государственный социализм, особенно в марксизм. Этот полезный результат нашел себе, однако, противовес во многих других резуль­татах, вследствие возраставшего влияния националисти­ческого патриотизма и теократического этатизма Мадзини, которыми прониклись молодые английские радикалы пяти­десятых и шестидесятых годов. Это влияние Мадзини разрушало либертарную традицию, в течение полувека выросшую из великого произведения Годвина.

В Соединенных Штатах — особенно в восточных штатах — социальные условия все более ухудшались. Городской пролетариат был поглощен экономической самозащитой, организацией чисто-профессиональных союзов и борьбой за условия труда. В то же время в западных штатах со­хранялись еще почти нетронутыми условия жизни первых пионеров, а в средней полосе все еще оставалось место для социальных опытов, добровольных общин всякого рода и для соответствующих этому положению разнооб­разнейших религиозных, экономических, сексуальных, ли­бертарных и других идей.

Роберт Оуэн и здесь был глашатаем идей. Он организо­вал колонию "Новая Гармония" в 1825 г. В этом опыте приняли участие около 800 человек, получивших в свое распоряжение около 28,000 акров хорошей земли, свыше миллиона долларов и землю, уже возделанную продолжи­тельной работой одной религиозной колонии. Однако, результаты были неудовлетворительны. Исходя от этих результатов, один из членов колонии, Джошуа Уоррен из Бостона (1798-1879), пришел к резкому отрицанию обыч­ных для таких коммун принципов: безграничной солидар­ности и сотрудничества. Он выдвинул принципы единолич­ной работы, прямого обмена по себестоимости и строгой взаимности. Эти принципы Уоррен стал применять на практике, создав в 1827 г. в Цинциннати распределительный склад. Он стал рекомендовать повсеместную организацию точно таких же складов колониями, основанными на спра­ведливом обмене продуктов и услуг. В этом духе он вел пропаганду на страницах первой анархической газеты в Соединенных Штатах — "Мирный Революционер" ("The Peaceful Revolutionist") в Цинциннати (1830), написал кни­гу "Справедливый товарообмен" (1846), "Практические подробности справедливого товарообмена" (1852) и проч. В течение больше, чем пятидесяти лет, он неутомимо вел пропаганду. Идеи Уоррена привлекли на его сторону Сте­фана П. Эндрюса, который разработал эту систему инди­видуализма, главным образом, вопросы о политической и сексуальной независимости в книгах: "Наука об обществе: истинная конституция правительства при суверенитете личности" и "Стоимость, как предел цены..." (1851), а также "Любовь, брак и развод" (1852). Эти идеи настой­чиво развивались очень упорными пропагандистами и про­пагандистками, как Лизандр Спунер, В. Б. Грин, Эзра М. Хейвуд, Мозес и Лилиан Харман. Они достигли наибольше­го распространения, благодаря деятельности Б. Р. Таккера (родился в 1854 г.), автора, переводчика, издателя и редактора "The Radical Review" в 1877 г. и "Liberty" (Бостон, позднее Нью-Йорк, 1881-1907).

Эти идеи в той или иной степени оказали влияние на' движение в пользу земельной реформы, начиная с сороко­вых годов и вплоть до выступления Генри Джорджа, а также на движение в пользу монетной реформы. Они по­влияли также на многие прогрессивные движения в антигосударственном направлении. Однако, эти идеи совсем не были наполнены социальным содержанием, и хотя они должным образом отвергли государственный социализм, зато они же одновременно отвергли и все социальные реформы анархизма (коллективистический и коммунисти­ческий анархизм) и — особенно идеи Б. Р. Таккера — были направлены к решительному дискредитированию этих форм анархизма. Это кончилось тем, что движение анар­хистов-индивидуалистов было отрезано от общего соци­ально-революционного движения, а раскол лишил эти идеи возможности оказывать постоянное и растущее влия­ние, как раз в настоящее время, когда каждое антигосу­дарственное движение так необходимо.

Факты свидетельствуют о том, что эти идеи, естественно выраставшие в пионерскую эпоху Джошуа Уоррена, сто лет назад, искусственно и чисто отвлеченным путем привива­лись Таккером и его поколением позднейшей и современной нам капиталистической Америки. Во время Уоррена на За­паде, при обилии земель и минимуме государственного вме­шательства и экономического давления, люди могли подни­маться до среднего уровня экономического равенства. Они могли бы применять на практике принцип добросовестной взаимности и взаимной солидарности, если бы они этого действительно хотели. Но даже и при таких условиях нена­сытная жадность немногих или многих увековечила бы взаимное недоверие. Сознательные люди, ведущие себя че­стно, были бы обречены на разочарование и изоляцию, если не на исчезновение. При всяких иных условиях современ­ной жизни самые элементарные попытки встречали препят­ствие со стороны привилегии и монополии, государства и всемогущего капитала, и взаимность становилась невоз­можной. Это лишило индивидуалистический анархизм, проповедовавшийся Таккером, всякой почвы для действия, закрыло для него всякую социальную среду, где он мог бы применяться, отняло у него возможность связи с жертвами общественного строя, для которых свобода соглашения и надежда на взаимность были не более, как на­смешкой.

В Европе Прудон (1809-1865), хорошо знакомый с фран­цузским централизованным государством, на его глазах подавлявшим местную жизнь, и с социалистическими систе­мами, носившими принудительный и попечительный харак­тер, в равной степени отрицавшими свободу личности, уже в 1840 г. отверг и государство, и эти системы ("Что такое соб­ственность?" Париж, 1840) и стал проповедовать экономическую ор­ганизацию индивидов и ассоциа­ций для применения на практике принципов справедливого обмена и создания, путем федерации и со­глашения, частного экономическо­го общества, которое могло бы также практически организовать социальные функции государства, в то время, как не-социальные, принудительные функции совре­менного государства были бы признаны просто вредными и упразднены путем отнятия у го­сударства общественной поддержки; таким способом, государство было бы ликвидировано, как бесполезный и вредный организм.

Прудон, сам будучи рабочим, видел перед собой высоко развитый французский буржуазный и государственный режим и знал силу ассоциации и сочетания сил, практи­куемых буржуазией и — в сороковых годах — все еще недоступных рабочим. Он, кроме того, всегда был настоя­щим социалистом, чувствовавшим гнет привилегирован­ных и требовавших равенства условий жизни. Прежде всего он был ученым, в течение 25-ти лет своей социалисти­ческой деятельности с 1839 до 1864 г., постоянно погру­женным в социальные проблемы и всегда изучавшим новые возможности великого перехода от власти к свободе, от вынужденного подчинения к соглашению равных, от моно­полии к переходу продуктов в пользование самих произво­дителей. Его острый взор пронизывал вопрос о национальностях ("О федеративном принципе и необходимости восстановить Партию Революции", Париж, 1863, XVIII+324 стр.), и в своем посмертном труде он наметил новую политику рабочего класса ("О политической способности рабочего класса", Париж, 1865, VI+465 стр.).

В то время, как в Америке анархический индивидуализм окостеневал на пути от Уоррена до Таккера, сочинения Прудона, его столь разнообразная переписка, посмертные произведения и анализ тактики авторитарных револю­ционеров, напечатанные в его больших периодических журналах в 1848-50 г.г., до сих пор сохраняют жизнен­ность своих либертарных идей и вдохновляют всех европейских анархистов. Смело можно сказать, что по­добно тому, как в Англии распространялись идеи Годвина, а в Соединенных Штатах, в описанных выше узких пределах, — идеи Уоррена, так во всех других странах анархическая мысль распространялась и развивалась, главным образом, на основе интеллектуальных влияний, более или менее исходивших от Прудона.

На деле, однако, деятельность Прудона всегда встре­чала огромные препятствия среди передовых групп и партий во Франции. В сороковых годах все авторитарные социалисты были его ожесточенными противниками, а он был таким же их противником. В революционный и рес­публиканский период 1848-1851 г.г. критика Прудона не привлекла к себе внимания, ибо народ был увлечен идеями государственного социализма Луи Блана, револю­ционеры вообще — нейтралистским якобинством, крестья­не и другие широкие слои народа — бонапартизмом, и все вместе — верою в правительство. Только молодой журналист Ансельм Белльгарриг, побывавший в Соеди­ненных Штатах, Нью-Орлеане и в районе Миссисипи и пораженный тогдашней простотой американского город­ского и правительственного механизма, особенно по сравне­нию с французской бюрократией, выступил с мыслью о ликвидации правительственного аппарата и самоуправле­ния, основанного на суверенитете муниципалитета (общины). Ежедневная газета "Цивилизация", издававшаяся в Тулузе в период с марта до декабря 1849 года, два больших номера журнала "Анархия" (Париж, апрель и май 1850 г.), несколько брошюр и других издании Белльгаррига и его друзей проповедовали это отрицательное отношение к французскому правительственному организму. В то же время эти издания воздерживались от поддержки какой бы то ни было социальной доктрины. Они, таким образом, отрывались от народных движений, но ими не пренебре­гали политические мыслители: ибо иллюзорность веры в правительство и избирательной политики все более и более влияла на передовых мыслителей. Взамен парламента­ризма они изобрели прямое представительство (Риттингаузен, Консидеран, Ледрю-Роллен в период 1850-51 г.г.) и другие способы упрощения и децентрализации прави­тельственного организма. В то же время, в области экономики, государственному социализму Луи Блана были противопоставлены планы федеративных ассоциаций (Константин Пекер) в сороковых годах. Еще раньше того, в тридцатых годах, фурьеристами была выдвинута идея о "сосьетарной коммуне", блестяще изложенная Консидераном в его "Судьбе общества" (1837, 38, 44), и т.д.

Однако, все эти даровитые, образованные меньшинства не могли помешать Луи Бонапарту собрать урожай с посева идей авторитарной республики и объявить себя императором Наполеоном III, действуя по образцу своего дяди, императора Наполеона I, сделавшего свою добычу из авторитарной республики 1792 г. При Наполеоне III националистическая политика получила преобладание. Бур­жуазные и якобинские демократы и республиканцы под­держивали этот национализм, как их отцы поддерживали политику завоевания, проводившуюся первым Наполеоном.

Только Прудон с честью противостоял этому искушению и предостерегал против национальных войн и неурядиц, начавшихся с 1859 г. и до сих пор рвущих Европу на, куски и разоряющих ее. Прудон проповедовал федерацию, как это делал позднее и Бакунин, в 1867 г. Таким образом, в 1859-1863 годах, как и в 1848-1851 годах, Прудон возвысил свой предостерегающий голос и стал самым ненавист­ным человеком как раз для тех партий, которые считали себя наиболее передовыми в социальном и политическом отношениях.

Но много рабочих прислушивалось к нему (1863-1864 годах), и он резюмировал свои советы им в посмертном произведении, указанном выше. Его безвременная смерть (19 января 1865 года) оставила после себя пустоту, ибо все его друзья и ученики специализировались на отдельных частях его учения, ни один из них не мог заместить и до­полнить его, подобно тому, как Анфантэн и Базар допол­нили Сен-Симона, как Консидеран дополнил Фурье, и так далее. Верморель и Левердей обладали величайшими спо­собностями, но обстоятельства помешали полному призна­нию их заслуг в то время. Кроме того, здесь надо упомянуть, что коллективизм победоносно развивался в те годы, в конце 60-х годов, заполняя пустое место, оставлен­ное последователями. Прудона, и пропитывая все движение социалистическим духом, как это будет показано ниже.

Прудон привлек к себе большое внимание в Германии со стороны всех выдающихся социалистов того времени, от Карла Маркса до Макса Штирнера, а также радикаль­ных философов вроде Арнольда Руге, социалистических философов и радикальных политиков вроде М. Гесса и Карла Грюна, ученых и музыкантов, вроде Карла Фохта и Рихарда Вагнера, и многих других. Все они считали государство вредным и ненавистным и все надеялись уви­деть его устраненным, ликвидированным и исчезнувшим, хотя они и расходились по вопросу о способах и ближайших шагах для достижения этой цели. Мы видим, что таким же образом государство осуждалось и пренебрежительно оце­нивалось Пи-и-Маргалем в Испании (1854), английскими писателями в 50-х годах, писателем Писаканэ в Италии и т.д. Свое огромное развитие идея государства получила только благодаря политическому честолюбию бонапарти­стской Франции, национальному патриотизму Кавура, Мадзини и Гарибальди, благодаря польскому восстанию 1863 года, благодаря роли Пруссии в датской и австрийской воинах и американской гражданской войне (1859—1866 годов). В те годы изучение принудительного характера государственной власти, которым занимались почти все передовые мыслители от 30-х до 50-х годов, было придав­лено густым слоем национализма. Позднее, начиная с 70-х годов, ту же роль играло открытие социально-охранитель­ного характера государства. Государству стали щедро приписывать всякого рода социальные функции, чтобы создать впечатление, что оно необходимо. С того времени развитие непрерывно шло ретроградным путем вплоть до всепоглощающего и всем управляющего фашистского го­сударства.

В 40-х годах Макс Штирнер опубликовал (декабрь 1844 года) свою книгу "Единственный и его собствен­ность". В этом произведении он дал теорию совершенней­шего индивидуализма. При ближайшем рассмотрении эта теория оказывается глубже и богаче социальными чувст­вами, чем это принято думать. Неправильно выводить какой-нибудь вульгарный эгоизм из учения Штирнера. Он считал, что социальное освобождение зависит от интел­лектуального и морального подъема личности, понимаю­щей, чего требует ее личный интерес, как не способна какая бы то ни было внешняя власть позаботиться о нуждах личности и как добровольное социальное сотрудничество лучше всего это может сделать. Другие, как Гесс и В. Марр, соединили учение Прудона с коммунистической экономикой и приблизились к анархическому коммунизму, или пропагандировали прудоновский мутуализм.

Пи-и-Маргаль, молодой каталонский республиканец, в пе­риод временной политической свободы, которая могла бы быть названа испанским 1848 годом, а именно, в период в 1854-1855 годов, напечатал знаменитую книгу "Реакция и Революция", политические и социальные наброски (Мад­рид, 1854 г., 424 стр.) — первый и единственный том, заключительная часть которого, однако, датирована 27 августа 1855 года. Эта редкая книга пыла перепечатана в 1928 году в "Revista Blanca" (Барселона, 478 стр.). Автор доказывает суверенность личности и заключает из этого, что ни один человек не должен обладать властью над другим человеком, ибо между суверенными существа­ми могут быть только соглашения, договоры. Власть и суверенитет (автономия) друг другу — противоречат. Власть, как социальный базис, должна быть заменена до­говором в качестве социального базиса. Этого требует логика. Демократия, говорит он, начинает допускать су­веренитет личности в качестве своей единственной воз­можной основы, но все еще отвергает ту анархию, которая является следствием, не могущим быть отвергнутым. Поступая так, она приносит логику в жертву интересам минуты. Человек суверенен, власть же есть отрицание су­веренности. Таково мое революционное понимание. Я дол­жен уничтожить власть. Такова моя цель. Таким образом я знаю, какова моя исходная точка и какова моя цель, и я не колеблюсь.

В этом рассуждении Пи-и-Маргаль и его памятная книга стоят рядом с тремя наиболее замечательными книгами начала 50-х годов: "Социальная статика" Герберта Спен­сера (Лондон, 1850), "Наука об обществе: истинная кон­ституция правительства в суверенности личности" С. П. Эндрюса (Нью-Йорк, январь 1851 г.) и "Общая идея революции в XIX веке" Прудона (Париж, 1851). Совер­шенно не вероятно, чтобы Пи-и-Маргаль не знал этих книг и не был бы под влиянием их, не вдохновлялся бы ими прямо или косвенно, пополняя их своим богатым испанским опы­том и своими прирожденными каталонскими склонностями к автономии.

В 60-х годах Пи-и-Маргаль и другие перевели важнейшие произведения Прудона, и эти произведения, вместе с книгой "Реакция и революция", были умственной пищей испанских федералистов-республиканцев, часть которых, в большинстве состоявшая из очень развитых ремесленни­ков, была также затронута движением в пользу социаль­ных ассоциаций, которое созрело среди испанских рабочих уже в 40-х годах. Таким образом, эти рабочие, стоявшие между Пи-и-Маргалем (который впоследствии втянулся в республиканскую политику) и Прудоном (социальное уче­ние которого не удовлетворяло их), были хорошо подго­товлены к восприятию чистого анархизма, связанного с, полным социализмом (коллективизмом), который Бакунин изложил им в 1868-1869 годах, как мы это увидим ниже.

50-ые годы дали еще другое замечательное социальное произведение, — итальянские "Saggi sulla Rivoluzione" (Очерки революции в книге Карло Писаканэ "Saggi storia politici-military" — Исторические, политические и военные очерки, Женева 1859 и Милан I860, 4 части). Писаканэ, офицер и участник итальянских войн и восстаний 1848— 1849 годов, независимый мыслитель и критик, стоявший в стороне от Мадзини, погиб, сражаясь в отчаянной по­пытке поднять революцию в тогдашнем неаполитанском королевстве (Июнь 1857 года). Он оставил после себя упомянутые очерки, которые были правильно редактирова­ны, но так как они не понравились централистам, сторон­никам власти и буржуазным националистам, то они были искусно изъяты из обращения. Как раз в период б0-х и 70-х годов, когда они особенно были бы полезны, чтобы показать, как дороги были либертарные воззрения приз­нанному национальному герою, — их сделали недоступ­ными. Но Джузеппе Фанелли, товарищу Писаканэ, в 1857 году эти воззрения были хорошо известны, и в середине б0-х годов Фанелли стал ближайшим итальянским това­рищем Бакунина. Фанелли был также тем человеком, который зимою 1868—1869 годов получил от Бакунина и его друзей поручение ознакомить с их идеями испанские кружки в Мадриде и Барселоне, — как раз те круги ремес­ленников и промышленных рабочих, где идеи Пи-и-Маргаля, Прудона и других социалистов пользовались большим уважением и которые были вполне подготовлены к вос­приятию бакунинских идей в изложении Фанелли, друга Писаканэ. "Свобода и ассоциация" — такова формула, резюмирующая цели Писаканэ. Он отвергает традицион­ные формы правительства, как непозволяющие истинной свободе развиваться. Лучшими гарантиями свободы для него являются автономные общины с соответствующими участками земли и ассоциации рабочих, которым доверя­ются надлежащие средства производства, но земля и средства производства остаются во владении коллектива.

Коллективистический анархизм, излагавшийся в б0-х годах Бакуниным и другими, близко подходит к системе Писаканэ. С этой системой учение Бакунина расходится в одном пункте: по мнению Бакунина необходим промежу­точный организм между коммуной и коллективом для защиты изолированной коммуны, а именно — округа или провинциальная федерация коммун, в то время как Писа­канэ, помня о вражде и соперничестве многочисленных итальянских подразделений, стремился положить конец всякому роду подразделений и хотел осуществить это путем коммунальной автономии.

Из этого краткого обзора серьезных, антигосударствен­ных тенденций в Англии, Соединенных Штатах, Франции, Германии, Испании, Италии, вплоть до I860 года, в произ­ведениях подлинного цвета политических мыслителей, социальных ученых, социалистов и выдающихся деятелей искусства и науки, мы можем заключить, что эти тенден­ции были и до сих пор остаются подлинным результатом, цветом прогрессивной мысли, несмотря на временные оста­новки в ее развитии, вызванные общим ходом событий, начиная с 1860 года. Препятствия были и до сих пор оста­ются очень серьезными.

Исторически эти препятствия были неизбежными послед­ствиями усиления капитализма путем развития техники, фабричной системы и других факторов, начиная с конца XVIII века. Это развитие капитализма доставило боль­шие преимущества в области промышленности в западной Европе: Англии, Франции, Бельгии. Политически разъеди­ненные и слабые государства Германии и Италии стреми­лись к государственному единству и национальной независимости, к экономическому развитию, свободному от английского импорта и от французской политической опеки. Отсюда эра национальных войн с 1859 г. до 1871 года. Отсюда столкновение национальных чаяний на вос­токе Европы, главным образом славянских народностей, нашедших себе выражение в мировой войне, и создание новой карты Европы после 1918 года с 36 государствами вместо 25, с 20 тысячами километров пограничной линии вместо 13 тысяч, с 30 образцами монет вместо 18. Эти перемены за время с 1918 по 1930 год принесли такие результаты, что в настоящее время дальнейшее деление считается нежелательным. Наоборот, коллективные груп­пировки в форме пан-Европы, или в менее крупные объеди­нения являются предметом серьезного обсуждения. Экономическая жизнь требует простора, а деление по национальному признаку не всегда может обеспечить этот простор. Экономически удушаемые страны создают меж­дународную депрессию. Прудон в своих произведениях и письмах 1859-1863 годов предвидел все это. Приближа­ется время, когда справедливая федерация станет очеред­ным вопросом.

