9 глава "Технология и её опосредованное использование"

Техника уничтожает священные чары, вопреки интересам тех, кто ей пользуется, контролируя её. – Демократическое царство потребления отбирает у приспособлений их магическую ценность. Схожим образом, царство организации (техника для новых технологий) лишает новые производственный силы их подрывной и соблазнительной силы. – Таким образом, организация не представляется ничем иным, как чистой организацией власти (1). – Отчуждённое посредничество, становясь незаменимым, ослабляет человека. – Социальная маска скрывает существа и предметы. В нынешних условиях частной собственности, она превращает тех, кто ей прикрывается в мёртвые предметы, в товар. Нет больше природы. – Вновь открыть природу, значит вновь изобрести её, как ценного противника, создав новые социальные отношения. – Рост материального оборудования растрескивает кожу старого иерархичного общества (2)

 

1

Равная нехватка больно бьёт по непромышленным цивилизациям, где всё ещё умирают от голода, и по автоматизированным цивилизациям, где уже умирают от скуки. Любой рай является искусственным. Богатая, несмотря на табу и ритуалы, жизнь тробрианца находится под угрозой эпидемии оспы; жизнь среднестатистического шведа, бедная, несмотря на комфорт, находится под угрозой самоубийства и болезни выживания.

Пасторальные идиллии Руссо сопровождают первые биения промышленной машины. Идеология прогресса в том виде, в каком её находишь у Кондорсе или Смита, появляется из старого мифа  о четырёх веках. С веком железа, предшествующим золотому веку, казалось «естественным», что прогресс должен был происходить как возвращение: он должен был вновь достичь состояния невинности, предшествовавшего первородному греху.

Вере в магическую силу технологий сопутствует её противоположность, движение десакрализации. Машина является моделью вразумительного. Её провода, её передатчики, её переплетения не скрывают ничего таинственного, всё абсолютно объяснимо, но машина является также чудом, которое должно перенести человека в царство счастья и свободы. Кроме того, двойственность служит хозяевам: мистика блаженного грядущего оправдывает на различных уровнях рациональную эксплуатацию людей сегодняшнего дня. Следовательно, не столько логика десакрализации расшатывает веру в прогресс, сколько бесчеловечное использование технического потенциала, который использует скрежещущая мистика. В то время, как трудовые классы и недоразвитые народы служат зрелищем медленно уменьшающейся материальной бедности, энтузиазм насчёт прогресса обильно подпитывается в кормушках либеральной идеологии и её продолжения, социализма. Но, век спустя после спонтанного развенчания тайн лионскими рабочими, разрушившими ткацкие станки, вспыхнул общий кризис, на этот раз, происходящий из кризиса крупной промышленности. Фашистские репрессии, дебильная мечта о возвращении к ремесленничеству и корпоратизму, арийскому «благородному дикарю» в духе папаши Убу.

Обещания старого производственного общества, сегодня струятся ливнем потребляемых товаров, который никто не рискнёт назвать манной небесной. Праздновать волшебство приспособлений, так же как волшебство производительных сил является обречённым на успех предприятием. Существует литература о паровом молоте. Невозможно представить себе литературу о миксере. Массовое производство удобств – всех в равной мере революционных, если верить рекламе – дало самому неотёсанныму человеку право выносить суждение о чудесах технических изобретений с таким же восхищением, с каким его рука задирает юбку привлекательной официантки. Первый человек, высадившийся на Марсе не сможет прервать деревенский праздник.

Ярмо с вожжами, паровой двигатель, электричество, возникающая ядерная энергия, надо это признать, нарушили и изменили инфраструктуру общества. Было бы тщетным ожидать сегодня, что новые производственные силы радикально изменят способы производства. Расцвет технологии стал очевидцем рождения супертехнологии синтеза, возможно настолько же важной, как и социальная община, этот первый технический синтез, основанный на заре времён. Даже ещё более важной; поскольку, отнятая у своих хозяев, кибернетика освободила бы человеческие группы от труда и социального отчуждения. Именно таким был проект Шарля Фурье, в эпоху, когда утопия всё ещё была возможной.

Но между Фурье и кибернетиками, которые контролируют эксплуатационную организацию технологий, пролегает расстояние от свободы до рабства. Несомненно, кибернетический проект претендует на то, что он уже достаточно усовершенствован для того, чтобы разрешить весь свод проблем, поставленных появлением новой технологии. Ничего меньше, поскольку

1° Нечего больше ждать от производственных сил в их постоянной эволюции, нечего больше ждать от потребительских товаров в их постоянном умножении. Больше дифирамбов и од в сторону музыкальных кондиционеров, больше гимнов новой солнечной печи! Вот, новая усталость, и уже настолько явно присутствующая здесь, что она рискует рано или поздно превратиться в критику самой организации.

