Как и все панки нашей эпохи, Беспределов стремился в страну Загасиму, где, по слухам, давно была обустроена полная анархия. Ночью он бежал из Большого города, хотя сам об этом еще не догадывался. А было так: вечером Беспределов отправился в зоопарк, чтобы, проскользнув мимо разморенного тремя литрами кислого пива сторожа, украсть Варраву.

Познакомились они давно, панк работал тогда в зоопарке выносчиком дерьма, а Варрава числился рядовым заключенным 6-й клетки, белопузым сицилийским хорьком, который, правда, зоопаркового дерьма принципиально не жрал, при виде сторожа зло матерился по-итальянски, а ночью, когда даже измученные генетической памятью об арктических льдах белые мишки в своем вольере впадали в полузабытье, пробирался через ограду в клетки храпящих обезьян и жестоко кусал какую-нибудь макаку за малиновую жопу, отчего уязвленное животное душераздирающе выло, лупило в перевернутое корыто как в там-там и будило соседей-приматов. К рассвету концерт разрастался и уже вся Красная Пресня просыпалась в холодном поту от сатанинского лая, воя и булькающего шипения. «Фурор! Полный аншлаг! Апофеоз-финал!» - радостно потирал лапки Варрава, по-партизански скользнув обратно. Непримиримостью нрава и склонностью к веселой панике и полюбился зверек добросердечному панку, питавшему хорька маленькими желтенькими таблеточками и ништяками из соседней пиццерии. 

Итак, преступной ночью, на глазах у покладистых и потому не поднявших шухера животных, Варрава был выманен условным свистом, посажен в карман и навсегда свалил из зоопарка. Исчезновение на столичных улицах разливного пива, вечно за что-то протестующих граждан, бдительной милицией и общее сгущение красок предзнаменовали грозу, которая и незамедлила воспоследовать. Небо порвалось заумной эмблемой «Деад Кеннедиз», потом врезало как из танка по Белому дому, и Беспределов невольно присел в тухлую лужу, а Варрава вцепился когтями в четырежды дырявое панково ухо. Ударило второй раз, теперь уже ясно давая понять, что никаким Зевсам и прочим Иеговам не выгодно и не любо чтоб всякий маргинал тырил из клеток валютных зверей и вообще вел себя противоправно, то есть ебануло панка непосредственно по бритому черепу. Тут с Беспределовым приключилась временная амнезия и как оказался он в пахнущем родиной и навозом стогу на безымянной трассе – не припоминает. Варрава же ничего, проблевался и помнит все, но вряд ли расскажет. Таким образом, достававший вторую неделю Беспределова вопрос – бежать или не бежать из Большого города, решился сам собой положительно.

***

-          В моем стогу, сука, спал? – поигрывая обрезом, с кулацкой хитрецой спрашивал старик.

-          Отдыхал, - меланхолично отвечал панк, больше думая о том, можно ли жрать жирную янтарную каракатицу, вылавливая ее из месива несвежего лошадиного дерьма.

Были у старика сыны, двое, да пошли на пасху в соседнее село поглядеть крестный ход. Утречком обнаружил их в гнилой канаве покоцаных неизвестно чьим ножичком проезжавшим в мотоцикле по большаку участковый. Теперь оставалось одна драматическая старушка Кукишна, в помощь ей и вел старик панка, тыкая обрезом ему в спину.

-          Готовить умеешь? – пытала Кукишна, - Хорек твой крыс от подвала отучит?

-          Усе будет в норме, - заверил панк, - гони дед на пашню, щи будут в лучшем виде.

-          Не приставала? – осведомился старик, вечером вернувшись с пашни и охотно наворачивая из глубокой миски, - а то восемьдесят лет, а се то же, требует какого-то хуя…

Панк застенчиво сопел и молчал.

-          Да где ж делась бабка моя? – встревожился старикан, облизывая дно миски.

Не выдержал Беспределов, заржал, застучал по полу тяжелыми хаками: «Сам же, дедушка, ее и сожрал!»

Дедушка смеялся долго нездоровым чахоточным смехом, удивляясь на тотальную ебнутость городского бездельника. После, утершись рукавом, подошел к чугуну, снял крышку, убрал лицо от пара и внимательно заглянул. Из жаркого картофельно-лукового марева глядел на него такой знакомый левый глаз с желтым бельмом и чему-то угрожал палец. Дедушка схватил руками воздух, потом потянулся к охотничьей берданке, которую года три не снимал со стены и наконец грянулся об стол башкою, забился, выкрикивая невнятные иноязычные ругательства.

-          Не выдержал дед, - сочувственно отметил панк, - вот она, жизнь крестьянская, поел щечек…

Явился из кладовой, чрезвычайно довольный тем, что спиздил полрюкзака сыру и кинул местной крысе четыре палки, Варрава и зашептал на ухо в том смысле, что пора и честь знать. В гостях хорошо, а на трассе лучше.

-          Сдох деда, - констатировал Беспределов, повернув ногою седой оскаленный кочан с вишневой пеной на синей роже и решив, что хорек, как всегда, прав.

***

-          Гавнючок, - ласково пощекотал панк друга по животу. Друг валялся ни жив ни мертв на спине под едва надкусанной шляпкой оранжевого с зеленым подозрительным ободком гриба и, молотя лапками воздух, ухохатывался над чем-то.