Рабочие были физически ослаблены, и духовно искалече­ны грубой жестокостью развивавшейся машинной цивили­зации. В то время, как британские тред-юнионы, делая огромное усилие, защищали рабочих не без успеха, в других странах, с другой исторической основой, это ка­залось невозможным, и единственным фактором, способным регулировать и смягчать худшие эксцессы эксплуатации, было государственное управление путем законодательства и охраны интересов граждан. Это объясняет поспешность, с которой континентальные социалисты стали добиваться на выборах влияния в парламенте, с целью проведения реформ и законодательной охраны труда, начиная от Луи Блана и Люксембургской комиссии в Париже в 1848 году и от агитации Лассаля за всеобщее избирательное право и государственную помощь в 60-х годах в Германии. После того, как события шли таким ходом в течение 70 лет, нам ясна теперь обманчивость этой отчаянной попыт­ки доверить интересы рабочих государству, которое в первую очередь является опорой власть и капитал имущих и, в равной степени, оказывается защитником своих собственных интересов, т.е. интересов огромной и крепко организовавшейся бюрократии. Государство лишило силы все социалистические партии, которые на него опирались и дало рабочим, в обмен на их социалистический энтузиазм, выразившийся в миллионах избирательных бюллетеней только жалкую подачку в виде кой-какого законодатель­ства, которое рабочие, при других обстоятельствах, с таким же успехом завоевали с помощью тред-юнионист­ской политики и синдикалистского прямого действия. Кроме того, там, где государству присвоены еще более широкие социальные функции путем частичной социализа­ции, или, как в России путем управления всего, что жиз­ненно в экономической и социальной жизни, или, как в современной Италии путем разделения населения на средневековые категории, результаты оказываются пла­чевными и нестерпимыми. Таким образом и здесь, если мы окажем разумно организованное противодействие, то окажемся почти у конца неудачной эволюции и могли бы избавить себя от необходимости испить до дна горькую чашу государственного всемогущества, в то время как неспособность государства так очевидна. Здесь также 70 лет опыта в ложном направлении создали невозможное положение: раздувшийся организм государства, произво­дящий наименьшее количество полезного труда с наиболь­шими издержками и громоздкость бесполезной государст­венной машины с огромной бюрократией и милитаризмом, постоянная опасность войны и удушения нормального хода экономической жизни. Поэтому, должны быть осно­вания для надежды, если анти-государственная идея вновь станет проповедоваться с той же силой и талантом, как в дни Прудона, Герберта Спенсера и многих других, к которым должны быть причислены лучшие представители либертарной этики, — такие люди, как Торо, Уолт Уитмен, Эдуард Карпентер и Л. Н. Толстой.

 

* * *

Анархизм имел еще другой источник роста в первой половине XIX века, а именно: он развился из наиболее законченного и свободного истолкования и осуществления коммунизма.

Если коммунизм назначает "от каждого по его способ­ностям, каждому по его потребностям", то для понимания этого требуется самая полная свобода. Это делает всякий регулированный и авторитарный коммунизм противоре­чием, нелепостью. Это и был наиболее значительный недо­статок "икарианского" коммунизма Кабэ, так настойчиво пропагандировавшегося со времени напечатания "Путе­шествия в Икарию" (Париж 1840), а также и коммунизма Бабефа и Буонарроти, несколько более либерального ком­мунизма Дезами и проч. Группа парижских рабочих провозгласила это во всеуслышание и подняла знамя сво­боднейшего коммунизма, т.е. анархического коммунизма. "Гуманист, орган социальной науки", два больших номера которого вышли в июле и августе 1841 года, был их орга­ном. Этот журнал был запрещен, группа была предана суду и разбита путем преследований, к которым присоеди­нилась вражда со стороны Кабэ и всех других респектабельных, авторитарных коммунистов, которые считали, что их коммунистическая монополия нарушена этими коммунистами, анархистами, атеистами, врагами семьи, людьми, стремившимися сделать из жизни наслаждение. Жан Жозеф Мей, Ж. Шаравэй, Паж — наиболее известные члены этой маленькой группы. Им хорошо был знаком анархизм, обоснованный в XVIII веке Сильвеном Марешалем. Их газета содержит чрезвычайно тщательно напи­санную его биографию.

По всей вероятности, им известно было также аббатство, описанное в книге Рабле, с его правилом: "делай, что хочешь". Такая жизнь предполагает изобилие, а при все­общем изобилии такое правило жизни само собою разуме­лось бы. Так в горных округах, при изобилии родников и ключей, само собою разумеется неограниченное и бесконтрольное пользование водой, в то время как в безводных равнинах, где с водой приходится бережно обращаться, может потребоваться работа, и здесь обычай, вероятно, установил бы границы для свободного пользования даже водой.

"Гуманисты" знали все это и намеревались выступить в качестве пропагандистов с целью распространения идей, которые они считали правильными. Они отказывались преклониться перед мнениями невежественных и слепых меньшинств, но их усилия оказались безрезультатными. Мне не ясно, придерживалась ли таких же взглядов другая группа "Друзья народа" в 1842 году, которую орган рабо­чих ассоциаций "L'Atelier" резко критиковал и назвал ее "достойною господина Прудона, анархиста". Во всяком случае, этот свободный коммунизм захирел и уже не был более представлен в ежедневной парижской печати и лите­ратуре _в 1848-1851 годах когда, особенно с марта до июня 1848 года, каждый оттенок социалистической мысли представлен был публике в печати или в речах ораторов. Я просмотрел довольно значительное количество этих мате­риалов и не встретил никакого отражения взглядов "гума­нитарных" групп. Кроме того, известно, что Ж. Ж. Мей умер уже к тому времени, пав жертвою африканского климата в качестве солдата, сосланного в Африку после нескольких лет изгнания, проведенных в Англии.

В те годы лишь очень немногие доходили до идей свобод­ного коммунизма. До некоторой степени это сделал незави­симый фурьерист Эдуард де Помпери, в единственном вышедшем номере его газеты "L'Humanite" (25 октября 1845 года), где он описывает общество, в котором изоби­лие продуктов сделало бы ненужными все ограничения, предусмотренные фурьеризмом.

Никогда, однако, в те годы во Франции анархизм Прудона не связывали с законченной формой коммунизма — ни в литературе, ни в устной пропаганде. Это было сделано лишь М. Гессом в его знаменитых очерках "Социа­лизм я Анархия" и "Философия действия" в немецком эмигрантском издании в Цюрихе (июль 1843 года), а также Карлом Грюном в немецких журналах 1844 года. Кроме того, в противоположность авторитарному комму­низму немецкого портного Вейтлинга и его товарищей (1843—1845) Вильгельм Марр и его товарищи проповедовали среди немецких рабочих в Швейцарии свободный коммунизм, соединенный с антигосударственными идеями Прудона и с атеизмом, противопоставлявшимся библей­ским симпатиям многих авторитарных коммунистов. Пе­риод преследований устранил эту пропаганду летом 1845 года, и хотя Марр оставался активным и даже напечатал историю этого движения (1846), однако настоящая про­паганда никогда уже больше не возобновлялась, даже Гесс и Грюн изменили свои взгляды в 1843 и 1844 годах. Прекрасные мысли в этом духе встречаются в произведе­нии Рихарда Вагнера "Искусство в будущем" (Лейпциг, 1850 г., стр. 216—218) и в других его произведениях.

 

* * *

Каждый может легко убедиться в том, что, анархизм, ясно изложенный в теориях индивидуализма и мутуализма, а также коммунистический вариант этой теории до 1848 года и в произведениях 50-х годов, упомянутых выше, был мирным учением, сознававшим, что перед ним стоят огромные трудности в смысле преодоления воспитанного в массах предубеждения, и пренебрежительно относившийся к завоеванию власти авторитарными методами, с помощью которых можно добиться послушания, но нельзя добиться убежденности и сознательности. "Мирный революционер" — таково было название первого индивидуалиста, "Гума­нист" — было имя первых коммунистических, анархичес­ких газет 1833 и 1841 годов.

Ожесточение и обострение революционных настроений были вызваны в этом мирном течении, не сходившем вначале с путей опыта и убеждения, грубыми преследова­ниями, главным же образом — бойней, учиненной над парижским пролетариатом на баррикадах восстания в июне 1848 года.

Эти события преобразили никому неизвестного худож­ника и декоратора Жозефа Дежака. В начале 1848 года мы видим его связанным с наиболее умеренной из этих групп и пишущим стихи в газете. В июне он стал борцом, а потом заключен был в тюрьму на продолжительное время. Он был, пожалуй, первым революционным анархистом. Ничто не может превзойти крайности тех способов, которые он проповедовал в своей книге "Революционный вопрос", написанной им в 1852-1853 годах в Джерси и прочитан­ной им в 1854 году в одном нью-йоркском французском обществе, а затем и напечатанной в том же году. Он разработал очень полную теорию коммунистического анар­хизма и изложил ее в утопии "Мир человечества, анархи­ческая утопия", напечатанной в 1858-1859 годах в его газете "Libertaire," орган социального движения, (Нью-Йорк, 1858-1861) 27 номеров чрезвычайно тщательно изданной анархической газеты, написанной по большей части им самим. Даже он, готовый пустить в ход самые прямые разрушительные методы, примирился с необходи­мостью постепенной эволюции, в ходе которой прямое законодательство народа было бы мостом от распада существующего общества к обетованной земле будущего. Дежак, живя в изгнании в Джерси, в Лондоне, в Новом Орлеане, в Нью-Йорке и опять в Лондоне в начале 60-х годов, оставил по себе след и бросил вызов Прудону, как слишком умеренному мыслителю. Однако, Дежак едва ли имел друзей, стоявших на высоте его энтузиазма и предан­ности делу. Он всегда был очень беден и измучен заботами и умер в результате расстроенного здоровья или умствен­ного переутомления в Париже в 60-х годах. Начиная с 1889 года я усиленно пытался найти сведения о его жизни, и мой первый очерк теории анархизма рассматривает Дежака, как "предшественника коммунистического анархиз­ма" (в газете Моста "Фрайгайт", Нью-Йорк, январь-февраль 1890 года). Однако, даже путем бесед со старыми друзьями Дежака в Лондоне я не мог восстановить исто­рию ни первых его шагов, ни его конца. Но главный период его деятельности с 1848 года до 1861 года ясно описан в его редких произведениях и других источниках.

Меня привлекал даже другой забытый французский коммунист-анархист того периода — Эрнест Кердеруа (1825-1862) из Авалона в Бургундии, сын врача и сам врач, работавший в большом госпитале в центре Парижа, куда привозили раненых на июньских баррикадах 1848 года. Выходец из буржуазной среды, Кердеруа с этого времени почувствовал в своем сердце ожесточение против современного строя и стал искать силы, способной разру­шить его. Он был очень активен в 1848-1849 годах в деле защиты республики против угрожавшего ей бонапартист­ского заговора и принял участие в попытке поднять народ на восстание 13 июня 1849 года. Он был наказан за это пожизненным изгнанием, во время которого он близко присмотрелся к честолюбию, интригам, неспособности авторитарных вождей — республиканцев и социалистов. Две брошюры и 4 книги, написанные в 1852-1855 годах, представляют собой литературный труд, относящийся к периоду его определенно анархических воззрений. Наибо­лее замечательные части его произведений заключаются в двух томах книги "Дни изгнания" (Лондон 1854-1855, 300 и 577 стр. Перепечатано, с приложением подробной биогра­фии, мной, Париж 1910-1911, в 3-х томах) и в чрезвычайно любопытной и, вместе с тем, чрезвычайно редкой, как и другие его произведения, его книге "Ура, или казачья революция" (издано на французском Языке в Лондоне, октябрь 1854, XI+437 стр.).

Кердеруа дает уже вполне отчетливое предвидение сво­боднейшего коммунистического анархизма и очень едкую революционную критику современного социального рабст­ва. Влияние его произведений, запрещенных всеми сторон­никами власти и их последователями, было ослаблено его настойчивым выдвиганием гипотезы, подсказанной ему, главным образом, его неверием в существование подлинно революционных сил в обществе, подчиненном власти пра­вительства и буржуазии. Он надеялся на разрушительное завоевание Западной Европы казаками Николая I, на всеобщее разрушение, на смешение рас, на возникновение последнего бунта из крайней нищеты и на обновление и возрождение разложившегося современного общества. Здесь не хватает двух его намеченных, может быть, напи­санных произведений (т.е. они не были напечатаны): "Казачья революция" должна была последовать за книгой "Революция личности" и "Социалистическое преобразова­ние". Только отчаяние и мысль о сходстве современности — с периодом падения древнего мира и нашествия варваров привели его к этим взглядам, которые он изложил, между прочим, в письме к Александру Герцену (напечатано в "Сборнике посмертных статей", Женева, 1870). И Дежак, и Кердеруа, также и Бельгарриг, хотя иногда и цитиро­вавшиеся мимоходом там и здесь, были совершенно не известны анархистам Интернационала и позднее, в 60, 70 и 80-х годах. Они были вновь открыты только коллекцио­нерами и любителями, случайно пришедшими в соприкос­новение, главным образом, в Лондоне и Женеве, с очень немногими лицами, знавшими о них. Коммунистический анархизм, упоминающийся на стольких страницах книг и газет 50-х годов, был совершенно не разработан и не мог дойти до людей 60 и 70-х годов — Бакунина, Кропоткина и других. Это — небеспочвенное предположение, я его доказал в отношении названных трех писателей и поло­жительным и отрицательным способами настолько осно­вательно, насколько это оказалось возможным, начиная с 90-х годов, когда многие, ныне ушедшие от нас, были еще живы.

Можно сказать, таким образом, что, начиная с "Гума­ниста" 1841 года и до Жозефа Дежака 1861 года, коммунистический анархизм, хотя и полностью продуман­ный и изложенный талантливо и с пламенным энтузиазмом, не имел дальнейшего распространения какими бы то ни было известными путями, за исключением случайных бесед отдельных мирных людей в тех редких случаях, когда им приходилось говорить с активными людьми, интересовав­шимися историей. Именно эти люди и рассказали Бенуа Малону об этих забытых авторах и дали ему возможность посвятить им страницу в его "Истории социализма", куда лишь очень немногие анархисты заглядывали и где эти авторы вновь были похоронены и забыты. Еще один анар­хист должен быть отмечен в этом периоде 1848—1851 годов — Элизе Реклю (1830-1905). Относительно Реклю рукопись, помеченная 1851 годом, дает возможность с точностью установить факты. Эта рукопись содержит сле­дующие слова:

 

"...Наше назначение состоит в том, чтобы достигнуть того со­стояния идеального совершенства, при котором народы не будут более нуждаться в опеке правительства или другого народа. Это — отсутствие всякого правительства, — это анархия, высочайшее выражение порядка; кто думает, что на земле никогда нельзя будет жить без опеки, тот не верит в прогресс и является реак­ционером".

 

От социализма молодой Реклю требует, чтобы он гарантировал одновременно и права личности, и права всех. Это прежде всего тен­денция, пребывающая в сердцах людей, а не система, покоящаяся в книгах Прудона или Луи Блана.

Только тот, кто равно любит свободу и солидарность, кто при­знает, что права налагают обязан­ности, и обратно, и что человек сам, а не другие люди за него, дол­жен устанавливать равновесие между тем, что он берет от об­щины и что дает ей, может по­нять, что Реклю жил этими идеями, начиная с 1851 года, когда ему было 21 год отроду, до своего последнего дня, а также в течение невыясненного числа лет до 1851 года. Остается вопрос, познакомился ли он с социалистической литературой в 16 или 17 лет, или еще раньше, но это уже второстепенная подробность: когда бы это ни случилось, эта литература заставила зазвучать некоторые струны в одно и то же время в его сердце и в сердце его брата Эли (1827-1904). Так произошло то, что не социалистические системы Фурье, Пьера Леру или Луи Блана и не анархиче­ская теория Прудона целиком захватила собою Элизе Ре­клю, а либертарная сторона учения Прудона, пропитанная духом свободного коммунизма. Это последнее сочетание, составленное из свободы и любви, свободы и солидарности, получило преобладание во взглядах Реклю.

Характерно, однако, для Реклю, что еще на протяжении многих лет, даже после ужасного опыта Парижской Ком­муны, утопленной в крови, Реклю готов был помогать каждому доброму делу, к которому он примкнул частным образом, войдя в кружок интимных друзей Бакунина в 1864 году. Свою принадлежность к этому направлению он публично признал в своей речи на Бернском Конгрессе в 1868 г.

 

* * *

Таким образом, я привел сведения о главных анархичес­ких мыслителях и борцах, за исключением Бакунина, за период до первых годов Интернационала, основанного в 1864 году. Мы видим, что бок о бок с поднимающимся в XIX веке социализмом очень часто на передовых постах встречается в 50 и 60-х годах и анархизм. Прямо или кос­венно, он оказывал влияние на многих социалистов, среди которых были и теоретики строго государственного и диктаторского социализма, как Буонарроти, Бланки, Луи Блан, Маркс и деспотические системы, подобные позитиви­стским системам или полуавторитарному коммунизму ти­па Кабэ.

За анархистов был дух ассоциации, федерации, волюнтаризма, прежде всего требовавший свободы, взаимности, справедливости и личной ответственности. Если бы обе тенденции слились, как они слились во взглядах Реклю, то были бы созданы элементы широко задуманного миро­вого социалистического анархизма, или анархического социализма.

Этого не случилось, ибо настроения Реклю были исклю­чением, а в 60-х годах Прудон стоял в первом ряду, Маркс был еще мало известен, Бланки считался отчаянным фа­натиком, с небольшим числом равно фанатических после­дователей, а другие социалистические системы почти сошли на нет. После смерти Прудона открыт был путь к тому, чтобы пропитать анархическое учение новым социа­листическим духом: результатом был коллективистический анархизм.

Коммунистический анархизм очень ясно был формулирован в период 1841-1861 г.г., но дальше он не распрост­ранился, и его создатели были преданы забвению. Уже они чувствовали, что делу анархизма не суждено быть вопро­сом ближайшего дня. Дежак относит свою утопию к 2858 году, а Кердеруа понадобился страшный катаклизм и всеобщая гибель, чтобы в его представлении стало возмож­ным возрождение общества. С другой стороны, Прудон всегда неутомимо искал точек приложения прямого дей­ствия и инициативы. К несчастью, он умирал как раз в то время, когда возник Интернационал. Но в то же са­мое время огромная фигура Бакунина уже появилась и на каких-нибудь 10 лет анархизм получил мощный толчок от этой замечательной личности.

 

III

 

БАКУНИН, БЕЛЬГИЙСКИЕ ИНТЕРНАЦИОНАЛИ­СТЫ И КОЛЛЕКТИВИСТИЧЕСКИЙ АНАРХИЗМ С 1864 ДО НАЧАЛА СЕМИДЕСЯТЫХ ГОДОВ

 

Как видно из предыдущей статьи, вплоть до смерти Прудона анархические идеи, гармонически изложенные, пожалуй, одним только Вильямом Годвином, в большин­стве случаев содержали слишком мало подлинно-социаль­ной мысли и социалистического духа и были слишком далеки от революционной инициативы, воли и метода. Они не могли, поэтому, внутренне соответствовать настрое­ниям, которые созданы были нищетой и недовольством среди эксплуатируемых и угнетенных жертв развивающе­гося капиталистического общества. Взаимопомощь воз­можна была на первых порах, на дальнем американском западе, среди пионеров, обладавших умеренными и при­близительно равными средствами, т.е. среди людей, которым легко доступны были необработанная земля и обыкновенные орудия. Все другие производители наталки­вались на суровых и жестоких монополистов. Ассоциации и кооперативы развивались очень медленно, ибо лишь очень немногие из обездоленных имели силы, чтобы' порвать с прошлым не только теоретически и исповедовать социализм, помогая друг другу справиться с затруднениями первых дней. Социальные идеи Прудона, хотя и вызывав­шие большой энтузиазм, оставались на бумаге. Английские организации трудового обмена и американские свободные общины не преуспевали и жили недолго. С другой стороны, в реформах для защиты труда было отказано: рабочие организации, социалистическая пропаганда, каждая по­пытка освобождения преследовались так жестоко, что стало ясно, что монополия и привилегия не сделают усту­пок, а утвердятся еще прочнее. Отсюда возникли методы Годвина, Оуэна и стольких других, — методы мирного идейного убеждения и доказательства путем опыта, отсю­да же предложения и предостережения Прудона. Но все это оказалось бесполезным, ибо готовность уступить дово­дам разума и справедливости совершенно отсутствовали у правящих классов, которые полагались только на силу организованного принуждения. Естественно, что нашлись люди, почувствовавшие, что только ниспровержение су­ществующего строя, правительства и собственности может создать фундамент для нового, свободного общества.

Если авторитарные социалисты, вроде Бабефа, Буонарроти, Бланки и других, проповедовали это право, начиная с Французской Революции, то анархисты, от Годвина до Прудона искали мирных путей — путей убеждения, опыта, взаимопомощи на справедливых началах. Но резня, устро­енная в Париже в июне 1848 года, превратила некоторых из них в революционеров, в первую очередь Дежака и Кердеруа. Но мы уже видели, как страшно одиноки были эти люди. Таково было положение до конца 1861 года, когда начал действовать М. А. Бакунин (1814-1876). Он стал наполнять анархизм определенно социалистическим духом и революционной волей и пытался организовать активные силы, обратившись к социально-революционным инстинктам, дремавшим, по его мнению, в массах. Этим четырем определенным задачам он посвятил остальные го­ды своей жизни.

Обилие биографических материалов показывает, что уже на первых порах тенденции, дававшие ему возмож­ность действовать в этих четырех направлениях, развива­лись в Бакунине при благоприятных обстоятельствах. Любовь к свободе и применение принципа солидарности в сочувствовавшей и доверявшей ему среде, стремление расширить эту сферу, понимание глубоких различий между полезностью посвященных и активных сторонников и де­ятельностью людей равнодушных или затронутых лишь поверхностно, — вера в непреодолимость инстинктов, дрем­лющих во всех людях, способных возмущаться несправед­ливостью, — вера в коллективную революционную борьбу, которая велась временами и которую, ко­нечно, не угасила современная жизнь, — неограниченные, поэто­му, возможности действия при условии, что и решительное и со­знательное меньшинство, путем разумного убеждения и решитель­ной инициативы, вызовет отклик в народных инстинктах, — все это составляло положительную сторону личности Бакунина, анар­хической революционной силы пер­вой величины. Он обладал также некоторыми другими качествами, более личного характера, которые мешали полному развитию этих положительных качеств и которые, совместно с множеством враждебных сил, которым он бросил вызов, сковывали его и украли у него лучшие годы жизни, проведенные в тюрьме и ссылке. В результате он лишь к концу 1863 года, в возрасте почти пятидесяти лет, смог приступить к своей настоящей и пря­мой задаче, да и то лишь на несколько лет и в узких пре­делах.