2° Вся гибкость кибернетического синтеза никогда не сможет скрыть, что он является лишь высшим синтезом различных форм правления, осуществлявшегося над человечеством; и их последней стадией. Как он замаскирует отчуждающую функцию, которую ни одна власть не смогла защитить от вооружённой критики и от критики оружия? Платить ей, это всё равно, что делать крокодилов умнее. Закладывая основы совершенной власти, кибернетики стимулируют только совершенствование отрицания. Их программирование новой технологии разобьётся об эти самые технологии, подорванные другим типом организации. Революционной организацией.

2

Технократическая организация поднимает техническое посредничество до его высшей точки последовательности. Уже давно известно, что рабовладелец овладевает объективным миром с помощью раба; что орудие труда отчуждает работника только с того момента, как оно начинает принадлежать его хозяину. Точно так же, в потреблении, товары не имеют ничего отчуждающего в самих себе, однако обусловленный выбор и идеология, в которую они завёрнуты, определяют отчуждение их покупателей. Инструмент в производстве, обусловленный выбор в потреблении становятся опорой лжи, посредничеством, которое, побуждая человека, производителя и потребителя, действовать иллюзорно в реальной пассивности превращает его в существо в корне зависимое. Узурпированное посредничество отделяет личность от самой себя, от своих желаний, своих снов, своей воли к жизни; так, что люди начинают верить в легенду согласно которой ничто не может миновать его, или той власти, которая ими правит. Там где власти не удаётся парализовать путём ограничений, она парализует предложением: навязывая всем костыли, которыми владеет и которые контролирует она одна. Власть как универсальное посредничество дожидается лишь кибернетического крещения, которое приведёт её к состоянию тотальности. Но нет тотальной власти, есть лишь тоталитарная власть. Организация не может стать священной благодаря смехотворности своих попов.

В силу своей постижимости через отчуждённое посредничество (орудие труда, мысль, фальсифицированные потребности) объективный мир (или природа, по желанию), оказался в итоге окружённым неким экраном, который, парадоксальным образом, отчуждает человека в той мере в какой он изменяет его и изменяется сам. Вуаль общественных отношений нерасторжимо оплетает собой царство природы. То, что сегодня называется «натуральным» является таким же искусственным как «натуральная» парфюмерия. Инструменты практики не принадлежат тем, кто осуществляет практику, рабочим, и это происходит явно из-за того, что зона туманности, отделяющая человека от самого себя и от природы стала частью человека и природы. Нет природы, которую можно заново открыть, но есть природа, которую можно  переделать, перестроить.

Поиск истинной природы, естественной жизни яростно противостоящий общественной идеологии, является одной из наиболее трогательных наивностей революционного пролетариата, анархистов, и таких замечательных фигур, как молодой Вильгельм Райх, например.

В царстве эксплуатации человека человеком, реальное преобразование природы происходит только через реальное преобразование общественной лжи. Никогда в своей борьбе друг с другом, человек и природа не сталкивались реально лицом к лицу. Посредничество  иерархичной общественной власти и её организации видимостей объединяет и разделяет их. Преобразовать природу, означало обобществить её, но природа была обобществлена плохо. Нет другой природы кроме общественной потому что история никогда не знала общества без власти.

Является ли землетрясение естественным феноменом? Воздействуя на людей, оно воздействует на них исключительно в сфере общественного отчуждения. Что такое землетрясение само по себе? Если, в тот момент, когда пишутся эти строки происходит сейсмическое сотрясение безвозвратно изменяющее рельеф Сириуса, но проигнорированное всей Вселенной, кому до него будет дело кроме метафизических остатков в университетах и других центрах чистой мысли?

И смерть, она также наносит удар по людям в общественном измерении. Не только потому что энергия и богатство, поглощённые военной горячкой и капиталистической или бюрократической анархией предлагает научной борьбе против смерти особенно востребованный пункт, но в первую очередь из-за того, что бульон культуры, в котором развиваются бактерии смерти варится, с благословения науки, в гигантской лаборатории общества. (Стресс, нервное истощение, обусловленность, заколдованность, болезненная терапия). Только животные всё ещё имеют право на естественную смерть, и ещё...

Отделяясь от высшего животного состояния путём истории, дойдут ли люди до того, что начнут сожалеть об утраченном животном контакте с природой? Это, я полагаю, инфантильный смысл, удобно применимый к поиску естественного. Но обогащённое и повёрнутое вспять, подобное желание означает преодоление 30000 лет истории.