Бесполезно рассматривать здесь в подробностях задер­живающие факторы, которые заставили Бакунина так долго блуждать в религиозно-мистических философских и националистических пустынях, где он напрасно искал той полноты жизни, к которой стремился сам и которой хотел для всех других. Между 1841 и 1846 годами Бакунин дос­тиг наивысшего развития своих интеллектуальных сил и моральной энергии. В то время, как философские иллюзии держали умы людей в интеллектуальном рабстве, у Баку­нина вырабатывался новый взгляд на страдания масс и пробуждавшиеся в них социалистические и социально-ре­волюционные чаяния. В годы, проведенные им в Дрездене, Швейцарии и Париже, идя от Руге через Вейтлинга, Прудона, он попутно изучал также всех других социалистов того времени, богатого проявлениями социалистических настроений. Эти радикально-философские и гуманистичес­кие социальные настроения и революционные чаяния наполнили всё его существо. Это был анархизм, это был социализм, это была также революционная воля, и все это вместе дало основу для деятельности, в обстановке недо­вольства масс и их возраставшей готовности действовать. В течение 1848-1849 годов эта готовность к действию по­лучила самые очевидные доказательства: именно в те годы надежд социальные чаяния народа были очень сильным фактором, хотя эта готовность встречалась со всякого рода разочарованиями, подавлялась силою, искусственно отводилась в сторону национализма и войн правительст­вами и заблуждавшимися или эгоистичными революционе­рами не-социалистами. Эти силы омрачили также мысль Бакунина с того времени, как он в 1844 году повстречался со старым польским патриотом Лелевелем в Брюсселе, а затем, начиная с 1846 года, подпал под влияние славянских национальных чаяний. Здесь в 1846-1847 годах, которые были годами затишья для социальных масс, он нашел, как ему казалось, поле для действия. 1848 год развернул как будто широкие возможности для него, и Бакунин с головой ушел в националистическую агитацию. Осенью 1848 года он уже ясно понимал, что несломленный деспотизм боль­ших континентальных государств был главным препятст­вием на пути борьбы. С того времени он старался собрать демократические силы трех национальностей, которые он считал враждебными друг другу: славян, мадьяров и нем­цев. Это вдохновило его написать свой "Призыв к славя­нам" (в 1848 г.). Готовый отдать за это дело свою жизнь, он оказал полную поддержку Дрезденской революции в мае 1849 года. Эта революция возникла из тогдашнего политического положения в Германии и ничем не была связана с какими бы то ни было собственными планами Бакунина. В результате Бакунин был арестован, дважды приговорен к смерти, попал в Петропавловскую крепость и только в 1861 году вернул себе свободу путем побега из Сибири.

В социальном отношении на Бакунина мало повлияло то, что он видел в своей юности, имея перед глазами за­крепощенное крестьянство. Социальные стремления воз­никают у него, наконец, только в 1841 году, когда фи­лософски и политически он дошел до крайнего левого фланга. Прочитанные им выдающиеся книги о социализме и коммунизме дали ему представление о многочисленных уже в то время коммунистических и социалистических движениях. Кроме того, в скором времени личное соприкос­новение с германскими коммунистами в Швейцарии в 1843 году и с большинством социалистов, съехавшихся в Париж в 1844 и 1845 годах, от Маркса до Прудона, также расши­рили его взгляды. Анархизм Прудона и коммунизм многих рабочих оба притягивали его к себе, и его острый логичес­кий ум видел, что ни тот, ни другой не были разработаны: коммунизм не уделял места свободе, а в анархизме Прудона не было места для социальной солидарности, идущей дальше простой взаимности. Каждая из этих сис­тем, как и всякая система, заранее устанавливает решения для тех, кому в свое время придется действовать, вместо того, чтобы предоставить им действовать самим, когда придет их время. Таким образом Бакунин не присоединился ни к одной из этих социальных систем, дружественно относился к либертерам и всегда чувствовал отвращение к авторитарным социалистам, особенно к Марксу, который не довольствовался тем, что предлагал и отстаивал свое личное понимание социализма, а провозглашал и вбивал в головы своих сторонников, что сама эволюция, причина всего человеческого развития, будет развиваться в направ­лениях и по правилам, которое он открыл. Последствием этого было, что эволюция развивалась независимо от Марк­са, а Маркс, чтобы поддержать свой престиж, вынужден был приспособлять свои взгляды к ходу эволюции и воз­держиваться от действий. Эта худосочная тактика постепенно устраняла марксистов от борьбы за подлинно соци­алистические чаяния и заставляла их примыкать к сущест­вующему политическому и социальному механизму, прежде всего к государственной машине и к парламентскому или диктаторскому управлению.

Бакунин знал, что социальная революция не может быть избегнута, обойдена, устранена марксистским диалектичес­ким фокусничеством и что гордость и жадность правящих не допустят мирной эволюции. Для него разрушительный период был жестокой необходимостью, а народные массы — его неустранимыми действующими лицами. Здесь, в ка­честве русского, знакомого с традициями Стеньки Разина и Пугачева, он ближе стоял к подлинно-социальным вос­станиям, чем многие другие на Западе. В 1848-1849 годах он надеялся увидеть прежде всего крестьянские восстания в Германии и в Богемии. Действительно, революция в Богемии, которую он обдумал и подготовил зимою и весною 1849 года, была бы истинно разрушительной социальной революцией, но очень немногие видели положение в таком свете, поэтому Бакунин всегда был очень одиноким в осу­ществлении своих планов. Затем двенадцать лет тюрьмы и сибирской ссылки пришлось ему пережить, прежде чем он услышал о политически-революционных событиях, о Гари­бальди, сокрушившим королевский деспотизм в Неаполе в 1860-1861 годах. Бакунин предвидел тогда весну револю­ции во всей Европе и бежал из Сибири.

По-видимому, он горячо надеялся, что, в сотрудничестве с Гарибальди, революционные восстания славян и мадьяров могли бы быть вызваны им и другими в Австро-Венгрии, что эти восстания можно будет распространить через Поль­шу и Украину на Россию и что таким образом Гарибальди, Бакунин и европейские революционеры победят царизм, центральные европейские монархии и, вместе с освобожде­нием Франции от ярма Наполеона, начнется новая и уни­версальная революция, новый 1848 год и на этот раз уста­новит настоящую социальную и национальную справедли­вость и федерацию свободных народов.

Жестокий опыт 1862 и 1853 годов показал ему, что такие надежды не могут осуществиться, и особенно, что национальные вопросы попали в руки государств и госу­дарственных деятелей и оказались связанными с государ­ственными и капиталистическими интересами, которые, вероятно, во все время были настоящими вершителями подобных вопросов. Он увидел, кроме того, что националь­ные чаяния без социального содержания не привлекали к себе народ и что национальные вожди, бывшие чистыми буржуа и антисоциалистами, не могли стать двигателями революции даже тогда, когда они обладали огромным престижем Гарибальди и Мадзини. Прямым врагом была теперь, с его точки зрения, государственная власть, все сильнее опиравшаяся теперь на милитаризм, а косвенными врагами были антисоциалистически настроенные национа­листы типа Мадзини, которые отвлекали народ от его со­циальных интересов, а также авторитарные социалисты, которые не желали разрушить государство, а хотели ис­пользовать государственный механизм для установления социализма без свободы, если бы они могли. С одной сто­роны, таким образом, стояли Гарибальди, Мадзини, Бланки и Маркс, а с другой Прудон, которого он снова посетил, как друга, но с которым, как и двадцать лет назад, он не мог сойтись в наиболее важных вопросах.

Бакунин остался почти один, но к концу 1863 года он решил не заниматься больше славянскими национальными вопросами и посвятить свою энергию подготовке европей­ской социальной революции.

В этих целях он стал действовать частными способами, т.е. секретно, при условиях, описанных в его биографии. Местом действий были Флоренция, Стокгольм, Лондон, Неаполь. В период 1864-1867 годов он стал знакомить со своими заветными идеями людей, которых считал ценны­ми, и стал объединять их в Международное Революционное Общество, впоследствии называвшееся также Междуна­родным Братством, и стал создавать национальные отделы его, из которых известен итальянский отдел, относительно которого имеются специальные документы. Нас здесь мо­гут занимать только идеи, выдвигавшиеся Бакуниным в описываемое время. Мы находим эти идеи в вполне разви­той форме в отрывках рукописи 1865 г., в которых эти идеи разъяснялись масонским группам. Эти отрывки еще не напечатаны полностью; но те же идеи были подробно из­ложены в "Цели Общества и Революционный Катехизис" в начале 1866 года и ныне напечатаны целиком в герман­ском переводе (1924), в нескольких немецких нелегальных выпусках (1866-1868), в настоящее время воспроизведен­ных в моей книге "Бакунин и Интернационал в Италии с 1864 по 1872 год" (Женева. 1928 г., XXXI+397 стр., с пре­дисловием Э. Малатесты), затем в различных изложениях принципов Интернационального Братства и тайного Ин­тернационального Альянса Социальной Демократии и в других набросках, написанных, по большей части, осенью 1868 года. Некоторые из этих набросков, по-видимому, лишь с небольшими изменениями, были положены в основу принципов Альянса Революционных Социалистов, органи­зованного в сентябре 1872 года, и Славянского Братства 1872-1873 годов. Эти последние тексты неизвестны пол­ностью, но, быть может, еще существуют и могут быть установлены с помощью отрывков, ставших известными, а также при помощи брошюры "К русским революционе­рам" 1873 года, которая была напечатана одним из членов Славянского Братства, не оправдавшим оказанного ему доверия, после того, как Славянское Братство отделилось от Бакунина. Из всех этих частных документов мы видим, что учение Бакунина развивалось с ничем не нарушенной последовательностью. Мы находим его главные идеи из­ложенными во многих обширных рукописях, в статьях и брошюрах, и видим причины, побудившие его объединять активных революционеров в этих тесных организациях. Эти причины были полностью объяснены в письмах к итальянским, французским, испанским товарищам, к Алек­сандру Герцену и в специальном очерке, напечатанном в русской книге "Историческое развитие Интернационала" в 1873 году.

Все это, таким образом, проверено в настоящее время и частью доступно в подлинных документах, подтвержденных свидетельством членов, из которых некоторые еще живы.

Известно также, до какой степени все сохранялось в строгой тайне, и как Маркс, Энгельс, Утин, Лафарг и другие враги Бакунина бродили во тьме и писали лишь вздорные небылицы, приводили в своих произведениях 1872 и 1873 годов лишь самые туманные подробности об этом предмете и проч. Марксисты до сих пор считают эти произведения серьезными источниками информации. Как эта "информация" собиралась, можно теперь видеть из письма Лафарга к Энгельсу относительно Альянса в Испа­нии, от 1872 года, напечатанного в моей книге "Неопубли­кованные документы об Интернационале и Альянсе в Испа­нии" (Буэнос-Айрес, 1930, 210 стр.) а соответствующие действия Энгельса в Италии описаны в моей упомянутой итальянской книге на основании оставленных Энгельсом писем и т.п.

После нескольких лет такой деятельности Бакунин выс­тупил публично, впервые в 1863 г. (Стокгольм), на Кон­грессе в Женеве, где Лига Мира и Свободы была создана. Бакунин пытался проникнуть в среду членов Лиги для пропаганды своих федералистских идей, в которых анти­государственный федерализм сливался с анархизмом. Он пытался привить этим участникам демократических дви­жений, по большей части выходцам из буржуазии, по крайней мере, дружественное отношение к целям социализ­ма. Это ему не удалось, и тогда он и его друзья возымели желание работать с Интернационалом, к которому Бакунин лично уже принадлежал, вступив в него в составе особой организации — Интернационального Альянса. Когда им в этом было отказано, они стали действовать в качестве секции или, в других случаях, внутри секции Интернацио­нала.

Все это происходило, начиная с осени 1868 года. Сотруд­ничество этих групп завершилось Базельским конгрессом в сентябре 1869 года. Позднее, Юрская Федерация отдели­лась от женевских политиков в апреле 1870 года. Испан­ская Федерация, основанная в июне 1870 г., итальянская федерация, основанная в августе 1872 г., и Славянская секция в Цюрихе (1872-1873) полностью поддерживали принципы, совершенно сходные с теми, которые выдвигал Бакунин.

Бакунин ушел от общественной жизни в сентябре 1873 года. От кружка своих ближайших друзей он отошел годом позднее.

В течение десяти лет, начиная с 1864 года, мы находим его активно работающим в рядах итальянского движения 1866-67 г.г., 1869 г., а с 1871 г. он вдохновляет местные движения во Флоренции, Неаполе, Милане, бросает вызов Мадзини и освобождает многих от его влияния. Наконец, в 1874 году, он готовится занять свое место в Болонье, в намеченном всеобщем восстании. Его ближайший италь­янский товарищ Джузеппе Фанелли, по инициативе основан­ной группы, создает испанскую федерацию в Мадриде и Барселоне (1868-1869) на основе программы Альянса. Сам Бакунин с помощью личных связей с Р. Фаргой Пеллицером и Г. Сентинионом (лето и осень 1869 г.) подготовляет испанскую публику и тайные организации. Испанский Ин­тернационал и Альянс остаются до 1873 года в связи с ним, примыкают к идеям, которые он отстаивал, и делают это дольше, чем какая бы то ни было другая часть Интерна­ционала.

Бакунин был очень активен в Женеве в общественном движении, в широкой организационной работе, в секциях; Альянса и в газете "Эгалитэ" (последние месяцы 1868 г. и 1869 г. до августа месяца), а также в юрских секциях непрерывно, начиная с февраля 1869 года. Интернациона­листы Лиона и Марселя были в тесной связи с ним, и он взял на себя инициативу революционной организации и повстанческих движений, главным образом, в Лионе в сен­тябре и октябре 1870 года. Он был на Юре во время Па­рижской коммуны, когда усилия революционеров направ­лены были к тому, чтобы подготовить диверсию с целью помочь коммуне. Он принял участие в попытках создать русское анархическое движение (газета "Народное Дело", сентябрь 1868 года, имела задачей поднять все слои русско­го общества на всеобщее движение) в нечаевский период 1869-1870, чтобы вести пропаганду революционных идей среди русских студентов в Цюрихе (1872 год) и подго­товлять пропагандистов, готовых "идти в. народ" поднять его на восстание и объединить крестьян для организации революционных бунтов (1872-1873). Сербские студенты также были под влиянием идей и лич­ности Бакунина, в то время как среди поляков он всегда терпел неудачу, ибо никогда не соглашался, чтобы поляки управляли Малороссией и Белоруссией (1872 год.).

Такова приблизительно была область личного влияния Бакунина в те годы. Следует заметить, что в других райо­нах, где анархические идеи также развивались в те годы, в Париже, в Бельгии, особенно в Голландии, его связи были слабы, и он был скорее далеким дружественным наблю­дателем, чем активным сотрудником, хотя он и встречался с единомышленниками из этих мест на Конгрессах. Джеймс Гильом, так тесно связанный с Бакуниным, был также в тесной связи с Варленом в Париже и с де Папом в Брюссе­ле; тем не менее, они остались вне сферы влияния Баку­нина.

По отношению к Парижу это было вполне естественно, ибо, помимо организационной и пропагандистской работы Интернационала, там происходили великие битвы труда, действовали местные синдикальные организации, искавшие случая свергнуть Наполеона III соединенными обществен­ными силами, путем вооруженного выступления, заговора или другим способом, и постоянно переходившие от удач к разочарованиям и обратно. Эта деятельность в трех направлениях была в руках местных активистов — Варлена и некоторых других, имевших целью добиться наи­больших революционных успехов своими собственными силами. Это объясняет, почему в те годы все социалисти­ческие движения оставались движениями общего характе­ра, не становясь сектантскими или преследующими специ­альные цели: отсюда то относительное единство цели, которое сделало возможным однородность планов, выдвигавшихся зимою 1870-1871 .годов, которое привело к Па­рижской Коммуне 1871.

Анархизм, понятый как не-авторитарный коллективизм, был приземлен для Варлена и дорог ему и его единомышлен­никам и, придя на смену их первоначальному прудонизму, стал их подлинным личным убеж­дением, но в водовороте разнооб­разной деятельности, описанной выше, у них было мало случаев для специальной пропаганды ан­архизма. Можно сказать, что населению эти взгляды остались неизвестными. Даже наиболее пла­менные социальные революционе­ры, подобно Луизе Мишель, кото­рая была хорошо осведомлена о Бакунине, не восприняли в то вре­мя бакунинских идей. Луиза Ми­шель стала анархисткой на опыте Коммуны, когда она увидела, что даже самые лучшие социалисты, деятели Коммуны, в целом действовали не лучше, во многих случаях, чем другие пра­вительства. Под этим впечатлением, отправляясь в ссылку в Новую Каледонию, она и сделалась анархисткой, как она рассказала об этом позднее.

В Бельгии, Женеве и Лондоне и в очень немногих других городах, где французским изгнанникам еще можно было дышать в 50-х и 60-х годах, французские социалистические и анархистические идеи, от Консидерана до идей Прудона, встречали хороший прием в местных группах, состоявших из свободомыслящих, а часто и решительных революционе­ров, которые в больших городах старались завязывать связи с многочисленными промышленными рабочими — металлистами, текстильщиками, шахтерами, а в провинции — с земледельческими рабочими. Таким образом, когда был основан Интернационал (в сентябре 1864 года), то Бельгийская Федерация, после всей подготовительной ра­боты, стала цветущей организацией. К ней стало примыкать также значительное число интеллигентов-студентов и лиц свободных профессий, которые, в качестве свободо­мыслящих и политических радикалов, отошли от буржуаз­ной и клерикальной среды и охотно встречались с наибо­лее передовыми мыслителями того времени, завязывали личные связи с Прудоном, ибо Прудон прожил несколько лет в качестве эмигранта в Брюсселе, куда позднее приехал Бланки также в поисках убежища.

Политический социализм в то время не был вопросом дня в Бельгии, ибо народ не голосовал, а всеобщие выборы не привлекали никого из передовых мыслителей, за исклю­чением нескольких демократов, ибо наполеоновский пле­бисцит во Франции показал, что миллионы избирателей всегда становятся добычей власть и капитал имущих. Это объясняет, почему в шестидесятых годах в Бельгии почти все социалисты считали государство столь тесно связан­ным с капиталистическим строем, что оба они должны были пасть одновременно, и социализм по необходимости должен был бы создать новые политические формы. Это привело к объединению анархизма в духе Прудона с соци­ализмом свободнейшего ассоциационного типа — как раз то, что Писаканэ и Бакунин имели в виду. Бельгийские со­циалистические газеты шестидесятых годов, Tribune du Peuple, Rive Gauche, Liberte и другие, вдумчивые произ­ведения Цезаря де Папа (1841-1890), Евгения Гимса (1839-1923), Виктора Арну и многих других говорят о действи­тельно блестящем развитии, возникшем из этого соедине­ния лучших продуктов анархизма и социализма, стремив­шихся обосновать свободнейший из всех видов социализма, самый социальный из всех видов анархизма.

Когда Интернационал стал укрепляться, это молодые бельгийцы первые стали в оппозицию к авторитарному социализму, вносимому марксистами, и против бледного, почти антисоциалистического прудонизма французских эпигонов Прудона, Толена и других парижских рабочих. Молодые бельгийцы выдвинули на первый план идеи кол­лективистического анархизма, сначала очень умеренного, так как желательно было постепенно сделать эти идеи приемлемыми для широких масс. Лица, наиболее охотно при­мыкавшие к этим идеям, стали теми интернационалистами французской Швейцарии, которые изжили свои ранние увлечения местной швейцарской радикальной политикой и которые, попав в среду, проникнутую идеями федерализма и раннего социализма, были хоро­шо подготовлены для того, чтобы воспринять целиком коллективи­стический анархизм. Я говорю о группе интеллигентов и рабочих — Джеме Гильом, Шварцгебель и другие — в городках Юры и Же­неве. Находясь в тесной связи с бельгийцами, с некоторыми из па­рижских интернационалистов и с Бакуниным (с осени 1868 г.), они образовали одну из тех европей­ских групп, где это новое сочета­ние, распространявшееся, с одной стороны Бакуниным, а с другой — бельгийцами, встречалось с чув­ством большого удовлетворения, изучалось тщательно и разумно и пустило глубокие корни. Федерация, позднее на­званная Юрской Федерацией, была мала, но являлась опо­рой и очень значительным фактором в анархическом дви­жении. Испанская и итальянская федерации на протяжении многих годов, а бельгийская федерация в течение более короткого периода (в начале 70-х годов) и юрская федера­ция были первыми опорными пунктами анархизма, начиная с конца 60-х и вплоть до 80-х годов. Какая перемена со вре­мени унылой изоляции Кердеруа и Дежака, десять лет тому назад, в 50-х годах! Огромный шаг вперед сделан был, главным образом, благодаря блестящему взлету Прудона в его последние годы (1858-1864), не менее блестящему раз­вертыванию деятельности Бакунина, начиная с 1863-1864 годов, небывалому расцвету молодых социалистических та­лантов в Бельгии в 60-х годах и преданности и отзывчиво­сти, с какими встречались анархические идеи в разных частях Швейцарии, Италии и Испании, где такой прием был давно уже подготовлен, как показывает ближайшие рас­смотрение вопроса. Так, например, Юра была районом мест­ной автономии, где преобладали развитые и самостоятельно мыслившие рабочие (часовая промышленность в то время была совершенно децентрализована и свободна от машинно­го производства), итальянская Романия, Флоренция, Милан, Неаполь и т.д. были гнездами восстаний и заговоров на протяжении многих лет; эти восстания всегда были на­правлены против государственной власти, которую вос­ставшие в этих местностях считали совершенно бесполез­ной, нелепой и ненавистной. Каталонские части Испании были проникнуты духом федерализма, а среди рабочих крупной текстильной промышленности было сильно ассоциационное движение. Андалузские провинции, под влия­нием нищеты населения, созрели для социальных и аграр­ных восстаний и т.д. Здесь практика местной автономии, там — влияние учений федерализма (Писаконэ, Пи-и-Маргаль) еще задолго до того подготовили почву. Государство, цер­ковь, буржуазия, земельные собственники и весь автори­тарный механизм, на который они все опирались, были признаны врагами.

Таким образом, путем естественной игры сил и факто­ров притяжения и отталкивания, — подобно зернам, бро­шенным на ветер и частью попавшим на бесплодную поч­ву, а частью давшим роскошные всходы на плодоносной почве, — анархические идеи в 60-х годах, когда Интерна­ционал и другие силы (например, кооперация в Англии и Франции, лассальянское движение в Германии и т.д.) пов­сюду объединили секции, общества и союзы, наиболее подвижных и деятельных рабочих и социалистических друзей рабочих, анархические идеи пустили корни в боль­шом масштабе и в самой плодоносной почве, как уже ска­зано выше. При этом, конечно, неизбежно было, что анар­хизм медленнее развивался на менее подготовленной поч­ве (напр., во Франции) и почти вовсе не развивался в странах, где такие благоприятные условия совершенно отсут­ствовали. Таким представляется положение, — по крайней мере, на мой взгляд, — если оглянуться на пройденный путь теперь, когда мы можем изучить и сравнить многие момен­ты движения, смысл которых был сокрыт от современни­ков. С другой стороны, весь повседневный опыт деятелей того времени исчез вместе с ними, и мы не можем уже точ­но установить его.

Мы вынуждены допускать неточности и ошибки во мно­гих наших годах, но это естественное местное распреде­ление сил анархизма в б0-х и 70-х годах объясняет много других вопросов, — напр., бесполезность столь многочис­ленных споров того времени и позднейших времен о необ­ходимости сделать универсальную, одну единственную со­циалистическую доктрину: ни Маркс, добивавшийся этого, ни энтузиасты анархизма, которые этого жаждали и на­деялись на это, не добились успеха. Не говоря уже о том, что на это дело было убито много энергии, эти попытки дали повод также к широко распространенному недоверию, при наличии существовавших в то время расовых теорий, считавших латинскую и славянскую расы едва ли не при­рожденными анархистами, а англо-саксонскую и тевтон­скую расы — прирожденными сторонниками власти. Баку­нин чрезвычайно занят был этими теориями, и через эту широкую дверь большинство его национальных идей 1846-1863 годов вновь вошли в его анархическое учение, как это неоспоримо доказывает его книга "Государственность и Анархия" (1873) и последовавшие за нею труды. Ини­циатива Прудона, выдвинувшего идею федерализма 1859-1863 года, была уже совершенно забыта, равно и все его предостережения.

Национальная гордость и вражда между народами были, таким образом, снова разожжены; между тем как если бы развитие общества пошло по пути настоящего анархизма, то, при условии правильной оценки положения, можно бы­ло бы, — по крайней мере, по моему мнению, — попытаться дать анархизму пустить корни в наиболее подготовленной федеративной и революционной среде внутри каждой на­ции, страны и расы. Такая среда, в качестве отправной точки существует повсюду — так же, как повсюду существуют реакционные центры, враждебные прогрессу.

 

* * *

Недостаток места не позволяет мне подвести итоги со­циальным идеям Бакунина, которые заслуживают того, чтобы ознакомиться с ними в подлиннике или в переводах, которые теперь бесконечно более доступны, чем в его вре­мя и много лет спустя после его смерти, когда лишь очень небольшая часть его произведений существовала в редких изданиях. Главная масса его произведений осталась в рукописях. Очень важные письма его, а также много руко­писей были уничтожены или затеряны.

Серьезному исследователю я бы рекомендовал, по край­ней мере, первое изложение его принципов, сделанное, как уже сказано, в 1866 году, проекты 1868 года, речи в Берне" (сентябрь 1868), статьи в "Эгалите" (1869), русские статьи и воззвания (1868-1869), рукописи, где рассматри­вались положение во Франции в октябре 1870 года и пред­положение о превращении войны в социальную революцию и затем переход к обсуждению интеллектуальных условий человеческой свободы; отрывок, названный "Бог и Госу­дарство", с двумя трактатами о происхождении религии, "Антитеологизм" 1868 г. и рассуждение о "Божественном призраке" 1870, затем публичные доклады на Юре, очень сжатый отрывок 'Принцип государства", отрывки о Па­рижской Коммуне и статьи против Мадзини, также цирку­лярное письмо его итальянским товарищам, помеченное 1871 годом, статьи относительно Маркса до и после Гааг­ского Конгресса 1872 года, "Государственность и Анархия" 1873 года (ныне доступные в русской перепечатке и в испанском переводе 1929 года), — все эти письма, а также письма, напечатанные в книге Корнилова, переписка Гер­цена и Огарева, письма о запутанных принципиальных вопросах, пропаганде, организации и тактике, посланные итальянским, французским, испанским и другим товари­щам, также личные документы, от "Исповеди" (1851) до Шплигенского мемуара 1874 года (с 1929 г. также досту­пен в полном испанском переводе) и т. д.

В течение 45 лет, с начала 30-х годов до 1876 года, Бакунин вел чрезвычайно деятельную и разнообразную интел­лектуальную жизнь, в которой единство цели сочетается с тесным соприкосновением с самыми различными пред­ставителями передовых групп в целом ряде стран. Несмот­ря на то, что так много его произведении было уничтожено или исчезло без следа, многое все же было разыскано. Ознакомиться с этим наследством хотя бы вкратце будет делом необходимым. Серьезное изучение этого наследства требует также знакомства со многими лицами, идеями, политическими и социальными положениями, дружествен­ными и враждебными факторами, с которыми Бакунину пришлось сталкиваться. Я могу только рекомендовать из­дания его произведений, из которых французское вышло в 6 томах, 1895-1913, — немецкое в 3 томах, 1921-1924, — испанское в 5-ти томах, 1924-1929. Ни одно из этих изда­ний еще не закончено и лишь содержит часть произведений Бакунина. Русские перепечатки делают доступными все новые произведения Бакунина, а многие тексты существуют только в редких, первых изданиях и в неопубликованных рукописях.

Было бы поэтому совершенно нелепым создавать себе мнение о Бакунине, как это до сих пор делают некоторые, на основании очень ограниченного числа его произведений, или даже, как это случилось недавно с кое-кем во Франции, на основании не заслуживающих доверия и рассчитанных на сенсацию биографий Бакунина. Такова, например, био­графия, написанная г-жой Извольской (Париж 1930), ко­торая основывается на совершенно неверной марксистско-большевистской биографии, составленной Стекловым.

Я пытался изложить деятельность Бакунина на многих страницах немецкой книги "Анархизм от Прудона до Кро­поткина," 1859-1880 (Берлин 1927, 312 стр.), особенно в главах II, III, VII - XII, где я указал каждое теоретичес­кое, тактическое или организационное выступление Баку­нина в течение 1864-1874 годов. Сюда я отнес статьи, излагающие его взгляды и касающиеся современников Ба­кунина — анархистов, оппонентов Бакунина из числа марк­систов, а также исторические события тех лет. Бельгийская анархическая литература 60-х годов, имеющая своим источником Прудона и независимая от Бакунина, описана в той же книге, главы 4, 8 и 9, а упадок этой литературы описан в главе 13. Подробный отчет о собрании, состояв­шемся в Патигисе (Арденны) 26 декабря 1863 года (Цезарь де Пап) и длинный ряд документов, перечисленных выше, являются основой для изучения этой ветви анархизма, вместе с отчетами Конгрессов Интернационала, главным образом, за годы 1867, 1868, 1869. Очень тщательно выб­ранные из этих бельгийских документов статьи М. П. Сажина и Бакунина собраны в редкой русской книге "Ис­торическое развитие Интернационала" (Цюрих, 1873 года, 275 стр.).

Бакунин при помощи итальянцев и русских (Н. Жуков­ский), юрцев и некоторых женевских социалистов, бель­гийцев и некоторых французских социалистов, а также испанских интернационалистов, перезнакомился с целым рядом этих организаций и все они перезнакомились между собой и установили между собой подлинно дружеские от­ношения на основе солидарности. Эти отношения, частью открытые, частью же частного характера (называвшиеся тайными отношениями), продолжались много лет. В тай­ные отношения не входили только бельгийцы, питавшие отвращение к такого рода отношениям. Таким образом была сформирована антиавторитарная фаланга, которая противостояла авторитарному влиянию Маркса и полити­ческим соблазнам, исходившим от развивавшейся социал-демократии. В этом последнем пункте бельгийцы соста­вили исключение в середине 70-х годов. Историческое изложение того, как все это происходило, весьма интересно и поучительно. Такое изложение ни в коем случае не явля­ется "Древней Историей", ибо анархизм все еще имеет дело с теми же самыми врагами и препятствиями, которых он не смог уничтожить, ибо они объединились со всеобщей реакцией и всеобщим распространением централистичес­ких тенденций. Однако, анархизм крепко стоит в борьбе с этими врагами. Обо всем этом можно узнать из прекрас­ной книги — "Записки Юрской Федерации", напечатанной в 1873 году в Швейцарии. Документально все это можно установить с точностью по книге Джемса Гильома "Интер­национал," 1864-1878 (Париж 1905-1910, 4 больших тома). Дальнейшие подробности могут быть почерпнуты в серьез­ных изданиях, касающихся Бакунина тех лет, а также из произведений серьезных противников, как полное издание переписки между Марксом и Энгельсом и т. д.

Здесь я могу коснуться только очень немногих подроб­ностей, относящихся к общему развитию анархических идей в те годы.

Когда Бакунин повернулся спиной к воинствующему на­ционализму (1863), то он сделал это потому, что близко узнал национализм, проникнутый государственными стрем­лениями и государственным строительством. Никто не был заинтересован в справедливом национальном федерализме, который был предложен Бакуниным в 1848 году ("Основы новой славянской политики"). Национализм стремился только к размножению государств. Его идеал достигнут был в 1919 году, когда 25 европейских государств превра­тились в 36 государств. Бакунин стремился к ассоциации и федерации, признавал право на самоопределение и авто­номию и отрицал право завоевания (13 пунктов предло­женных им Комитету "Лиги Мира и Свободы" в конце 1867 года, являются классическим изложением его взгля­дов. Это изложение напечатано во французском издании сочинений Бакунина, том I).

Это могло бы быть достигнуто только тогда, когда власть государства над личностью была бы сломана путем уничтожения организованного угнетения в интересах монополии и привилегии. Социальное недовольство могло быть рычагом для этой цели, но его нужно было бы возбу­дить, а если бы исторические события вызвали его, то его нужно было бы защитить от принесения его в жертву новым господам — новым политическим и социальным порабощениям силами авторитарной организации, меха­низмом государственных социалистов. Бакунин это пред­видел, а большевизм осуществил его предвидения с точ­ностью и оказался даже хуже того, что предвидел Бакунин.

В 60-х годах ежедневно ожидались события, которые могли бы создать новое положение, как, например, падение Наполеона II во Франции. Его исчезновение в то время могло бы привести к переменам такого же характера, как и падение Муссолини в наши дни. Мог бы установиться любой режим, от Орлеанской монархии до красной респуб­лики и коммуны. Бакунин хотел быть подготовленным к такому положению, которое могло бы повести к новому, социально-революционному, противогосударственному и социалистическому 1848 году. Во всяком случае, стоило попытаться. Бакунин стал собирать способных единомыш­ленников-рабочих. Применяясь к тогдашним условиям, ког­да Мадзини, Бланки и другие вожди объединяли свои орга­низации при помощи тайных связей, Бакунин основал тайное общество, позднее названное Международным Брат­ством. Только после того, как это было сделано, Между­народное Товарищество Рабочих было основано в сентяб­ре 1864 года, а несколькими неделями позднее Маркс, услышав о поездке Бакунина через Лондон, посетил его и хотел заинтересовать его в Интернационале, главным об­разом потому, что Бакунин мог бы противодействовать влиянию Мадзини на итальянских рабочих, так как Баку­нин жил в то время во Флоренции. Они расстались в дружественных отношениях, как видно из писем, но, хотя Бакунин был в оппозиции также и к Мадзини, он не мог вести с ним борьбу в интересах Маркса, который был противником Бакунина в других вопросах. Бакунин пред­почел прекратить сношения с Марксом и работать самостоятельно в Италии и в международном масштабе, и, наконец, в "Лиге Мира и Свободы" (1867-1868). Когда это стало совершенно невозможным, тогда его друзья из Братства (французские и итальянские члены) придумали создание отдельного общества, открытого "Альянса", который пожелал присоединиться к Интернационалу. Это было отвергнуто генеральным советом, и с этого момента Маркс и Энгельс стали питать жестокую вражду к Баку­нину. Последний работал в Интернационале и вполне при­способился к открытой пропаганде — не анархизма, не революционных принципов, а к пропаганде только органи­зации рабочих масс в большие общества на основе между­народной солидарности труда против капитала и надежды на полное освобождение труда путем солидарности и борьбы. Это был современный синдикализм с конечными социалистическими целями. Это было, далее, усилие осво­бодить организованные массы от прямого влияния какой бы то ни было социалистической школы, вроде политичес­кого социализма, социал-демократии, бланкизма и т.д.

Рядом с этой открытой и не-сектантской организацией, Бакунин считал полезным и необходимым поддерживать индивидуальные формы борьбы, установить частные связи с активистами, исповедовавшими взгляды революционного анархизма, подобно ему самому. Он считал, что это могло бы обратить их способности на агитацию и пропаганду среди таких же элементов в открытых секциях и вообще могло бы защитить наиболее опытных членов таких орга­низаций от авторитарного влияния умеренных и всяких иных социалистов.

Маркс пользовался другими средствами, а именно: его сторонники пытались внедрить свои партийные взгляды в открытые секции, а сам он пытался навязать эти идеи принудительно, при помощи неограниченной власти, вру­ченной ему и его сторонникам в администрации общества.

Оба способа действия были ошибочны, но и организаци­онный принцип всей группы также был ошибочный. Пар­тийные идеи не должны навязываться открытым организа­циям. Большая организация не может успешно работать, если не может быть достигнуто идейное единство. Автори­тарные и антиавторитарные идеи не могут сожительство­вать в мире, если не принято мер в духе автономии и вза­имной терпимости.

В сущности столкновение между открытой и подпольной пропагандой было неизбежно, проповедуемые идеи ста­ли известны широкой публике. Что касается практической деятельности и личных отношений, то взаимное недоверие и вражда привели к тому, что все это стало тайным. Это положение привело от скрытой борьбы к открытой войне и расколу в 1871-1872 годах (между Лондонской Кон­ференцией и Гаагским Конгрессом). Таким образом тща­тельно обдуманный план Бакунина — отделить массовую открытую, синдикальную организацию от маленькой, тес­ной анархической организации, Интернационал от Альянса, — был разрушен силою обстоятельств, разными путями и в разных местах. В общем там, где заранее была подго­товлена почва для анархизма, открытые секции скоро ста­ли анархическими, и Альянс стал основной группой, где происходило обсуждение тактических и других тайных или частных дел, тогда как в районах, где преобладало авто­ритарное влияние, в секциях получили преобладание авто­ритарные идеи. Альянс был бессилен в таких секциях, или лучше сказать, отсутствовал там, вовсе никогда не существовал там (все подробности об этих организациях вполне установлены в настоящее время).

Таким образом в упомянутых выше районах Интерна­ционал с 1870 до 1873 года отождествился с анархическим движением, тогда как в авторитарных районах он слился с социал-демократическими и им подобными партиями, или вовсе был покинут для присоединения к этим партиям. Быстрый ход развития в течение нескольких лет и колос­сальное событие — Парижская Коммуна 1871 года, в кото­рой все участвовали и которая окончилась так трагически, — все это произошло раньше, чем наступил кризис в организации. Обе группы — и авторитарные социалисты, и анархисты — увидели в Коммуне подтверждение некото­рых своих идей, и отсюда возникло среднее течение — коммунисты, сочетавшие свободу в теории и власть на практике.

Все это было не малым успехом для анархизма, столь резко встречавшегося в 50-х годах, а теперь, в начале 70-х, ставшего руководящим принципом Интернационала в орга­низациях Юры, Италии, Испании, Бельгии и Голландии и нашедшего множество сторонников среди французов и русских.

 

IV

 

ПЕРИОД 1871-1890 ГОДОВ

 

Парижская Коммуна (Март - Май 1871) была огромным, событием, изменившим направление развития Интернаци­онала, всего социального движения Европы и развития анархизма. Париж в руках социальной революции, бро­сивший вызов всему государственному механизму, вдох­новляемый всеми социалистами того времени, от продол­жателей парижских традиций Французской Революции, бланкистов и других бунтарей 1848 года, до федералистов-прудонистов и интернационалистов коллективистско-анархического направления, — все это вместе взятое было не виданным подтверждением требований социализма и до­казательства его силы и способности к мощному действию, его боевой энергии. Но ужасное поражение в мае, убийство многих тысяч, обращение всех других защитников восста­ния Парижа в узников, согнанных в одно место, подвер­гавшихся грубому обращению и тысячами отправляемых в ссылку, в Новую Каледонию, или выделенных из массы для предания показательным и грубым судам, а затем расстреливавшихся непрерывно до 1873 года, с промежут­ками, достаточными для того, чтобы держать нервы в напряжении, — все это было жесточайшим из поражений революции. За этим поражением последовал период безжа­лостной мести побежденным и отвратительнейших клевет­нических выступлений политиканов, в их печати, против рабочего дела.

На деле Коммуна оказалась преждевременным восста­нием, логически вытекавшим из недовольства народных масс в Париже, организованных и вооруженных за время месяцев осады. Этому восстанию легко удалось собрать запасы пищи и низложить ненавистное правительство в день 18 марта. Это было правительство г-на Тьера, предпочетшего ускользнуть в Версаль в тот день, чтобы быть в состоянии вернуться назад с целой армией и раздавить Париж. Таким образом, победа была чрезвычайно легка, ибо все ненавидели правительство, но эти настроения только подтолкнули социалистов к занятию ответственной и рискованной позиции в качестве избранных членов Ком­муны (26 марта), но не заставили их предпринять подлин­но социалистические действия, выступления против част­ной собственности. Социалисты знали неподготовленность общественного мнения к таким действиям и воздержались от решительных мер. Таким образом буржуазия сделала их ответственными за социальную революцию, которая не была совершена. Им было трудно защищаться, ибо они сами воздержались от подлинно социалистических мер.

То же самое произошло в смысле политической органи­зации. Для масс и для всего населения Коммуна была лишь протестом Парижа, вызванным лишениями осады, протес­том против трусливого и реакционного правительства. Для бланкистов и якобинцев, стоявших за традиции 1793 года, это было мощное городское самоуправление, подняв­шее голову против государства. Для прудонистов это была первая из сорока тысяч общинных единиц Франции, дол­женствовавших образовать постепенно Федерацию и таким образом занять место в государственной администрации во всей стране. Для интернационалистов типа Варлена только Париж был социальной коммуной, будущей живой социалистической единицей. И, опять таки, все эти далеко идущие идеи не способны были развернуться и проявить себя более активно в силу того факта, что население в целом не разделяло ни одной из них, как не стремилось оно к социализму, а понимало только гневный протест сего­дняшнего дня против надменного правительства, опирав­шегося на провинциальных реакционеров и стремившегося унизить Париж.

При таком положении дел было бы вполне возможно придти к соглашению на основе муниципальных свобод, которых Париж того времени еще не добился. Это было бы возможно, если бы правительство г. Тьера не стремилось нанести сокрушительное поражение всему, что было соци­алистического, уничтожить социалистические поколения 1848-1870 годов, стереть с лица земли социализм, как об­щественную силу во Франции, что и было на самом деле совершено в период до 1880 года. Эта жестокая воля утопила Коммуну в крови и придала безнадежный вид борьбе против капитализма, каким он выглядел после бар­рикадной борьбы в Лионе 1834 г., после парижских барри­кад июня 1848 г. Это третье поражение французского пролетариата оказывает свое влияние и до сегодняшнего дня, 60 лет спустя, ибо ни одна значительная попытка во­оруженного восстания не имела места во Франции с 1871 г.