Задача, в настоящее время заключается в том, чтобы сотворить новую природу, как достойного противника, что означает вновь обобществить её, высвободив технический комплекс из отчуждения, отобрав его у руководителей и специалистов. Природа не примет значение достойного противника без социального разотчуждения, в лоне цивилизации «тысячекратно превосходящей» нынешнюю, в которой созидательность человека не будет наталкиваться, как на первое препятствие для своей экспансии, на самого человека.

*

Техническая организация не поддаётся давлению внешней силы. Её падение станет эффектом внутреннего распада. Далёкая от наказания за прометеевскую волю, она зачахнет наоборот оттого, что так никогда и не освободилась от диалектики хозяина и раба. Даже если они когда-то придут к власти, кибернетикам всегда будет слишком трудно править. Их самые многообещающие перспективы уже содержатся в следующих словах чернокожего рабочего, сказанных белому шефу (Presence Africaine, 1956): «Когда мы впервые увидели ваши грузовики, ваши самолёты, мы подумали, что вы были богами, но затем, через несколько лет, мы научились водить ваши грузовики и скоро мы научимся управлять вашими самолётами, и мы поняли, что больше всего вас интересует производство грузовиков и самолётов с тем, чтобы получить за них деньги. Что же до нас, то, что нас интересует, так это их польза. Так что вы наши кузнецы».

10 глава "Царство количественного"

Экономические императивы стремятся навязать ансамблю видов человеческого поведения эталонную меру товаров. Очень большое количество должно занять место качества, но даже количество должно быть в соответствии с квотой, или с экономическими требованиями. Миф основан на качестве, идеология на количестве. Идеологическое насыщение – это раздробление на мелкие противоречивые количества, неспособные избежать ни саморазрушения, ни разрушения качественной негативностью народного отказа (1). – Количественное и линейное неразделимы. Линейное измерение времени и линейное измерение жизни определяют выживание; последовательность взаимозаменяемых моментов. Эти линии составляют хаотическую геометрию власти (2)

1

Система коммерческих обменов закончила тем, что начала править повседневными отношениями человека с самим собой и с себе подобными. Всем ансамблем частной и общественной жизни правит количественное.

«Я не знаю, что такое человек», признаётся купец в «Исключении и правиле», «я знаю только его цену». В той мере, в какой личность признаёт власть и позволяет ей существовать, власть кроит её по своей мерке, приводя в соответствие со своими эталонами. Для авторитарной системы, что есть личность? Пункт, расположенный надлежащим образом в перспективе. Пункт, который она, конечно же признаёт, но посредством математики, согласно диаграммы, в которой элементы, вносимые в абсциссах и подчиняющиеся приказам, определяют своё точное место.

Рассчитанная способность человека производить или заставлять производить, потреблять или заставлять потреблять, удивительным образом конкретизирует это выражение, настолько дорогое нашим философам (настолько характерное для их миссии): мера человека. Даже скромное удовольствие автомобильной прогулки по сельской местности обычно измеряется в километрах пробега, достигнутой скорости и потребления горючего. С той  скоростью, с какой экономические императивы овладевают чувствами, страстями, потребностями, в их фальсификации, у человека скоро больше ничего не останется кроме воспоминаний о бытии. История, где живут в ретроспективе, будет утешать в выживании. Как истинная радость может продержаться в измеримом и измеренном времени-пространстве? Ценой ещё одного франка. В лучшем случае это будет скучное довольство того-кто-при-своих-деньгах, и существует по этой таксе. Только предметы измеримы, вот почему любой обмен овеществляет.

*

Всё, что остаётся от напряжения страсти в наслаждении и его авантюристическом поиске расщепляется в кряхтящую последовательность механических действий, в ритме, от которого тщетно было бы ожидать ускорения, способного достичь хотя бы подобия оргазма. Количественный Эрос скорости, быстрой смены, круглосуточной любви, повсюду уродует истинный лик наслаждения.

Качественное медленно принимает аспект бесконечного количественного, бесконечной серии, чей конец во времени всегда является отрицанием наслаждения, как у Дон Жуана. И всё же если современное общество поощряет неудовлетворённость в таком стиле, оно предоставляет этой неутолимой жажде абсолютную лицензию на опустошение и бредовые фантазии! Кто откажется согласиться, что есть определённый шарм в жизни бездельника, может быть слегка разочарованного, но наслаждающегося в своём досуге всем тем, что придаёт наслаждение пассивности: сераль красивых девушек и прекрасных умов, утончённые наркотики, изысканные блюда, сильные ликёры и нежные ароматы; человека, говорю я, склонного не столько к изменению жизни, сколько к поиску убежища во всём том, что в ней есть притягательного; развратника большого стиля (у свиней есть лишь их манера наслаждаться)? Однако, достаточно! Нет сегодня человека перед которым стоял бы подобный выбор: само количество отмерено на Востоке и на Западе. Финансовый магнат, которому остался бы лишь месяц жизни всё же отказался бы спустить всё своё состояние в одной огромной оргии. Мораль прибыли и обмена не отпускает свою добычу; капиталистическая экономика на службе у семьи называется бережливостью.