Таким образом перед Интернационалом и перед всеми рабочими Европы был факт героического выступления социализма и федерализма в дни 18 и 26 марта и факт кровопролитного безжалостного выступления капитализ­ма, милитаризма и государственной власти, плававших в крови парижского народа в мае 1871 года. Все они придали себе храбрый вид и объявили себя теоретически и лично солидарными с Коммуной — и так же поступил Карл Маркс в своей "Гражданской войне во Франции", признав коллективное управление вещами более решительным шагом, чем государственное управление людьми. Так же поступили все анархисты и; конечно, все эмигранты Коммуны в Женеве и в Лондоне. Некоторые из них, как Ж. Лефрансе, разработали теорию федерального социалистического коммунализма, как систему, среднюю между авторитарным социализмом и анархизмом.

Однако, на практике и взглядах революционеров поражение Коммуны отразилось очень сильно. Перед глазами всех была немее молчание Парижа на протяжении многих лет, полное отсутствие Франции на советах социализма, жестокий пробел, напоминавший упадок движения на протяжении 50-х годов в результате событий 1851 года.

Теперь авторитарные социалисты стали проповедовать неверие в вооруженную революцию. Исключение составля­ли только бланкисты, которые, однако, никогда не облада­ли ни силой, ни верой, ни волей приступить к бунтарским действиям и, позднее, слились с политическими социалис­тами Франции (гедистами) или были вовлечены в движе­ния патриотических социалистов (буланжистов). Социа­листический парламентаризм 60 годов существовал на деле только в Швейцарии и Германии, теперь же он стал универ­сальной социалистической панацеей. Маркс навязал его авторитарной части Интернационала (1871-1872) и этим вызвал раскол всей организации, которая могла быть еди­ной лишь до тех пор, пока каждое социалистическое воз­зрение уважалось и ставилось в равные условия с другими и ни одно из них не делалось обязательным, как того захотел Маркс в вопросе о "политической борьбе", т.е. о борьбе с помощью избирательного вотума.

Либертарные социалисты, этим желанием Маркса навя­зать свои личные идеи Интернационалу, вынужденные от­делиться от авторитарных федераций, составили одну группу в качестве реорганизованного свободного интерна­ционала 1873 года (Женевский Конгресс). Им помогали лишь несколько личных противников Маркса в Англии и несколько французских коммунистов. В качестве анархис­тов-коллективистов они имели в своей среде всю испан­скую федерацию, которая осенью 1873 года насчитывала около 50 тысяч членов в 500 секциях, организованных по отраслям промышленности. Сюда входила также итальян­ская федерация, бесконечно менее многочисленная, так как она ждала революционного подъема и не имела ни досуга, ни желания привлекать значительные массы членов, орга­низованных по отраслям промышленности. Здесь же была федерация швейцарской Юры, где идеи и защита труда были соединены, но где не было ни революционных задач, ни перспектив, как это и подобает Швейцарии. Находилась здесь и бельгийская федерация, где, однако, некоторые теоретики, как Цезарь де Пап и фламандская секция, проделали обратную эволюцию в направлении к коммуниз­му, а затем к политическому социализму. Та же ретроградная эволюция имела место и в Голландии. Сочувствую­щие были также в тайных секциях юга Франции.

Затем здесь был Бакунин, который немедленно понял всю огромность поражения, но сохранил бодрость духа и оказал очень большую услугу де­лу в 1871-1872 г.г. своей защитой дела коммуны и Интернационала против низких нападок Мадзини в его речах к итальянскому юно­шеству и рабочим. Этим самым Бакунин содействовал тому вели­кому собиранию вокруг Интернационала интеллигентных и энер­гичных элементов из числа сторон­ников Мадзини и Гарибальди. Это движение привело к созданию конституции итальянской феде­рации в Ремини в августе 1872 г.

Бакунин также очень много содействовал этому движе­нию во время своего пребывания в Цюрихе летом 1872 года и своим непрерывным сотрудничеством с М. П. Сажиным, а также (1872-1873) с Гольштейном, Элсвицем и Ралли. Совместно с ними он рассеял предубеждения, воз­никшие под влиянием действий Нечаева в русских органи­зациях. Нечаев был типом бланкистского заговорщика, ультра-авторитарного централиста. Его идеи и тактика, без жестокости, свойственной лично Нечаеву, нашли лишь очень немногих сторонников, вроде Турского, Ткачева и других. Другие русские социалисты отчасти вдохновлялись учением Бакунина в 1872-1874 г.г., частью же оставались умеренными и удовлетворялись умеренной политикой Лав­рова из "Вперед" (1873-1876, 1877) — органа, посвятив­шего себя пропаганде среди крестьян ("народники"). Нес­колько позднее, раздраженные жестокими преследования­ми, главным образом против политических террористов, убивших Александра II в марте 1881 года, многие соци­алисты примкнули к террористическим организациям. Эта позиция, укрепившаяся вследствие преследований, отодви­нула личные взгляды социалистов на второй план. Много ростков анархизма в 1872-1874 гг. выросли под личным влиянием Бакунина и под влиянием его русских книг, глав­ным образом "Государственность и Анархия" и его знаме­нитого Прибавления II, о деятельности русских револю­ционеров. Эти ростки не совсем погибли, и только рост их временно приостановлен был вследствие преследования террористов. Женевская "Община" 1878-1879 гг. была их последним и хорошо прочувствованным выражением в течение некоторого времени. Сам Кропоткин, столь пре­данный анархическим идеям в русских вопросах, воздер­жался от вмешательства с точки зрения, теоретически рас­ходившейся с геройской террористической борьбой. Каждый, кто не мог помочь этой борьбе непосредственно, наблюдал за ней в безмолвном почтении, воздерживаясь от критики.

Антиавторитарный Интернационал имел очень активных и способных защитников в лице Джемса Гильома, чья работа в юрском "Бюллетене" (1872-1878) и особенно в его книге "Мысли о социальной организации", написанной осенью 1874 г. и напечатанной в 1876 году, затем в лице Поля Брусса, очень активного молодого студента, в то время бывшего эмигрантом, активно выступавшего в Бар­селоне в 1873 году и в Швейцарии (начиная с осени 1873 года до конца 1878 года). Он отстаивал идеи революцион­ного коллективистического анархизма, а с 1877 года — анархический коммунизм. В числе защитников Интерна­ционала был также Рафаэль Парга Пеллисер, очень искус­ный печатник, и Хозе Барсия Биниас, студент медицины в Барселоне, Андриа Коста, Эррико Малатеста, Карло Кафиеро, Эмилио Ковелли и много других социальных бунтарей, ранних коммунистических анархистов, группа которых существовала осенью 1876 года. Затем Элизе Реклю, Франсуа Дюмартерэ, Андриан Перрарэ, ранние французские коммунисты-анархисты (начиная с 1876 го­да), находившиеся в швейцарском изгнании: Поль Робен в Лондоне, Петр Кропоткин в Лондоне, Бельгии, Швейца­рии, Франции и Испании, в Женеве, в Лондоне и вблизи Женевы, в Савойе; бельгийские анархисты в Вевей, русские анархисты: Бакунин, Сажин, Ралли, Эльсвиц и другие, первые германские сторонники анархизма в Берне: Рейнсдорф, Эмиль Вернер, Ринке и другие, приблизительно с 1876 г. Эти люди и многие другие, имена которых достой­ны упоминания — Швицгебель, Шпихигер, Луи Пинди (член парижской Коммуны), Мораго, Сориано, Франциско Томас, А. Лоренцо в Испании, Ф. С. Мерлино, А. Фаджиоли, Ф. Натто, Г. Грасси и еще много других добрых товарищей в Италии, — все они поддерживали пропаганду в пользу коллективистического анархизма. Некоторые из них, глав­ным образом итальянцы и французы, начиная с 1876 года, стали развивать идеи коммунистического анархизма.

Они действовали как революционеры, когда это было возможно: испанцы — в 1873 году при Алькойи и Сан Люкар де Барромедо, итальянцы в 1874 году в Болонье, Флоренции и Акулийских горах, а в 1875 г. в провинциях Неаполя и Беневенто. Они поддерживали связь между секциями Интернационала в качестве запрещенной под­польной организации в Испании (1874-1881) и в Италии и были близки к революционному восстанию в Испании в 1877 году и к аграрным бунтам по всей Андалузии, этой Испанской Ирландии. Конгрессы, конференции, газеты, брошюры — всеми этими путями преданные и настойчи­вые сторонники анархических идей распространяли их в период глубокой революционной депрессии в 1871-1878 г.г.

Мало ли, много ли, но это все, что могло быть сделано в те годы сокрушительного поражения Парижской Комму­ны и падения Испанской республики. Парламентарное от­ступничество социалистов равнялось полному неверию их в дело революции, — неверию, ставшему символом веры вплоть до русской мартовской революции 1917 года, ко­торая научила их тому, что революции все еще являются реальными возможностями, а не пережитками прошлого и не галлюцинацией анархистов. В те дни торжества ми­литаризма и дипломатических интриг, подготовлявших "реванш" в дни балканского национализма, вызвавшего первый ряд войн, войн Греции и России против Турции, в дни роста капитализма, создания государства Конго, борьбы за Африку, французского и германского колони­ального империализма, постоянного расширения англий­ских владений в южной Африке, Египте, Судане, Бирме, и т. д., — большего достигнуть нельзя было. В те годы подлинно либертарный дух, пробудившийся в 60-х годах, снова упал. Я могу привести лишь очень короткий эпизод — выступления Евгения Дюринга в Германии, универси­тетского преподавателя экономических наук, который в 1872-1873 г.г. выступил против государственного соци­ализма и в защиту системы федеративных ассоциаций, очень сходной с экономической организацией, предлагаю­щейся анархистами-коллективистами. На мой взгляд, тео­рия Дюринга и возникла под их влиянием и под влиянием Парижской Коммуны, которая была первым крупным вы­ражением недоверия государству и попыткой обойтись без него. Однако Дюрингу самому не доставало либертарного духа и воли. Хотя он оказал влияние в качестве противо­ядия против марксизма в Германии и, хотя Маркс и Энгельс чувствовали это влияние, как занозу в боку, но как раз та часть этого учения, которая здесь упоминается, меньше всего была понята. Сам автор не очень занимался этой частью своей теории в позднейшие годы, хотя некоторые даровитые его последователи вновь открыли ее и выдви­нули ее на первый план 20 лет спустя, в начале 90-х годов, и тем еще раз помогли поколебать веру в марксизм (к этому я вернусь еще позднее).

Другим, достойным упоминания, событием была большая забастовка железнодорожников линии Пенсильвания-Огайо в 1877 году, приведшая к столкновению в Питтсбурге и бунтам, которые Элизе Реклю приветствовал, как Питтсбургскую Коммуну, и которые, хотя и не долговечные, отметили собой пробуждение американских рабочих от веры в личный успех и в политическую борьбу. С тех пор социалистическое движение в Соединенных Штатах выд­винуло левые течения, сторонники социальной революции стали выступать против защитников избирательной борь­бы и шаг за шагом, более интенсивными стали усилия борцов, пока годы 1881-1886 не принесли с собой расцвет социально-революционной борьбы. Сознательные коллек­тивисты-анархисты, сильнее всего бывшие в районе Чикаго и быстро возраставшие в числе, развивали свое движение быстрым темпом вплоть до трагического периода, начав­шегося в мае 1886 года, когда капиталистическая репрес­сия снова раздавила надежды рабочих на процессе 11 нояб­ря 1887 года.

 

* * *

В конце 70-х годов особые обстоятельства, вроде пре­следования издававшейся Полем Бруссом газеты "Аван­гард" и отсутствия сильной группы, которая могла бы принять этот вызов, понудили Кропоткина взять большую часть работы на "свои плечи и основать журнал "Револьте" (февраль 1879 г.). В то время существовали лишь чрезвы­чайно слабые секции в нескольких странах, очень слабые газеты, очень небольшое число активистов, из которых многие были уже истощены тягостями личной жизни, а другие потеряли бодрость духа или соблазнились иллюзия­ми избирательной борьбы. Правда, велась также борьба, направленная к социальному бунту: недовольство ирланд­ских земельных арендаторов, приведшее ко многим жесто­ким столкновениям, затем обострившиеся бедствия анда­лузских рабочих, совершивших несколько отчаянных актов аграрного террора; подобные же настроения замечались среди голодавших тогда итальянских рабочих. Кроме то­го, налицо была деятельность русских террористов, со­средоточившихся на борьбе против царя, но никогда не перестававших надеяться на восстание крестьян.

К этим реальным факторам следует прибавить, особен­но по мнению Кропоткина, твердую веру в то, что возвра­тившиеся французские коммунары и французские рабочие, пробудившиеся от уныния после сокрушительного удара 1871 года, создадут движение, которое вновь приведет к Коммуне, и что на этот раз Коммуна будет настоящей социалистической Коммуной, и не только в Париже, но и в каждом большом городе Франции. От такой Коммуны можно было ожидать, что она будет самодеятельным организмом для целей экспроприации и что она создаст мно­жество таких же коммун. Такова была надежда и вера Кропоткина в 1879-1882 годах, почерпнутые на француз­ских митингах, где такие надежды действительно находи­ли себе выражение. Кропоткин пришел к заключению, что приближается французская революция, масштаба Великой Революции. Это побудило его высоко поднять знамя и выдвинуть задачи непосредственной экспроприации, вслед за которой должен был придти коммунистический анар­хизм. Он сделал это впервые в своей статье "Парижская Коммуна", напечатанной 20 марта 1880 года (позднее эта статья вошла в качестве главы в его книгу "Речи Бунтов­щика"). В октябре 1879 г. на Юрском Конгрессе он провоз­гласил: "Коммунистический анархизм, как цель, и коллек­тивизм, как переходная форма собственности" ("Револьте," 18 октября 1879 г.).

Таким образом, в марте 1880 года он отбросил мысль о коллективизме, как переходной форме, т.е. мысль о соз­дании нового порядка вещей путем организации распреде­ления в соответствии с количеством работы, выполненной каждым производителем. Он стал на точку зрения, что меры и расчеты должны быть отброшены и что коммунизм, т.е. работа и вознаграждение по усмотрению каждого, должен быть немедленно осуществлен. Сказалось ли здесь влияние Реклю, с которым Кропоткин как раз тогда начал сотрудничать над выпуском, посвященного Сибири тома "Географии" Реклю (том 6-й, 1881, 918 стр.), — этого я не могу сказать. В начале осени Кропоткин, посовето­вавшись со своими женевскими друзьями Дюмартерэ, Герцигом, Кафиеро и Реклю, предложил Юрскому Конгрессу 1880 года, состоявшемуся в Шо-де-Фон 9 и 10 октября, принять для Юрской Федерации коммунистический анар­хизм. Это было принято, и с того времени обвинение в отсталости, в сохранении системы наемного труда и авто­ритарной организации для подготовки и поддержания этой системы, — это обвинение стало выдвигаться многими против коллективистического анархизма, который в тече­ние 13 лет был гордостью анархистов и который сам Кропоткин защищал в октябре 1879 года, как переходную форму к более высокой цели, к анархическому коммунизму. Теперь стали утверждать, что применение мерки к труду приводит обратно к власти и что путем накопления сбере­жений теми, кто выполнял бы больше работы, общество пришло бы обратно к капитализму. В этом усмотрены были зародыши реакций, которые следовало отринуть.

Эта перемена произошла после ухода Джемса Гильома в мае 1878 года. Иначе он мог бы сказать, что лишь очень узкое понимание коллективизма превратило его в. теорию постоянного наемного труда, тогда как для него, а также для испанских товарищей, эта теория была бы лишь системой, обеспечивающей рабочему "полный продукт его труда", иными словами — без вычетов в пользу государ­ства и капиталистических эксплуататоров и паразитов, хотя и с вычетами в пользу народного образования, об­щественных работ, содержания инвалидов и стариков местной единицы или федерации таких единиц. Вне этого, ассоциация или группа свободна была бы в выборе между коллективистической, коммунистической или средней меж­ду ними организацией, в зависимости от решения своих членов. Кроме того, Гильом в своих "Мыслях" 1874 г. (1876 г.) определенно рекомендовал постепенный прогресс от вознаграждения за выполненную работу к совершенно свободному пользованию продуктами труда. Он лишь обу­словил это зависимостью от производительности, так как свободное пользование продуктами предполагает изоби­лие их.

Таким образом свобода группы устраиваться по своему усмотрению и серьезное соображение о количестве явились возражениями, выдвинутыми, вероятно, коллективистами (От имени которых говорил Швицгебель), но Конгресс 1880 года не согласился с ними, ибо, как я уже сказал, с коллективизмом казались связанными все возможные опас­ности реакции. После революции, когда в работу вложен был огромный прилив свежей энергии, а быстрый ход изоб­ретений и сберегавших труд машин привели к накоплению огромных запасов продуктов, были сметены все сомнения, вызванные постановкой вопроса о количестве.

На Кропоткина, кроме того, повлияло принятие термина "коллективизм" французскими марксистами и Бенуа Малоном, а также решительное признание термина "комму­низм" бланкистами. Он ненавидел марксистов, но, подобно многим социалистам тех дней, питал слабость к бланкис­там, когда Бланки был еще жив (он умер в конце 1880 года) и считался одним из наиболее уважаемых революци­онеров тех лет. Так или иначе, но этим путем, совместными усилиями Реклю, который был коммунистом всю свою жизнь, Кафиеро, итальянского коммуниста с 1876 г., и Кропоткина изменение было сделано и не встретило ника­кой оппозиции во французских, бельгийских, франко-швей­царских и итальянских группах. В Испании же этой пере­мены не замечали в течение годов. Эта перемена совершенно не привлекла внимания Иоганна Моста, когда он приступил к изложению своего понимания анархизма.

Означала ли эта перемена забвение коллективизма, как единоспасающего средства? При том положении, какое существовало в годы 1880-1-882, когда усиленная револю­ционная агитация велась во Франции анархистами, наибо­лее широко охватывающая, наиболее решительная доктри­на казалась наиболее способной разбудить народ и заста­вить его действовать. Коммунистическая идея была в высокой степени приспособлена к этой цели, она представ­ляла все дело таким простым, изображала его так, что все будет достигнуто единым порывом и что никто не остановится на полпути. В своем письме к Юрскому Кон­грессу 4 июня 1882 года Кропоткин — впервые, по-видимому, — ссылается в печати на изречение Бланки, что рево­люцию надо считать неудавшейся, если в течение 24 часов рабочие не почувствуют улучшения в своем положении вполне осязательным образом, и что немедленная экспро­приация, переселение в лучшие квартиры, свободный дос­туп к пище — должны осуществиться в срочном порядке. Отсюда возникли бы неслыханное воодушевление и порыв к работе и, таким образом, положено было бы начало орга­низации нашего общества на началах свободного коммунизма, и уже никто не стал бы думать о возвращении к индивидуальным расценкам и вознаграждению за испол­ненную работу.

В этом историческом очерке я могу только вкратце изложить мой вывод, что это чарующее изображение анар­хизма, осуществляемого единым махом, ускоренного го­лодными массами, которые получают немедленные выгоды и после этого всегда уже работают с неослабным рвением и потребляют без корыстной заинтересованности, — все это было рассчитано так, чтобы привлечь к анархизму много людей, настроенных так же, как и сам Кропоткин. Однако, эта теория показалась, вероятно, неудовлетвори­тельной тем, кто не пылал подобным оптимизмом. Знако­мясь с социалистическими доктринами и жизнью и харак­терами их творцов, мы находим в них поразительно сходные черты. Так обстоит дело и в данном случае. Кто трудился так неутомимо, как Кропоткин, и пользовался вознаграждением с такой неприхотливой умеренностью, как Кропоткин? Он был типом коммуниста-анархиста, о каком он сам мечтал. Столь же бескорыстным был Кафиеро, таков же был Реклю. Они часто жили одним рисом и сливами и были неприхотливы так, как никто из нас. Те же качества бескорыстия и неприхотливости свойственны Малатесте, но он имел и имеет гораздо большее соприкос­новение с подлинной жизнью, чем любой из названных товарищей, поэтому Кропоткинский оптимизм никогда не удовлетворял его, как мы увидим. На ораторов парижских митингов это производило огромное впечатление, они спе­шили навстречу анархической идее, никогда не позволяя ей застояться ни на минуту и подвергнуться загрязнению при столкновении с действительностью. Если кто-нибудь говорил, что достаточно 4 часов ежедневной работы, то другой возвещал, что достаточно двух часов. Говорят, что таким образом они дошли до 20 или 30 минутного рабочего дня и что неслыханное изобилие накопленных продуктов сделало бы всякую организацию для продолжения работы ненужной уже в самые ближайшие годы.

В 80-х годах мы наблюдаем кипение нового анархического коммунизма. Принцип ассоциаций по необходимости ослабел под этим импульсом, а принцип организации был поколеблен на долгие годы. Если все доступно в изобилии при минимуме труда, то ассоциация и сотрудничество становятся лишь новым бременем и препятствием к свободному пользованию общественным запасом продук­тов. Организация становилась оковами автономии, ав­торитарной помехой. Лондонский Интернациональный Со­циально-Революционный Конгресс 1881 года (с 14 по 20 июля) отмечает собою отвержение какой бы то ни было организующей формы, как, напр., Интернационал либертарного типа, какой придал ему Женевский Конгресс 1873 года. Тот же Конгресс признал лишь номинально и против желания некий призрак организации, а в сущности не более, как комиссию с функциями лишь передаточного пункта для переписки в качестве способа интернациональ­ной связи между группами разных стран. Эта организация исчезла, год спустя, и имела лишь кратковременное су­ществование в течение 1881-1882 годов. Другими словами, группы пользовались независимым существованием и счи­тали себя притесненными при одной мысли о задаче, выполняемой по постановлению коллектива групп.