И тем не менее, какая удача для мистификации, что качественное оказалось заключено в оболочку количественного, я хочу сказать, оставило множеству возможностей престижную иллюзию основания мира многочисленных измерений. Причислить обмен к дару, увидеть расцвет всех приключений между Землёй и Небом (эти Жиля де Рэ, те Данте), стало как раз тем, что заказано буржуазному классу, от чего он отказался во имя коммерции и индустрии. И к какой же тоске он себя этим приговорил! Нищий и драгоценный катализатор – заодно всё и ничего – благодаря которому общество без классов и без авторитарной власти реализует мечты своего аристократического детства.

Унитарные феодальные и первобытные общества обладали качественным мифическим и мистифицирующим элементом первичной важности в акте веры. Как только буржуазия разорвала единство власти и Бога, которое пыталось одеть собой единый дух у неё не осталось в руках ничего кроме фрагментов и крупиц власти. Увы, без унитарности нет качественного! Демократия – это власть ограниченная подавляющим большинством и ограниченная власть подавляющего большинства. Слишком быстро, великие идеологии оставляют веру ради количества. Что такое Родина? Сегодня это несколько тысяч старых солдат. И что Маркс и Энгельс называли «нашей партией»? Сегодня это несколько тысяч голосов в выборах, несколько тысяч расклейщиков афиш; массовая партия.

Фактически, сущность идеологии заключается в количестве, она является лишь идеей, воспроизведённой огромное количество раз во времени (павловское обусловливание) и пространстве (которое захватывают потребители). Идеология, информация, культура всё больше и больше утрачивают своё содержание и становятся чистым количеством. Чем меньше важности у информации, тем чаще она повторяется и тем больше она отвлекает людей от их реальных проблем. Но мы далеки от грубой лжи Геббельса, сказавшего, что чем она грубее, тем лучше проходит. Идеологическое надувательство предлагает с равной силой убеждения сотню книг в мягкой обложке, сотню стиральных порошков, сотню политических концепций, в предпочтительности которых она убеждает каждый раз. В самой идеологии, количество уничтожается количеством; условия силой выталкивают друг друга. Как обнаружить свойства качественного, способные двигать горами?

Напротив, противоречивое обусловливание рискует закончиться травмой, комплексом, радикальным отказом от промывания мозгов. Конечно, существует ещё один способ: оставить обусловленному человеку заботу судить о том какой из двух обманов ближе к правде, поставить перед ним фальшивые вопросы, поднять фальшивые дилеммы. Тщетность таких отклонений весит мало по сравнению с болезнью выживания которую вызывает общество потребления у своих членов. Из скуки каждый момент может родиться неукротимое отрицание однообразия. События в Уоттсе, Стокгольме и Амстердаме продемонстрировали, что малейшего предлога достаточно для того, чтобы вызвать кризис общего благополучия. Какое количество лжи способен уничтожить один-единственный жест революционной поэзии! От Вильи до Лумумбы, от Стокгольма до Уоттса, качественные волнения радикализируют массы, поскольку они рождены в радикальности масс, и исправляют границы подчинённости и озверения.

2

При унитарных режимах, священное цементировало общественную пирамиду, в которой от сеньора до слуги, любое отдельное существо занимало своё место в соответствии с волей Провидения, мировым порядком и удовольствием короля. Плотность всего этого здания, разъеденного ядовитой критикой молодой буржуазии, исчезла, не уничтожив при этом, как мы знаем, тень божественной иерархии. Разобранная пирамида, далёкая от уничтожения бесчеловечного, фрагментирует его. Различима абсолютизация мелких отдельных существ, маленьких «граждан» появившихся на свет благодаря социальной атомизации; воспалённое воображение эгоцентризма возводит во вселенной то, что уже содержится в одной точке, схожей с тысячами других, со свободными песчинками, равными и братскими, суетящимися здесь и там, подобно множеству муравьёв, когда разрушены лабиринты их домика. Остались только такие линии, которые стали толпами с тех пор как Бог перестал предлагать им точку сближения, линии, что переплелись и распались в явном беспорядке; поскольку ничто не ошибается: несмотря на анархию конкуренции и индивидуалистическое одиночество, интересы класса и касты соединяются, выстраивая геометрию, сопреничающую с божественной геометрией, но нетерпеливой в новом обретении своей последовательности.