Личная точка зрения Кропоткина была совсем не такова. В тесном контакте с юрскими секциями и французскими секциями Юга, Востока, лионскими и сент-этьенскими группами долины Роны, он всегда стремился вдохновить к совместному действию и организации, но был бессилен сделать это по отношению к парижским группам, группам Юго-запада и Юга Франции, к району от Бордо и Пиренеев до Марселя, где антиорганизационные течения и самые категорические, безусловные формулировки свободного коммунизма менее всего были общепризнанны в движении 1880-1882 годов. То же самое еще в большой степени наблюдалось в годы 1883-1885, когда Кропоткин, Готье и пропагандисты Лиона и Сент-Этьена были в тюрьме, а Жан Грав, никогда не бывший организатором, но никогда не стоявший за полное отрицание организации, отсутствовал в Париже, живя в Женеве в течение многих месяцев и работая над "Ле Револьте". Когда Кропоткин был осво­божден (январь 1886 г.), он вообразил, на основании того, что он видел в Париже за время своего короткого пребы­вания там, что описанные здесь тенденции уже исчезли. Однако это было не так, они продолжали существовать и всегда шли параллельно с его собственными усилиями.

Эррико Малатеста усиленно добивался на Лондонском Конгрессе 1881 г. (душою которого он был и в недолговечной комиссии которо­го он был самым активным чле­ном) содействия интернациональному сотрудничеству, но группы, стоявшие против всякой органи­зации, главным образом француз­ские группы, оказались сильней. В качестве революционера и ком­муниста, стоявшего за экспропри­ацию, он в своих итальянских ста­тьях 1884 года защищал, разуме­ется, идеи коммунистического анархизма, но совсем не в фор­ме той исключительности, которая считала местный или временный коллективизм реакционной тенденцией. Он никогда не стоял за ту нетерпимую форму, которая соглашалась допустить лишь одну форму и устраняла все разнообразие организационных форм. Никогда он не был пропитан тем духом отрицания организаций по принципу, который ожидал всего от самопроизвольных, моменталь­ных комбинаций усилий и считал планомерность, подготов­ку недопустимыми авторитарными принуждениями. Ни широко распространенный народный диалог "Среди рабо­чих" и "Программа и организация Международного Об­щества Рабочих" (оба изданы во Флоренции в 1884 году), ни доктор Мерлино в своих книгах "Анархия" (Флоренция 1887) и "Социализм или монополизм" не высказываются за описанный выше ничем не ограниченный неорганизованный коммунизм, а наоборот, предостерегают против него. В статьях Мерлино того времени такое понимание называет­ся "аморфия," т.е. аморфизм (отсутствие форм). Такое состояние может быть достигнуто на позднейших этапах, когда все станут анархистами, когда полное доверие ста­нет преобладающим среди людей и когда изобилие про­дуктов будет обеспечено. Но единым прыжком перескочить к этому совершенству прямо от капитализма казалось не­реальностью, слишком неправдоподобной, чтобы на неё можно было рассчитывать. Невозможно ожидать, что миро­вое движение", накопляющее силы для разрушения совре­менного строя, разовьется на почве такого утверждения веры или чаяния. Мерлино выступал в защиту договорных соглашений, на первых шагах соглашений, которые обес­печивали бы более или менее совершенное применение ком­мунизма в соответствии с местными условиями и по мере постепенного продвижения к более совершенным формам на этом базисе.

Мерлино не слушали. Всякий такой совет, рекомендо­вавший осторожность, очень многими считался антирево­люционным. Тем не менее в 80-х годах движение на началах коллективистического анархизма или на основах коммунизма (движение Малатесты) были реальными и широкими движениями во многих странах. Укажу на Ис­панский Интернационал и Испанскую Районную Федера­цию Рабочих, непрерывно существовавшую с 1870-1888 года, затем на германское движение, образовавшееся вок­руг Иоганна Моста. Несколько позднее возникло движе­ние рабочих, говоривших на немецком и английском язы­ках в районе Чикаго, в Америке (до трагического перио­да 1886-1887 годов). Укажу также на большое общест­венное движение в Австрии с 1881 г. до начала 1884 г., на немецкие группы в Швейцарии в 1881-1885 годах, на итальянские секции, реорганизованные Малатестой и дру­гими в 1883-1884 г., на британское социалистическое дви­жение 80-х годов, созданное анархистами вроде Джозефа Лейна и бывшее, на протяжении многих годов (1883-1890), в тесной солидарной связи с Вильямом Моррисом и Соци­алистической Лигой (1885-1890). Сюда же относятся группы юго-восточной Франции того времени, когда Кропоткин был в тесной связи с ними (1881-1882); эти группы мало расходились с его взглядами и тактикой, которые никогда не были направлены в сторону антиорганизации и никогда не были аморфистскими, подобно взглядам парижских и других групп.

Сравнительно с 70-ми годами, когда существовали лишь редкие разбросанные, подпольные секции, эти большие открытые общественные движения в Испании, части Фран­ции, Австралии, Англии, части Соединенных Штатов и части Италии являются чрезвычайно замечательными дви­жениями. Анархические идеи и дух были подлинно живы в 80-х годах. Было бы необходимо развивать движение по тем же линиям и прививать этот дух все растущим массам населения. Но общим явлением было то, что такая спокойная и постоянная работа никогда не считалась достаточно успешной с точки зрения тех, кто верил только в пропаганду идей в их самой неограниченной форме и в принятие самых бескомпромиссных способов борьбы. От­сюда возникло равнодушие и даже вражда, как принци­пиальная, так и личная по отношению к умеренным и орга­низованным движениям. Некоторые участники движения сочли себя вынужденными прибегнуть к актам, которые, хотя и давали им личное удовлетворение, зачастую ценою их собственной жизни, но навлекали репрессии, преследо­вания и приводили к подрыву всего движения в данной местности. По причине этих все усиливающихся пра­вительственных репрессий все движение распалось, загна­но было в подполье и уже не возродилось. Позднее, в кон­це 80-х годов, наступило время, когда осуществилось по крайней мере это желание: анархисты достигли миниму­ма организованности и желали не быть организованными вовсе.

Оглядываясь назад на эти 50 лет, прожитые с 1880 года, нельзя не видеть в настоящее время, что пламенные революционные чаяния того времени выросли из ошибоч­ных суждений. Во Франции, когда установлены были, начиная с 1880 года, свободы слова, собраний, союзов, все социалисты поспешили уйти в политику. Никто и пальцем не шевельнул для борьбы за новую коммуну, зато возник спор за места в муниципальных советах. Аграрные движе­ния в далеких Андалузии и Ирландии были подавлены или отведены в политические каналы, как в Ирландии. Царизм фактически раздавил террористические группы в течение 80-х годов, как это столь патетически показывает Вера Фигнер в своих воспоминаниях.

Изолированные акты социальной мести по отношению к отдельным жестоким работодателям во Франции, изо­лированные акты индивидуальной экспроприации в раз­ных странах, изолированные случаи убийства единичных полицейских чиновников в разных местах, даже события огромного масштаба, вроде Хеймаркетских событий в Чи­каго 4 мая 1886 года, — все это не вызвало коллективных действий, не привело к широким народным движениям сочувствия. Самыми большими событиями были восстание шахтеров в Бельгии весною 1886 г. и бунт лондонских безработных в 1886 году, а также столкновение на Трафальгарском сквере в ноябре 1887. года, — но роль анархис­тов в этих вспышках недовольства, вызванных острой нуждой, была мала, и они чувствовали это повсеместно, в каждом отдельном случае. Таким образом возможности революции в действительности еще не существовали и было бы благоразумно перейти к прямой пропаганде са­мого открытого и широкого характера вместо того, чтобы попытаться ускорить события путем нескольких индивиду­альных актов, воображая при этом, что дело близится к социальной революции, что обыкновенная пропаганда едва ли еще нужна. Это отсутствие правильного понима­ния было тем более роковым, что в 80-х годах авторитар­ные социалисты сделали очень большие успехи, создали свои рабочие и социалистические партии, организовали Широкие массы для завоевания свободы и избирательных прав и объединили рабочих в их социалистических синди­катах.

Таким образом, в течение этих 80-х годов большинство анархистов, вольно и невольно, вынуждены были вести существование в форме разбросанных групп, свободных, конечно, от всяких посторонних влияний или вмешатель­ства, но зато отделенных от масс, с которыми, во время Интернационала, они старались быть в тесном соприкосно­вении. Авторитарные социалисты, слабые и достаточно дис­кредитированные в течение первых годов упомянутого пе­риода, выдвинулись на первый план и завоевали массы, до которых голос и протесты анархистов доходили со все возрастающими затруднениями. Я не упускаю здесь из вида, что анархисты делали героические попытки вернуть себе утерянную почву, но после таких попыток те же самые причины — отвращение к коллективному, согласо­ванному усилию — опять привели их к изоляции и умень­шили их численность.

Итак, последний период коллективистического анархиз­ма в Испании, особенно в годы 1886-1893, представляют собой прекрасное зрелище. Коммунисты-анархисты, в лице некоторых групп, относились к коллективистам с насмеш­кой и пренебрежением, называя их ископаемыми, но их самих считали чрезвычайно односторонними и примитивными фанатиками. Сами коллективисты, ознакомившись в 1886 году с более соответствующими изложениями коммунизма, — с английскими произведениями Кропоткина, главным образом, — и услышав позднее, в конце 1891 года, Малатесту во время его испанского лекционного тура, когда он излагал коммунизм в указанном выше духе, пришли к тому, что стали считать это понимание равноправным с их соб­ственным пониманием и сделали заключение, что только будущий опыт сможет решить, кто был прав. Поэтому многие из них придерживались того, что они называли "анархизмом без эпитета", просто анархизма, отказыва­ясь связывать себя и тех, кого привлекала их пропаганда, с какой-нибудь экономической доктриной, еще не проверен­ной на опыте. Каждую доктрину должны проверить на будущем опыте деятели грядущих времен, и только они могут решить, что правильно, а что неправильно, что сле­дует принять, а что отвергнуть.

Эта беспристрастная позиция, рекомендованная всем группам международного объединения на конференции ее 1889 и 1897 годов, не была принята, и на это предложение даже редко обращали внимание анархисты других стран. Они стояли за единое экономическое решение, считая необ­ходимым бороться со всеми другими экономическими взглядами. Религиозные люди поступили бы так же, как они поступили, наука же рассматривала бы все такие пред­видения будущего, как простые гипотезы. Она стала бы на сторону испанских товарищей, которые 40 лет тому назад придерживались экономического агностицизма, хо­тя лично они при этом имели свои собственные экономи­ческие убеждения, близкие их сердцу. Однако, они не счи­тали, что их желания или предпочтения были свободны от возможных ошибок.

Те же самые испанские коллективисты-анархисты доб­ровольно отказались от своей старой организации, которая, в сущности была организацией Интернационала 1870 г., — в пользу экономической организации агрегата различных антикапиталистических организаций — "Федерация Сопротивления Капиталу", — и агрегата групп различных анархических течений — "Анархической Организации".

Они были единственными анархистами, которые, начи­ная с 1886 года, примкнув к американской инициативе, стали подготовлять первомайские выступления не как про­стые демонстрации, а по примеру широко распространив­шихся знаменитых генеральных стачек в Каталонии, в мае 1890 и 1891 г.г. Репрессии после андалузского аграр­ного бунта в январе 1892 г., равнодушие многих анар­хистов к согласованным усилиям и жестокие преследова­ния с применением пыток, последовавшие за некоторыми индивидуальными террористическими актами в последние месяцы 1893 года, подорвали дальнейшее развитие этого прекрасного и широкого движения.

Другая сочувственная попытка была сделана Малатестой после его возвращения из Аргентины, где он провел время с 1885 до середины 1889 года, после его побега из Италии. Он вернулся и стал издавать газету "L'Assoziazione". Он же предложил объединить анархические группы в новый интернационал — "Интернациональную Социалистическо-Анархическую Революционную Партию". Уже это название показывает, что он был противником всяких од­носторонних доктрин. В социалистическом анархизме бы­ло место для коммунистов и коллективистов. Слово "со­циалистический" было прибавлено в качестве указания на то, что речь шла об анархистах, признававших социа­лизацию частной собственности, так как школа американ­ских индивидуалистов-анархистов (Б. Р. Таккер) состояла из анархистов, стоявших за частную собственность и отвергавших все, что носило социалистический характер.

Это предложение Малатесты, благоприятно встречен­ное в Испании, не нашло никакого отклика в других стра­нах. Даже в Италии, после 1 мая 1891 года и позднейших преследований, принцип организации был отвергнут, хотя и не так решительно, как во Франции. Не следует думать, что я чересчур высоко ценю организацию. Я — последний, кого можно в этом обвинить. В очень многих случаях обычные дружеские отношения между группами делают организационные связи совершенно бесполезными: здесь налицо взаимное доверие, сходство взглядов, личные отно­шения. Отсюда само собой возникает соответствующее сотрудничество, когда к тому представляется случай, со­вершенно так, как два друга не имеют никакой нужды и формальной связи для того, чтобы помогать друг другу при определенных условиях. Никто не может возразить против этого. Но были также и анти-организационисты, настроенные против даже таких дружественных отноше­ний. Они считали, что их автономии причиняется ущерб каким бы то ни было соглашением или обязательством, требовавшим точного выполнения. В каждом, кто пытался согласовать усилия, они видели диктатора, общественную опасность. Такие преувеличения вставляли палки в колеса всякой солидарной работе.

В общем, эти тенденции к распылению были сильнее в 80-х годах, чем тенденции к координации. Существует, по-видимому, противоречие между этим чрезмерно осто­рожным скептицизмом, видевшим в наиболее активных товарищах прежде всего будущих начальников и дикта­торов, и чрезмерной доверчивостью тех, кто считал, что после социальной революции люди станут продуктивно сотрудничать и что вся задача производства и распреде­ления будет почти автоматически выполняться без даль­нейших препятствий и затруднений. Да, это противоречие существует, и оно объясняется склонностью к абстракт­ным рассуждениям, доводившим до предельных крайнос­тей, какие может построить мысль в каждом вопросе.

Этот ригоризм, пренебрегавший предостережениями Малатесты и Мерлино, подстегнутый несравненным опти­мизмом Кропоткина и укрепленный молчаливым согласием Реклю, хорошо понимавшим, что это была лишь переход­ная ступень, которая будет пройдена тем скорее, чем меньше будет вмешательства со стороны, — все это характерно для 80-х годов, когда анархизм, до тех пор развивавшийся в маленьких группах, стал известным и приемлемым для значительно более широких слоев народа, главным образом среди французских, немецких, англий­ских и американских рабочих, которые вложили в него иное понимание, чем малочисленные группки ранних его сторонников.

Я пытался объяснить все это путем ссылок на подлин­ные источники в моей книге "Анархисты и социальные революционеры" (издана на немецком языке в 1931 году, 409 стр.), дающей изложение периода 1881-1886 годов, а также в моей рукописи такого же объема, если не боль­ше, почти законченной и доводящей изложение до периода 1886-1894 годов в разных странах. Изложенное выше представляет собою некоторые из моих выводов. В следую­щей статье я добавлю еще изложение французского дви­жения периода 1886-1894 годов, а затем перейду к рас­смотрению периода 1895-1914 годов в истории наших идей.

 

V

 

ЗНАЧЕНИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЙ КРОПОТКИНА. ПЕРИОД 1890-191-1 ГОДОВ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ПЕРИОД ДО 1931 ГОДА

 

Толчок, который дал Кропоткин интернациональному анархическому движению своими вдохновенными и хорошо продуманными агитационными теоретическими статьями в "Револьтэ", очень скоро получившими широкое распрост­ранение в виде брошюр, был временно ослаблен тремя годами его тюремного заключения, с 1883 до 1885 года. Когда человек твердых убежде­ний оказывается таким образом от­резанным от жизни на годы, то это может повлиять на его здоровье, но вынужденный отрыв от наблю­дения жизни и от действия, от повседневного хода событий до не­которой степени возмещается бо­лее глубоким изучением и наблюде­нием вещей в более широком масштабе и с большего расстояния. Даже тогда, когда изучение ста­новится затруднительным, а вести с воли поступают скупо, остается возможность вознаградить себя пу­тем сосредоточенного размышления, изучения идей и фак­тов и накопления доказательств.

Таким путем Бланки, проведя 40-е годы, потом 50-ые, затем опять 70-е годы в тюрьме, вышел из тюрьмы с крепко пустившей корни системой идей. Бакунин выработал комплекс своих идей, неизменно (с большими исключения­ми) излагавшихся им в течение боевого периода его жизни с 1864 по- 1874 год, тоже, по-видимому, во время своего пребывания в тюрьме с 1849 по 1857 год. В тюрьме же он, по-видимому, привел в систему эти идеи. Кропоткин также воспользовался годами тюрьмы, чтобы подготовить­ся умственно — у меня нет никаких сведений о том, что он, может быть, написал за это время — к продумыванию основ анархизма, имея в виду определенную цель: связать анархизм, если не отождествить его, с реальной жизнью, с главным и наиболее широким течением жизни и прогрес­са, чтобы таким образом установить неизбежность анар­хизма. На этой основе Кропоткин хотел построить выводы о путях и условиях скорейшего осуществления анархизма и прихода социальной революции, становившихся неизбеж­ными ввиду народного недовольства и банкротства капи­тализма. Его задача была — указать формы этой револю­ции, наметить задачи, предотвратить ошибки, таким обра­зом, чтобы революция привела непосредственно к осущест­влению анархизма.

Таким образом, начав с выяснения причин растущего недовольства ("Дух бунта", май-июнь 1881 года), указав на подъем молодежи ("К юношеству", июнь-август 1880 года), на значение экспроприации (ноябрь-декабрь 1882 года), обращаясь к бунтарям с призывом разрушить ста­рый строй, он теперь присоединяет сюда доказательства того, что новый порядок уже сейчас создается путем рас­тущей сети добровольных организаций, отодвигающих государство на задний план.

Кропоткин доказывает, что все учреждения, кроме тех, которые созданы жадностью капиталистов и государст­венным принуждением, обычаи и привычки, складываются в направлении к коммунизму. В этом смысле свободно организованное научное общество представляет собою час­тицу анархизма.

В той степени, в какой библиотека и другие специаль­ные преимущества свободно предоставляются на равных началах всем его членам, посетителям и даже гостям, это ученое общество применяет на практике свободный комму­низм. Таковы же привычки людей, когда их пробужда­ют от рутины: как в великие дни Французской Революции, они свободно организуются в группы, если не встречают препятствия со стороны власти. Они распределяют про­дукты на началах равенства, принимая в соображение нужды каждого и с уважением относясь к слабому.

Поэтому революция, когда ей удается избежать роковой ошибки — вручения своей судьбы новым вождям — сделает то, что социально и политически правильно. Революция немедленно приступит к снабжению пищей, одеждой и жилищем всех нуждающихся, путем использования сущест­вующих запасов и жилищ, при помощи добровольцев и местных жителей.

Те же люди организуются для производства на тех же началах свободы и удобства. Так как вопрос о пище станет неотложным в первую очередь и так как смена успехов и неудач революции, сопротивление реакционеров и другие препятствия расстроят транспорт товаров, то пища будет добываться на местах путем специальных современных методов. Передовые местности станут независимыми от снабжения их менее передовыми и враждебными округами.

Таким путем Кропоткин связал воедино ряд возмож­ностей, каждая из которых заключала в себе некоторую жизненную реальность в прошлом или в настоящем. В целом, это было лишь его личное понимание того, как события могли бы случиться. Его парижская лекция "Анар­хия в эволюции социализма", в начале 1886 г., статьи в "XIX Сенчури" за 1887 г., "Научные основы анархии" и "Грядущая анархия", его статьи в "Ле Револьтэ" и "Ла Револьт", вошедшие в его книгу "Хлеб и Воля", и такой же ряд статей, приспособленных к положению в Англии и напечатанных в "Фридом", затем мелкие статьи, речи и лекции в Англии в 80-х годах, — во всех этих и затем в позднейших произведениях одна и та же серия ожидае­мых событий воспроизводится в одной и той же связи и последовательности, с непоколебимой верой и логикой.

Продовольственный вопрос, включая производства на тестах методами интенсивной агрикультуры, оранжерейное выращивание фруктов, согревание почвы и т.д., будучи разрешен путем такой децентрализации, приводит к подобной же децентрализации в области промышленности. Это вызовет политическую анархию: максимум автономии, минимум взаимозависимости. "Поля, фабрики и мастерские", — книга основанная на статьях 1888, 1890 и 1900 г.г., — и "Земледелие" (1890-91) дают изложение этих во­просов.

Когда ультра-буржуазный дарвинист проф. Гексли в лекции, прочитанной в Оксфорде в 1888 г., бросил вызов самой основе социального чувства, Кропоткин ответил тем, что изобразил развитие социального элемента на про­тяжении всех стадий животной и человеческой жизни в книге "Взаимопомощь". Он приступил к исследованию основы социальных отношений в прошлом, настоящем и возможном будущем в лекции "Справедливость и нрав­ственность" и в своем позднейшем труде "Этика", который ему не удалось закончить. Здесь он намеривался описать три стадии: взаимопомощь, справедливость, равенство и великодушие, основываясь на изысканиях Ж. М. Гюйо. Очевидно, что если период справедливости-равенства со­ответствует коллективизму, то великодушие, как принцип, исключающий всякое измерение, соответствует свободно­му коммунизму. Этика в ее высшем развитии целиком сов­пала бы с коммунистическим анархизмом.

Историческим примером, подтверждающим все эти кон­цепции, и в то же время образцом грядущей революции, была для Кропоткина Французская Революция, если рас­сматривать ее в ее подлинно народной форме, очищенной от авторитарных препон и ошибок, коренящихся в автори­тарном инстинкте и идеологии. Кроме того, зрелище ошибок и неудач авторитарных партий в ходе русских революционных событий 1905-06 годов косвенно отразились в книге Кропоткина "Великая Революция 1789-1793," напечатан­ной в 1909 году.

Такова вкратце работа всей жизни Кропоткина. Чем пристальнее я ее изучал в последнее время, тем более я поражался строгостью ее линий и ее целеустремленностью в течение всей его долгой жизни. Эти качества свидетель­ствуют о силе его убеждений, но не могут придать чисто личной концепции значение общепринятой теории, не под­лежащей изменению. Иначе как быть с индивидуальными концепциями всех других анархических мыслителей? Счи­тать, что все они не правы, а прав один только Кропоткин, после которого уже ничего более не осталось сказать?

Разумеется, Кропоткин не предъявлял такой претензии. В предисловии к изложению совершенно иного понимания грядущей социальной перемены — к книге "Как мы совер­шим революцию", написанной Э. Пато и Эмилем Пуже, напечатанной в ноябре 1909 года и переизданной в 1911 году, а в 1920 году вышедшей в русском переводе, в изда­нии "Голоса Труда", Кропоткин высказался о характере и значении социальных предвидений. Он не считал их вредными помехами для свободной самодеятельности на­рода в день революции. Такое возражение могло бы быть выдвинуто против каждой выдающейся книги по социо­логии. Он считает полезным показать нам путем таких описаний, как различные системы могли бы действовать. Он считает, что мысль всегда предшествовала осуществле­нию и напоминает о путях развития воздухоплавания, где цель, по внешности утопическая, была достигнута на деле. Мы должны приучиться не приписывать даже самым лучшим книгам больше значения, чем они в действитель­ности имеют. Книга не есть Евангелие, она содержит толь­ко высказывания и предложения, из которых читатель сам должен сделать выбор. У каждого из нас есть своя соб­ственная мечта о будущем. Мы хотим иметь общее пред­ставление о революции, а не революционный рецепт. Очер­тания грядущего общества намечаются для нас в форме равенства, справедливости, независимости и свободного соглашения, и эти формы будут отвечать желаниям... "Та­кие же соображения заставили меня 30 лет тому назад разработать набросок социальной утопии в "Хлеб и Воля". Теперь Пато и Пуже нарисовали картину синдикальной утопии — преобразования синдикатов для целей борьбы труда с капиталом в производящие группы, самостоятель­но преобразующие производство и распределение. В той же картине они изобразили переход государственных и муниципальных функций в руки промышленных, комму­нальных и кооперативных групп.

Кропоткин возражает, что все это еще не есть анархизм, но одобряет широту взглядов и терпимость авторов по отношению к взглядам иным, чем их собственные.

Эти замечания, изложенные здесь вкратце и без попыт­ки исчерпать вопрос, основаны на письме Кропоткина к Пуже. Последний получил от Кропоткина разрешение на­печатать это письмо в качестве предисловия к своей книге, при чем Кропоткин придал своему изложению более точную форму. Предложения синдикалистов о том, чтобы исполь­зовать нынешнюю общественную организацию в качестве основы для будущего общества — не новая идея. Эта мысль была уже предложена бельгийскому Интернационалу в 1896 году и безоговорочно принята испанским интернаци­оналом в 1870 году. Она сохранялась в качестве излюб­ленной догмы до 1888 года, но именно эти идеи найдены были слишком застойными и отвергнуты были коммунис­тами-анархистами в 1876 и 1880 годах.

Кропоткин знал об этом и совсем не стоял за старую идею, но, как мы уже видели, он допускал существование разных типов социального предвидения и свое собственное понимание будущего назвал "Завоеванием Хлеба" — "очерком социальной утопии". Именно это я и хочу установить: это одна из социальных утопий, одна из прекраснейших утопий, но это не единственная такая утопия и не следует думать, что только эта утопия правильна.

В таком понимании мы можем наслаждаться каждой мыслью Кропоткина и оказывать ей величайшее внимание, если она действует на наши чувства. При таком понимании значения постоянных и лучших доктрин анархизма я могу сказать: Кропоткин был человек велик, но анархизм еще более велик. Анархизм существовал до Кропоткина, он жи­вет и развивается во многих формах и после Кропоткина.

Мне кажется, что предыдущее поколение анархистов, например, Бакунин, а также Малатеста, выросший с ними, вдохновлялись духом 1841 года, духом всемирной рево­люции и братства. Кропоткин находился под влиянием прежде всего европейских войн 60 и 70-х годов и Париж­ской Коммуны 71 года. Войны были антисоциальным явле­нием, а Коммуна была трагедией безнадежно защищаемо­го дела. Осада Парижа выдвинула на первый план вопрос о продовольствии осажденного города.

Такая же проблема встала бы, в случае социалистическо­го восстания в Англии, где снабжение продовольствием зависит от морских перевозок. Все это создало серьезное, даже ужасное положение.

"Мы, немногие, выступали против всего мира". При та­ких положениях только мощное развитие всех местных ресурсов может помочь, поскольку помощь здесь вообще возможна. Люди 1848 года видели, как великая новая идея переходила из страны в страну, подобно лесному по­жару, но люди 1871 года видели вокруг себя только вра­гов и умирающих друзей. Первый период был периодом революционного прилива, а второй — периодом контрреволюционного отлива.

Бакунин, оставшись один, возобновил борьбу против царя. Дон Кихот, как он сам себя назвал, истинный чело­век 1848 года, как мы должны его называть. Кропоткин был уже свидетелем жестоких форм этой борьбы, исхода которой не могли решить энтузиасты "хождения в народ".

Террор убил царя, убил также всех террористов. Он оказался неспособным помешать тирании длиться еще дол­гие годы, вплоть до 1905 и 1917 г.г. Все это породило в душе Кропоткина, при всем его оптимизме и душевной бодрости, очень горькое и болезненное жизнеощущение.

Он правильно предвидел уже в 1914 году, что при таком положении на долю народов Европы выпадут жес­токие страдания и реакция. Он находил утешение в том, что отдавался самой интенсивной работе в местных орга­низациях, в децентрализации и в духе солидарности, ко­торый обычно, всего сильнее бывает в местных организациях. На этот дух солидарности он и возлагал надежды, считая, что именно он проделает все эти чудеса немедлен­ного создания коммунистического порядка, интенсивной местной агрикультуры и местной добровольной работы во всех областях прогресса. Он потерял надежду на всеобщ­ность борьбы и уверовал в древнейшую форму связи между людьми, в связь между дружественно настроенными со­седями…

Был ли он прав? При нынешнем положении вещей имен­но эти местные связи слишком часто разрываются, и гораз­до более прочные отношения связывают людей одинаковых взглядов и интересов на огромных пространствах и в разных странах. На это и возлагают свои надежды многие. Годы 1880-1930 лежат теперь перед нами, как позднейший период истории. Мы были свидетелями событий этих лет и начинаем понимать работу его внутренних движущих сил, благодаря обилию источников для изучения этого пе­риода. Была ли идея Коммуны важным фактором в соци­альных чаяниях? Я думаю, что нет.

Государство, мягкое и пассивное, в течение либерально­го периода до 1870 года, чудовищно выросло после него, а идея самоуправления пошла на примирение с государст­вом. Местные и центральные власти поделили между собою сферы авторитарного управления. Это был период колониальных завоеваний, империализма. Этот дух пре­обладал также в малых единицах, например, местные, муниципалитеты Лондона превратились в "великий Лон­дон", в территорию муниципального совета лондонского округа 1889 года. Маленькие национальности стремились стать национальными государствами и получили самостоя­тельное государственное бытие после войны в 1918 и сле­дующих годах.

Эти государства стали насаждать местную промышлен­ность не в идиллическом гармоничном духе кропоткинской "промышленной деревни", самодовлеющей и дружественной по отношению к своим соседям, а в качестве средств увеличения своей государственной власти с целью дальнейшего роста и завоевания власти над своими более слабыми соседями и соперниками.

Децентрализация, таким образом, создала нечто проти­воположное солидарности и умножила причины трении и напряженности. Надежды на улучшение заключаются в восстановлении солидарности, в федерации более крупных единиц, в разрушении новых местных барьеров и ограни­чении, в коллективном контроле недр земного шара, естест­венных богатств и других преимуществ.

Хотя возможно механически выращивать зерно и фрук­ты в оранжереях, при искусственном свете и тепле, даже и в наиболее бесплодных северных районах, однако, это способ, к которому могут обращаться поневоле только люди, отрезанные от всего остального мира. Этот способ требовал бы много методических усилий и предполагал бы существование очень странного мира, подразделенного на много районов, еще более отчужденных друг от друга, чем современные европейские государства.

В этих районах люди работали бы в очень различных условиях природы, климата. Общим для всех было бы состояние неравенства, которое привело бы к соответствую­щему напряженному и враждебному настроению и никогда не создало бы ничего, приближающегося к анархизму. Бо­юсь, что предвидение Кропоткина не отвечало подлинному духу и тенденциям периода J 880-1930 годов, который еще продолжается. Социалистический дух стремился к универ­сальности и солидарности до тех пор, пока не был преодо­лен националистическими интересами в социализме, по­рожденными районным, парламентарным, избирательным и тред-юнионным социализмом каждой страны. Анархизм, единственный защитник солидарности всего человечества, также стал терять интерес к нему, устремившись к индуст­риально-деревенской атомизации человечества, пропове­дуемой Кропоткиным.

Элизе Реклю, всю свою жизнь стоявший за анархический коммунизм, никогда не пытался идти в направлении, взя­том Кропоткиным, как не делал этого и Малатеста, да, в сущности, и никто, за исключением очень многочисленных, безоговорочных и нерассуждавших сторонников Кропот­кина, которые считали анархизм воплотившимся в его учении.

Мерлино был первым, открыто выступившим с критикой этого учения в ноябре 1893 г., но его арест в Италии в январе 1894 положил конец его анархической пропаганде. Присматриваясь ближе к старым изданиям, можно заме­тить, что особые идеи Кропоткина, перечисленные выше, редко осуждались, редко подвергались сомнению, но зато и редко полностью принимались независимыми писателя­ми. В самом деле, все, что он говорил, всегда бывало свя­зано со столькими хорошими идеями, что отвержение этих идей всегда воспринималось, как попытка обнаружить их слабые стороны.

Я думаю, что довольно точно изображу действительное положение в следующих словах: многим мнения Кропот­кина казались не подлежащими сомнению истинами, а другим представлялось нежелательным поднимать вопро­сы, чтобы не ослабить огромное влияние, какое оказывали личность, талант и преданность его своему делу. Кроме того, многие думали, что было просто невозможно ожи­дать, что он изменит свои взгляды под влиянием критики.

Все это создало в конце 80-х годов период передышки в анархическом движении. Эта передышка не была повсе­местной, но охватила значительную площадь нашей дея­тельности. Несогласные элементы почувствовали себя вне движения, ожесточились и стали подчеркивать пункты разногласий, так как лишь в редких случаях к ним протя­гивалась дружеская рука.

Коллективистический анархизм, как он представлен был тогда многими членами старой испанской организации, английскими анархистами, вроде фракции старых членов социалистической лиги 80-х годов, Иоганном Мостом и его товарищами в германском движении в Лондоне и Соеди­ненных Штатах в 80-х годах, Густавом Ландауером и другими в новом германском движении начала 90-х годов, — был безжалостно отметен в сторону коммунистами-анархистами, которые считали своим долгом вывести из упот­ребления то, что они считали устаревшей верой.

Та же самая атака по всей линии была направлена про­тив остатков организации. На другом фланге анархизма были выдвинуты индивидуалисти­ческие требования на коммунисти­ческой основе — и отвергнуты. Здесь также методы борьбы выдвинулись на первый план за пределы линий морали, начертанных коммуниста­ми-анархистами. Отсюда возникла жестокая полемика: здесь Мерлино и Кропоткин стояли плечом к пле­чу, тогда как Элизе Реклю и Поль Реклю выдвинули более широкое понимание задачи. Короче, в то вре­мя, как все эти оттенки анархичес­ких взглядов могли бы образовать широкий и разнообразный фронт, на самом деле, получилось дробление на множество враждую­щих фракций, считавших необходимым опровергать точку зрения всех других фракций.

По причине этих расколов первомайское движение ока­залось совершенно бессильным во Франции после 1890 года, но оно было внушительным, благодаря генеральной стачке в испанской Каталонии (1890, 1891) и попыткам сотрудничества анархистов и революционных социалистов в Италии (1891).

Акты насилия и покушения на частную собственность во Франции имели двоякое происхождение — деятельность искренно убежденных экспроприаторов, в роде Дюваля (1885), Пини (1887-1889) и других, и месть за полицейские и судебные жестокости, за дурное обращение с заключен­ными, ссылки, казнь человека, который никого не убил (Вальян) и тому подобные действия властей, вызвавшие ожесточение и жажду мести (1891-1894).

Это относится также к таким актам в Испании, которые возникли под влиянием казни херецких рабочих, истязаний первых заключенных в тюрьме Монтжуих и т.п. (1893-1896). Подобным же образом и режим Криспи в Италии своими жестокими репрессиями вызвал несколько попыток мести, например, после кровавых репрессий в резуль­тате Миланского восстания 1898 г., монтжуихских пыток 1896-7 г.г. и других актов жестокости. То же относится к целому ряду покушений в Германии и Австрии (1882-83), за исключением очень немногих случаев убийств, совер­шенных по инициативе отдельных лиц в 1882 и 1883 г.г. Все покушения анархистов могут быть отнесены именно на счет таких причин — возмущение против жестокости в большинстве случаев, действия же в связи с индивидуаль­ными экспроприациями — только в немногих случаях.

Среди народных движений некоторые выделяются сво­ими значительными размерами — бельгийские бунты осе­нью 1886 г., великое социальное брожение по всей Италии, особенно в Сицилии зимой 1893-4 г.г., движение херецких рабочих в январе 1892 г., хлебные бунты от Фогии до Милана весной 1898 г., бунты лондонских безработных в феврале 1886 г. Упомяну также большую политическую генеральную стачку в Бельгии в 1893 г. и генеральную стач­ку в Барселоне в 1902 г., затем "красные недели" в Барсе­лоне в июле 1909 г. (предлог для судебного убийства Фран­циска Феррера) и в Анконе, а также в городах Романьи в июне 1914 г., где Малатеста опять выступал в роли бойца.

Имели место также огромные стачки, вроде стачки лон­донских грузчиков в 1889 г., и много затяжных стачек во Франции, руководимых синдикалистами. Во всех этих трудных испытаниях анархисты и анархисты-синдикалис­ты внесли свою долю усилий, опасностей, лишений и по­терь, но все это не привело к подлинному, широкому рево­люционному движению. Чем дальше, тем больше социалис­ты и их реформистские рабочие организации оказывались решающим фактором. Этим объяснялся недостаток широ­кой поддержки и бесплодность многих начинаний, вызы­вавших большие надежды. Это влияние политического социализма и рабочего ре­формизма начинается с конца восьмидесятых годов, когда анархисты, настаивая на ненужности организаций, на са­мом полном осуществлении свободного коммунизма и при­менении исключительно революционных методов, устано­вили такую степень ригоризма, которая была недоступна и непонятна средним передовым рабочим, как раз в то время, около 1890 г., переживавшим острое недовольство и социально самоопределявшимся.

Плоды этого были пожаты и использованы политически­ми социалистами. Только тогда, как это показали англий­ские забастовки 1889 г. и знаменитое первомайское выступ­ление 1890 г., рабочие большей части Европы пришли в состояние небывалого возбуждения, стали выходить на демонстрации невиданными ранее массами и в самых захо­лустных местностях.

Но как раз в то время, как я уже сказал, анархисты меньше всего имели связей с этим движением (кроме Испании), а политические социалисты, — чьи два между­народных конгресса в Париже в 1889 г. оказались такими недоносками, — монополизировали и использовали настро­ения и интересы рабочих.

Но они зашли слишком далеко и вызвали протест в своих собственных рядах. Так называемые "независимые" (левое крыло) социалисты появились в Германии, Гол­ландии и в Дании в то время как во Франции наиболее рабочая фракция политических социалистов, аллеманисты и многие синдикаты, отвернулись от своих политических лидеров и создали антипарламентарное и чисто социалис­тическое течение.

Лучшие элементы покинули политические партии в нача­ле 90 годов. Сначала они подчеркнули свою преданность революционной социал-демократии и бескомпромиссному марксизму, но Энгельс, полностью стоявший на стороне крупнейших вождей, высказался против позиции отколов­шихся. Эти группы отколовшихся представлены в Голлан­дии Ф. Домелой Ньювенгаусом и Хр. Корнелиссеном, в Германии — Вильгельмом Вернером, Паулем Кампфмеером, Густавом Ландауером и другими, во Франции — Фернандом Пеллутье, анархистом, деятельно ведущим работу в синдикатах при помощи решительных людей, вы­ходцев из всех социалистических фракций, вырвавших организованных рабочих из лап парламентских лидеров, воображавших себя их прирожденными господами.

Италия была вне этого хода со­бытий. Там свободные и энергичные анархисты типа Пиетро Гори и Лу­иджи Галлеани, присоединили луч­ших из социалистов к анархизму. Затем наступили годы реакции (1894-1896), а позднее, в 1897 г., Малатеста, вернувшись в Италию, снова убедил анархистов повсюду вести совместную прямую пропа­ганду. Снова возникли хлебные бун­ты периода 1898 года и пришли го­ды репрессий, пока Бреши не совер­шил цареубийство, после чего летом 1900 года, были восстановлены бо­лее нормальные условия. Пропаган­да развивалась до 1914 года, когда "красная неделя" в Романье, а вскоре после того — кампания социалистов-интернациолистов в пользу войны не создала новое положение.

В Голландии либеральный социализм, как назвал его Ф. Д. Ньювенгаус, или революционный коммунизм, как пред­почитал именовать его Корнелиссен, стал делать реальные успехи, хотя социал-демократы основывали свои организа­ции повсеместно рядом с организациями анархистов. Нес­колько лет спустя, в Швеции также появился так называе­мый "молодой социализм", обязанный своим возникнове­нием главным образом работе синдикалистов. Он стал рас­пространяться и пускать корни, жить своей независимой жизнью и процветать. Такое же движение стало разви­ваться в Норвегии, но в значительно меньшем масштабе, и когда в 1889 году в Дании возникла оппозиция, это дви­жение умерло.

В Германии независимые разделились на революционных социал-демократов, постепенно втягивавшихся обратно в старую партию, и на независимых анархистов, среди кото­рых пользовались влиянием идеи Дюринга о коллективис­тическом анархизме и их собственные независимые взгля­ды. Самым замечательным представителем их был Густав Ландауер. Из независимых же образовалась группа ком­мунистов-анархистов, вроде Бернгарда Кампфмеера, ко­торый был пламенным сторонником идей Кропоткина, из­ложенных в книге "Хлеб и Воля".

В течение нескольких лет продолжалось сотрудничество двух последних групп, представленных берлинским "Соци­алистом", издававшимся Ландауером, но в 1897 году ком­мунисты-анархисты пошли своим собственным путем, а Ландауер — своим. Этот путь привел Ландауера близко к Прудону и заставил его заинтересоваться в непосредствен­ных анархических достижениях (в жизни, поведении и работе), как это показывает создание им в 1908 году Социалистического Союза, его новые статьи в "Социалис­те" (1909-1915), его немецкая книга "Призыв к социализ­му" (1911) и т.д.

Это была попытка совершенно независимого либертарного мыслителя. Такою же независимостью отличалась деятельность Вильяма Морриса в Лондоне в течение пе­риода 1883-1890 годов его жизни, особенно в Социалисти­ческой Лиге (1885-1890). Об этом свидетельствуют "Коммонвил", его знаменитая утопия "Вести Ниоткуда" и много других произведений того периода. Оба они, Моррис и Ландауер, очень хорошо знали Кропоткина и его взгляды, но ни один из них не разделял его надежд на немедленное самопроизвольное рождение коммунистического анархиз­ма, которое Кропоткин считал возможным и желательным и в защиту которого он горячо выступал, а многие из его сторонников надеялись даже увидеть еще при жизни. Оба они, Моррис и Ландауер, считали такую моральную и ин­теллигентную подготовку необходимой для того, чтобы такие идеи могли осуществиться и получить прочное су­ществование. Таково также было и осталось мнение Малатесты, которое, я думаю, разделяется и всеми серьез­ными современными анархистами.

Итак, в Германии Ландауер и его друзья пошли своим путем, а коммунисты-анархисты — своим. Но постепенно независимые и чисто социалистические синдикаты объеди­нились в Германии в группу, организованную Фрицом Катером и другими. Эта группа, со­чувствующая французскому, рево­люционному социализму, после вой­ны познакомилась, главным обра­зом, благодаря Рудольфу Рокеру, с анархизмом, и с тех пор стала со­действовать распространению анар­хизма в своих рядах путем многих изданий, рекомендовавших истори­ческое и теоретическое изучение анархизма. В качестве горячих по­клонников личности Кропоткина, они издали много его произведений, но не были такими безусловными сторонниками идей "Хлеба и Воли", как германские коммунисты-анархисты. Они пере­вели утопию Пуже, изданную в 1909 году, и упомянутую выше, и она лучше всего отвечала их программе, их чая­ниям и надеждам.