Итак, последовательность унитарной власти, хотя и основанной на божественном принципе, является ощутимой последовательностью, интимно переживаемой каждым. Материальный принцип фрагментарной власти не предоставляет, парадоксальным образом, абстрактной последовательности. Как организация экономического выживания безболезненно заменит имманентного Бога, присутствующего всюду и всюду призываемого в свидетели полностью лишённых значимости действий (когда режут хлеб, чихают...)? Предположим, что светское правительство людей, может, с помощью кибернетиков, стать равным всемогуществу (в любом случае довольно относительному) феодального господства, которое обеспечивает – и как? – мифическую и поэтичную атмосферу, которой окружена жизнь общин с социальной солидарностью и придать им, неким образом, третье измерение? Буржуазия точно и чётко попалась в ловушку полу-революции.

*

Количественное и линейное смешиваются друг с другом. Качественное многовалентно, количественное однозначно. Разбитая жизнь становится линией жизни.

Сияющее восхождение души к небесам сменилось клоунскими перспективами будущего. Любой момент больше не излучается в циклическом времени старых обществ; время – это нить; от рождения до смерти, от воспоминаний о прошлом к ожиданиям будущего, вечное выживание тащит за собой последовательность моментов и гибридного настоящего в равной мере перегрызаемого временем, которое ушло и временем, которое грядёт. Чувство жизни в симбиозе с космическими силами – это чувство одновременности – открыло перед нашими предками радости, которые наше преходящее пребывание в этом мире затруднилось бы нам дать. Что остаётся от такой радости? Временное головокружение, попытка идти в ногу со временем. Существо своего времени, как говорят о себе те, кто делает из него коммерцию.

Не нужно сожалеть о циклическом времени, времени извержения мистики, но неплохо было бы внести в него поправки, поставив в его центре человека, а не божественное животное. Человек не находится в центре настоящего времени; он является в нём лишь точкой. Линия времени состоит из последовательности точек, в котором каждая из них взятая вне зависимости от других, как абсолют, хотя и вновь и вновь повторяемый абсолют. Поскольку они все находятся на одной и той же линии, все действия, все моменты принимают одну и ту же значимость. Вот где обретается прозаичность. Царство количественного – это царство одного и того же. Абсолютизированные клетки, разве они не взаимозаменимы? Отделённые друг от друга – и таким образом отделённые от самого человека – моменты выживания следуют друг за другом, напоминая друг друга, подобно тому, как следуют друг за другом, напоминая друг друга специализированные виды поведения, соответствующие им, роли. Любовью занимаются точно так же, как ездят на мотоцикле. У каждого момента есть свой стереотип, и фрагменты времени импортируют фрагменты людей в неисправимое прошлое.

Чего ради метать нанизывать жемчуг в надежде произвести колье воспоминаний! Если бы изобилие жемчужин могло разорвать нать, но нет. Момент за моментом, время течёт, всё утрачивается, ничего не создаётся...

Я хочу не последовательности моментов, но одного грандиозного момента. Переживаемой тотальности, которая не знает продолжительности. Нависающее время, в котором пребываю я является лишь временем моего старения. И тем не менее, поскольку для того, чтобы жить нужно также выживать, в этом времени, само собой, коренятся виртуальные, возможные моменты. Объединять моменты в федерацию, извлекать из них удовольствие, добиваться сдерживания обещаний жизни, уже становится уроком в построении «ситуаций».

*

Индивидуальные линии выживания пересекаются, сталкиваются и сочетаются. Каждая устанавливает пределы перед свободой других, проекты аннулируют друг друга во имя собственной автономии. Такова основа геометрии фрагментарной власти.

Люди верят, что живут в этом мире, и фактически распределяются в одной перспективе. Уже не в одновременной перспективе первобытных художников, но в рациональной перспективе Возрождения. Взгляды, мысли, действия, с трудом избегают притяжения приказывающей им и правящей их удалённой и удаляющейся точки; расставляющей их по местам в общем спектакле. Власть это величайший урбанист. Она фрагментирует частное и общественное выживание, она закупает по низкой цене пустующие земли, допуская строительство только в соответствии со своими нормами. Она сама строит для того, чтобы экспроприировать у каждого его собственную шкуру. Она строит с тяжеловесностью, которой завидуют строители её городов, превращающие старинные обиталища святой иерархии в зоны менеджеров, кварталы служащих и рабочие районы (как Муран).

Переустройство жизни, преобразование мира: одна и та же воля.