Во Франции период 1886-1894 годов был временем появления разнообразнейшей массы анархистов и сочув­ствующих, активистов, пропагандистов и писателей, сре­ди которой было много интеллектуальной и артистической молодежи, поэтов и артистов. Эти группы оказывали кос­венное влияние на тех рабочих, которые уже отворачива­лись от политического социализма и становились в сторону синдикализма.

Но период покушений, годы 1892-94 причинили много потерь вследствие казни, ссылок на каторгу, осуждений в тюрьму и изгнаний. Потерь было так много, что летом 1894 года, после смерти Карно от руки молодого итальян­ского пекаря Санте Казерио, после исключительных за­конов, наступил период истощения сил.

Хотя полное уничтожение движения (путем задуманных высылок в Африку) было предотвращено, благодаря оправдательным приговорам на большом процессе 30-ти, все же оставалось сознание, что все эти события не подняли народ на выступления.

Зимою 1894-95 изгнанники, находившиеся в Лондоне, собрались для обсуждения нового положения. Некоторые из них, в том числе Эмиль Пуже, редактор очень популярной анархической газеты в Париже "Le Pere Peinard" (1889-94) стояли за вознобновление рабо­ты среди синдикалистов, где Фернард Пеллутье, сам бывший анар­хист, подготовил для них доброже­лательный прием.

Однако, другие синдикалисты, пришедшие из рядов политических социалистов и бланкистов, также присоединились и стали влиятель­ными. Таким путем неизбежно на­ступил момент, когда, при всем большом таланте, энергии и воле Пуже и других анархи­стов, работавших в Генеральной Конфедерации Труда, они оказались менее способными работать для анархизма среди синдикалистов, чем они рассчитывали и чем принято было думать.

Это привело к суровым суждениям о синдикализме со стороны многих анархистов, когда первые радости работы в массовых организациях поблекли. Разумеется, прежде существовали и чисто анархические синдикаты, вроде син­диката столяров. В синдикатах, куда входили рабочие одной и той же специальности, но различных социалисти­ческих взглядов, естественно, люди выдвигались благодаря своим личным качествам и трудолюбию. Таких работоспо­собных людей с течением времени создалась целая группа, и они отличались друг от друга не менее, чем члены какого-нибудь парламента. Здесь была рабочая дипломатия и рабочий парламент скорее, чем организация, воодушевлен­ная подлинно революционной волей.

Джемс Гильом, из Юрской Федерации, вернулся к работе в 1903 или 1904 году и посвятил все свои силы и знания работе среди синдикалистов, а также поднял деятельность синдикалистов в разных частях Швейцарии. Но за­стойный характер фран­цузского синдикализма становился все более оче­видным и был подвергнут критике Луиджи Бертони, более 30 лет состоявшим редактором женевских га­зет "Reveil" и "Risveglio," также доктором Пьеро, в настоящее время состоя­щим издателем "Plus loin" (Париж), затем в брошю­рах, которые издавал Жан Грав и которые были про­должением старого "Revolte" 1879 г., и многими дру­гими.

В течение всех этих лет анархисты имели свои собственные газеты "Temps Nouveaux," "Libertaire," "L'anarchie." Произведения индиви­дуалистов печатались под редакцией Э. Арман, но перемена, происшедшая вскоре после дела Дрейфуса, была одной из причин, почему прежнее преобладающее влияние их дви­жения, существовавшее с 1892 до 1894 года, никогда уже более не возрождалось.

Элизе Реклю, которого вынудили жить в Брюсселе после 1894 года и который умер в 1905 году, оставил по себе большой пробел в движении, а влияние Кропоткина, за время его долгого отсутствия, стало ослабевать. В анар­хической литературе было больше рутины и повторений, чем оригинальности в течение всего периода до 1914 года, и писатели уже предчувствовали катастрофический пере­рыв в свободной интеллектуальной жизни.

Что касается Англии, то слабые силы остатков Социа­листической Лиги и группы "Фридом", организованной в 1886 году Кропоткиным, доктором Мерлино и англий­скими товарищами, объединились в 1895 году, но посто­янная мирная пропаганда, вплоть до 1914 года, имела очень узкие границы в смысле силы и распро­странения, хотя ежемесячная газета "Фридом" выходила непрерывно (1886-1927).

Кропоткин оказал ей некоторую помощь, но он постепенно все более уходил в свою русскую работу, в русские газеты анархистов-комму­нистов группы "Хлеб и Воля", в ра­боту и исследования. Он погрузился в изучение Французской Революции и русской революции 1905 года, на­глядно изображавшейся перед ним во всех формах благодаря посетителям, письмам и газетам. Анархизм открыто пропагандировался в России в течение некоторого времени, и движение стало постоянным благо­даря работе значительного числа активных групп. Мне не приходится здесь объяснять, что в России существовали другие тенденции рядом с тенденцией близких друзей Кро­поткина. Среди них нужно отметить Черкезова, Шапиро и Гогелия, и существовали различия во взглядах, главным об­разом по основным вопросам тактики.

В те годы идеи Л. Н. Толстого находили сторонников по всей Европе и его критика государства, насилия и войны оказывала значительное влияние на общественное мнение. Его голос также умолк в мрачные годы, предшествовавшие войне.

В Соединенных Штатах движение, после Чикагской трагедии 11 ноября 1887 года, прошло через сильную депрессию, только Дайер де Лум, Вильям Холмс, Иоганн Мост, Роберт Райцель (издатель детройтского "Arme Teufel") и некоторые дру­гие остались верными. Молодая группа, в которой стоял доктор Мерлино, стала издавать в 1892 году "Solidarity" (Нью-Йорк). Итальянская группа, которой также помогал Мерлино, начала выпускать "Grido degli Oppressi", испан­ские товарищи еще раньше основали "Despertar". "Freiheit" продолжала выходить. Некоторые другие немецкие газеты, по большей части стоявшие в оппозиции к Мосту, также существовали уже в то время. Эмма Гольдман и Александр Беркман были тогда в оппозиции к Мосту. Беркман лично напал в Питтсбурге на Крика, директора Карнеги, и ударил этого крупнейшего представителя капитала. Это было в дни очень трудной забастовки, привлекшей к себе симпатии рабочих, но не на­долго заинтересовавшей инертные массы, давшие повесить чикагских анархистов, подобно тому, как 10 лет спустя они позволили казнить на электрическом кресле Сакко и Ванцетти.

Беркман провел в тюрьме не­сколько ужасных лет, но покинул тюрьму духовно не сломленным и возобновил свою деятельность в од­ном из главных течений движения, непрерывно развивше­гося после своего возрождения в 1892 году. Я помню длин­ный ряд прекрасных газет: "Agitator," "Solidarity," Firebrand," "Free Society," "Mother Earth," "Discontent" и другие, а также газету индивидуалистов "Liberty" (В. Р. Таккер, 1881-1907). Помню также влияние человечности Уолта Уитмена и его друзей, "Conservator" в Кемдене, Нью-Джерси, газеты о личной и половой свободе, "Lucifer" и другие газеты анархистов — сторонников единого налога ("Twentieth Century"), около 1890 года. Помню их разра­ставшуюся борьбу за высокие цели. Помню также работу итальянских анархистов на протяжении многих лет, начи­ная с 1895 года в "Questione Sociale," (временно издавав­шейся также Малатестой) и "Era Nuova," "Cronaca Sovversiva," "Аврора" (1903-1919) и так далее. Педро Эстев и Луиджи Галлеани были здесь наиболее крупными фигу­рами.

Но выше всех вершин в области либертарного чувства и художественной красоты стояла Вольтерина де Клейр (1866-1912), впервые вдохновленная чикагской трагедией и идеями Дайера де Лума. Ей принадлежит незабываемая заслуга в том смысле, что в своей лекции об анархизме, прочитанной в Филадельфии в 1902 году, она выступила в защиту ра­венства всех направлений анархиз­ма. Эта широта ее взглядов объек­тивно ставит ее, по моему мнению, выше даже самых верных и энер­гичных сторонников единой и един­ственной доктрины, пренебрежи­тельно относившихся ко всем дру­гим толкованиям.

В Италии очень много молодых и активных элементов выступили на первый план. Из них упомяну Пьетро Гори, Этторе Мулинари, Луиджи Фабри, Паоло Шикки, Эдуарда Ми­лана (последний был немного старше) и т. д. С 1913 года до июня 1924 года Малатеста еще раз организовал широ­кую кампанию пропаганды, издавал газету "Volonta" (Ан­кона) и был душою движения в Романьи, которое усилиями реформистов было доведено до поражения.

В Испании, после казни в Монтжуихе, после пыток и высылок заключенных в Африканскую каторгу, после из­гнания многих активистов (испанской национальности) в Англию, в 1897 году, в защиту прав человека был органи­зован ряд непрерывных кампаний усилиями Жуана Монтсени (Федерико Уралес), в настоящее время состоящего издателем "Revista Blanca" (Барселона) в Мадриде и своих собственных газет.

Оставшиеся в живых заключенные из Монтжуихской тюрьмы 1896 года, участники бунта в Херене 1892 года и жертвы преследований Мано Негро 1882-83 годов были, наконец,- освобождены. Рабочая Федерация (анархическая) была вновь основана в 1899 году, и Барселонская Гене­ральная стачка 1902 года стала самым крупным событием в жизни труда того времени.

В анархической печати, помимо Ансельмо Лоренцо, всег­да на первом плане был также Рикардо Мелло, один из первых прудонистов, в то время бывший убежденным кол­лективистом. Он был одним из последних, согласившихся воспринять коммунизм, но и после того он продолжал отстаивать равноправие всех подобных экономических концепций и доказывал невозможность предвидеть форму организации людей в будущем обществе. Он настаивал на том, что преждевременно установленные решения эконо­мических вопросов окажутся бременем для будущего. Не было человека, который тверже стоял бы за свои убежде­ния, чем Мелло, но именно по этой причине он считал необ­ходимым уважать мнения других и требовал такого же уважения к своим собственным убеждениям.

Сильное движение развилось в Аргентинской республике. Его происхождение можно проследить вплоть до 60-х годов. Оно пережило влияния французского, испанского и итальянского социализма и анархизма. Малатеста ак­тивно выступал там, также Пьетро Гори, Жозе Прат и много других активистов из Испании. Здесь коллективисты и коммунисты научились, в 80 годах, жить бок о бок.

Проблема организаций широких масс в новой стране была правильно поставлена на обсуждение — не сверху, а с низов, с действующих групп, сформировавшихся под влиянием местных условий, вступавших в сношения между собой и сотрудничавших друг с другом, когда к тому пред­ставлялся случай. Во многих отношениях Аргентина была' той страной, где анархическая пропаганда и деятельность среди рабочих шла рука об руку, ибо многие из тех вопросов, которые всех нас тяготят в Европе, здесь не существовали.

Постепенно авторитарный социализм и здесь стал рас­калывать рабочих, влияние иностранных капиталистов стало свирепым. В наши дни, в сентябре 1930 года, благо­даря этому влиянию возникла та военная диктатура, кото­рая уничтожила или, лучше сказать, принудила к вынуж­денному молчанию самое цветущее из современных анар­хических движений. Такое положение не может долго длиться.

На Кубе, где анархизм, ввезенный из Испании, развивался, начиная с 80-х годов, это движение также подвергается теперь ударам диктатуры Мачадо, как ар­гентинское движение — под ударами Урибуры. В довоенные годы наиболее верны­ми выразителями ан­архизма были люди вроде Малатесты, Ф. Домелы Ньювенгауса, Густава Ландауера, Луиджи Бертони, Луиджи Галлеани, Алек­сандра Беркмана, Эм­мы Гольдман и дру­гих, рядом с Кропот­киным, которого пло­хое состояние здоро­вья и русские дела удерживали несколько вдали от активной ра­боты. Были также анархисты, целиком слившиеся с синди­калистами и потерявшие веру в прямую анархическую борь­бу и интерес к ней. Таковы были Эмиль Пуже, Джеймс Гильом, а также Хр. Корнелиссен, который никогда не имел такой веры, но готов был придти к соглашению и действо­вать вместе с революционными коммунистами и коммуни­стами-анархистами. Были также молодые образованные анархические мыслители, главным образом во Франции и Италии, от которых можно было ожидать некоторого со­действия подлинному прогрессу в области идей.

Однако, нельзя пройти молчанием тот факт, что ни один из всех этих талантов не подал сигнала тревоги против двух тенденций в общем анархическом движении — про­тив рутины и специализации. Рутина была здесь налицо в том смысле, что теперь мы имели несколько превосходных книг, много хороших брошюр, жизнеспособные газеты с постоянными редакторами и регулярно платившими под­писчиками, хорошими ораторами, устраивали иногда кон­грессы и даже, после Конгресса 1907 года в Амстердаме, — организовали Анархический Интернационал.

Это удовлетворяло многих, и такое положение сохра­нялось автоматически из недели в неделю, из года в год. Это была жизнь в спокойствии и удовлетворении, которые годились бы для консервативной партии, но не могли иметь большого значения для анархизма, для живой идеи, которая никогда не может успокоиться на лаврах прошлого, на результатах, описанных в старых книгах или на резолюциях минувших конгрессов.

Слишком мало оставалось дела, и это создало специали­зации — антисиндикализм, антимарксизм, антимилита­ризм, неомальтузианство и сексуализм, натуризм, самый крайний индивидуализм, экспроприационизм и жизнь за пределами общества, уединение в вегетарианских и других маленьких колониях и проч.

Одним словом, возникло множество специальностей, по­глотивших тех, кто ими интересовался, и лишивших широ­кое движение их содействия. Другим источником смуты было то, что эти люди стремились внести свои специаль­ные интересы в широкое движение. Коротко говоря, все эти виды деятельности, среди которых были превосходные формы движения, создали видимость того, что все очень заняты в нашей среде. А между тем, мы мало заботились о подлинных задачах этого периода, когда война 1914 года, наряду с технической подготовкой, подготовлялась также идейно тысячами открытых и скрытых путей.

Налицо был также возродившийся культ национализма, порождение ложного и грубого индивидуализма и прекло­нения перед энергией, постоянного усиления вражды и предрассудков среди больших народов, смеси различных социалистических взглядов с хорошими и плохими качест­вами наций, как будто каждый француз был либертером, а каждый немец — сторонником авторитарного начала.

Свободомыслие подрывалось философией Бергсона, под­готовкой фашизма произведениями Маринетти в искусстве (футуризм) и Жоржа Сореля в социальной политике, — этого человека, который оскорбил казненного Франциско Феррера. Анархисты недооценили всего этого, отметая все в сторону с презрением или не замечая этих тенденций. Они считали, что все эти явления их не касаются. Можно сказать, что они систематически подвергались влиянию господствовавших в Европе идейных течений и морально отравлялись ими в течение десятилетия, предшествовавшего войне.

Как раз в это время, после обратившего на себя внима­ние всего мира разоблачения милитаризма, благодаря делу Дрейфуса, после разоблачения империализма в результате жестокого и вероломного сокрушения южно-африканских республик властью британских капиталистов, началась борьба в огромном масштабе между властью, пойманной на месте преступления, и человечеством. Власть, под влия­нием угрозы, стала искать спасения в войне, когда все лучшие элементы человечества начали презирать власть.

Для свободы приблизился тогда час, когда можно было принять вызов и повести борьбу в крупном масштабе с большим шансом на успех, ибо люди были действительно морально возмущены против власти в те годы с 1898 до 1901, когда они каждый день убеждались в том, что власть может жить только жестокостью и преступлением.

Но этого не случилось по настоящему, а наоборот: после того, как маленькие бурские республики были задушены, большие государства стали выказывать свои симпатии к маленьким европейским народам, сообразно со своими особыми интересами и военной политикой. Некоторые анар­хисты увидели в этом тенденцию к децентрализации и федерализму и были совершенно счастливы.

Всеми путями человечество подвергалось тогда одураче­нию. Государственная власть и милитаризм, столь опозо­ренные несколько лет тому назад, были реабилитированы. Национализм с жестокой уверенностью и твердостью пода­вил интернационализм. Например, трения среди француз­ских синдикалистов, руководимых Жуо, и немецкими ре­формистами-синдикалистами, руководимыми Легиеном, ед­ва ли были менее острыми, чем вражда между француз­скими и немецкими правительствами.

Война считалась роковой неизбежностью даже среди анархистов, вроде Кропоткина. До последнего момента ее рассматривали здесь, как глупость и преступное безумие. Затея казалась до такой степени нелепой, что ее считали невероятной и даже невозможной. Так смотрел на дело, между прочим Малатеста. Войну считали также чисто буржуазным делом, не представлявшим никакого интереса для социалистов и анархистов, как будто могут быть спе­циально буржуазные землетрясения, буржуазные эпидемии и тому подобное, безопасные для рабочих.

Так произошло то, что несмотря на всю напряженность международных отношений, — как раз в августе 1914 года, когда началась война, международный социалистический конгресс (моральным главою которого был бы Жорес, под­ло убитый 31-го июля) имел состояться в Вене, а интерна­циональный Анархический конгресс имел быть в Лондоне.

Эти две даты являются осязаемыми доказательствами того, как далеки были от действительности и социалисты, и анархисты в решительные часы надвигавшейся мировой катастрофы.

Я не могу войти здесь в подробное обсуждение этого рокового довоенного периода 1901-1914 г.г. Приведенный выше очерк может объяснить, почему я думаю, что мы, анархисты, все без исключения, не стояли на высоте задачи, лежавшей тогда на нас. Мы должны были понимать, что наше дело может прогрессировать лишь в либеральном, гуманитарном мире, способном развивать здоровые и пол­ноценные элементы, которые могли бы расширить и укре­пить наши слабые ряды, — а не в мире, отравленном реак­цией, огрубевшем и гниющем, каким мир представляется сейчас, после возрождения авторитарной власти в 1931 году.

Война застала нас совершенно неподготовленными. Каж­дый оказался предоставленным самому себе и должен был действовать так, как он думал и де­лал в течение многих лет до войны. Кропоткин и его друзья поступили так, как говорили и писали и как они думали в течение многих лет. Малатеста оставался подлинным интернационалистом, каким он все­гда был с 1871 года. Также посту­пили Себастьян Фор во Франции, Бертони в Швейцарии, Луиджи Галлеани и Эстев в Соединенных Штатах, Лоренцо в Испании, Ландауер в Германии, Ньювенгаус в Голландии, Эмма Гольдман и Беркман в Соединенных Штатах, Томас Килл в Англии, а также русские и другие товарищи во мно­гих странах.

Позднее победа большевиков опять внесла раскол в анархическое движение. Одни из анархистов соблазнились, а другие сохранили ясность мысли. Потом пришли годы очень близких, по-видимому, возможностей для анархистов в Италии (1919-1921) и в Испании (приблизительно в тот же период и немного позднее).

В обоих случаях это было положение, когда сотни тысяч людей можно было побудить к действию, а миллионы дру­гих, руководимых политическими социалистами, остались пассивными, прошли мимо этой возможности действовать и, таким образом, дали возможность возникнуть самой гру­бой диктатуре — Муссолини и итальянскому фашизму, а также испанской Директории, возглавлявшейся генералом Примо де Ривера. И до сих пор еще цепи, которыми скова­на Италия, держат в неволе великую и свободомыслящую нацию.

Привели ли все эти события анархистов к пониманию того, что, быть может, традиция и рутина не могут осво­бодить от необходимости постоянного исследования, новой творческой работы, которая должна привести нас в сопри­косновение с событиями этого жестокого и авторитарного века, так страшно отличающегося от либерального XIX века, от радикального столетия, когда наши идеи росли и распространялись? Мы не можем исправить это положе­ние, открыв доступ для авторитарного духа и позволив ему проникнуть в наши ряды, как это делают платформисты и им подобные. Мы можем улучшить положение, по моему мнению, только путем возобновления связей с еще не про­будившимися, а также с распыленными и отошедшими в сторону либеральными и гуманитарными резервами че­ловечества.

Эти резервы существуют, они стонут под ударами этого жестокого, механизированного, огрубевшего века. Они все же могли бы восстать и придать либеральный поворот так же и этому веку, как это сделали их предки 100 лет тому назад. Ведя борьбу при Робеспьере, при Наполеоне и в эпоху клерикальной реакции с 1792 до 1813 года, они дали XIX веку период с 1830 до 1901 года.

Теперь, как и тогда, радикальное движение должно стать универсальным. Анархический мир не должен унизить свое достоинство, если анархисты хотят быть в первых рядах движения, подобно Прудону, Бакунину и Реклю в их вре­мена. Отравленная атмосфера должна быть освежена чис­тым воздухом, иначе анархизм не сможет развиваться, когда все вокруг него гибнет.

В этом направлении, как мне кажется, перед нами много работы. Мы не сможем отстоять свои позиции и разви­ваться, если будем придерживаться рутины. Как ни лю­блю я изучать и записывать историю нашего движения, все же я делаю это не для того, чтобы видеть повторение старого, а для того, чтобы дать толчок движению вперед от прошлого.

Меньше всего может либертарное понимание искать от­дыха в какой бы то ни было момент движения и пред­ставлять себе, что оно достигло последней степени совер­шенства. Много хорошей работы сделано в прошлом. Я пытался набросать здесь историю этой работы, но еще много такой же работы лежит впереди. Движение подает надежды, оно идет в правильном направлении, но оно не должно топтаться на месте, как оно это делает, — по крайней мере, так мне кажется, — в настоящее время.

 

1930-1931