-          Не ешь меня, опиздинеешь, - сказал гриб.

-          Как же тебя не есть? Опизденею, - протянул Беспределов руку отломить и себе кусочек гриба-смехуя.

Когда вышли на опушку мужики-охотники, то нашли обоих в совершенно непотребном хохочущем виде и долго не гадая, что за гриб-смехуй такой, отведали сами. Праздничная пальба, звук дикого мужицкого пляса и нечленораздельных частушек привлек внимание президента, вояжировавшего в этой области с целью выяснения общественных настроений. Выйдя из чернолакового лимузина, президент грозно спросил: «Что это у вас за хуйня, извините, здесь происходит?» Но когда поднесли ему на расписном блюдечке кусок гриба-смехуя с рюмкой водки, сам президент пустился в пляс, закружил в хороводе в психоделическом единении с народом, притоптывая, присвистывая и отбиваясь от телохранителей, хоть и не кушавших смехуя, но от евойного духу еле стоящих теперь на четырех лапах. Один пробовал щипать травку, а второй все хватал за талию раздухарившегося президента и нехорошо рычал.

-          И никаких классовых противоречий, - мудрствовал Беспределов, - заметьте, никаких.

Видел он сейчас явственно страну Загасиму, наблюдал анархию, но о том, как там да что, говорить нельзя – страшная тайна! И только светло улыбался.

***

-          Да ты парашу нюхал хоть раз? – возмущался старшина Уебщенко неопытности молодняка, - рассказывай давай про смехуй твой…

-          Я же объясняю, берете беломор, - устало переводил разговор на близкую и понятную тему панк, - делаете штакет…

Старшина был рубинов и грозен, багрян и звероподобен, Уебщенко напоминал, что законы для всех, что в документах не может быть писано «Психодел Террорович Беспределов», что две таких умников в прошлом годе, будучи пойманными без ксив и пиздевших про крестный ход, отгребли свое и лежат нынче у старой церкви и «ваще хоря твоего уже сдали в Москву на опыты», так что лучше не играть в молчанку.

-          Объясняю еще раз, учитывая авторитарность и репрессивность вашего сознания, берете беломор…

Старшина несмелой рукой потянулся к новенькому косяку и тут же, окончательно оборзев, вынул из кармана спички, развязно сказав: «Посмотрим, что это за вещдок». Остальные сгрудились у стола с косяками в общей давке.

-          Как вас задержали? – вопросил старшина, затягиваясь и теряя свирепость.

-          Иду по трассе, навстречу два мента, спрашивают: «Ты откуда?» Я объяснил.

Но Уебщенко уже ничего не слышал.

-          Тебя, бананового хуя, я пристегну лично, - разобрался старшина с панком, защелкивая наручник, - а тебя, - обратился он к неприсутствовавшему грызуну, - отправим на опыты в Москву, там тебе в научных целях присобачат селезенку к яйцам, сраку на голову пересадят, зубы в задницу вклеют… - видимо, наблюдая в своем наркотическом сознании все эти анатомические ужасы, старшина потерял сознание.

В отделении воцарилась атмосфера полицейского бедлама и милитаристского безумия: кто-то ссал в пылающий телевизор, крича: «Стой, стрелять буду!» - молоденький лейтенант скакал по кабинетам на швабре, подражая буденновскому коннику, а группа рядовых, бредивших страшным терминатором, оглашенно носилась по лестницам, ища спасительного выхода.

-          Тьфу, злился панк, - даже травка бульдогам впрок не идет.

Сам он видел, как рыжие длинношерстные обезьяны вставали из поля ржи и кланялись изумрудному небу, где парили сверкающие черепахи, выполняя сложнейшие десантно-воздушные упражнения, иногда какое-нибудь из небесных животных камнем срывалось из облаков вниз и цепко хватало мускулистыми лапами кланяющегося примата, тащило в облака жрать. В том же отделении пригрезилась ему снова анархия и Загасима, но об этом больше ни слова! Варрава спешил к панку с ключом в зубах, а по зачарованному отделению разбегались уже в неустановленном направлении заключенные сранного вивария – беспризорные кошки, собаки, крысы и даже два каракумских варана – подготовленные в Москву на опыты и спасенные храбрым хорьком.

Утром посеревший Уебщенко с радио-помехами в голове и горьким вкусом во рту открыл глаза в одиночной камере и долго рассматривал наручник у себя на запястье. Ощупывал свежевыбритый ирокез, политый чернилами, трогал литую серьгу-«анархию» в ухе, презрительно ковырял дырки на самых интимных местах полуистлевших джинсов, наконец, плохо соображая, сел на лавку и сказал: «Слава кодексу, эта панковская скотина тута, но где же тогда я?»

***

В школу Беспределов и Варрава попали случайно, оттого, что ништяков в этом провинциальном городе не было. «Хомячок» ребятам понравился. На второй день их появления все стаканы с отвратным кофе были приклеены к подносам, а подносы к столам. В спортзале кто-то вечно искал теперь «выпавшие» контактные линзы и не давал проводить оздоровительные кроссы, из столовой исчезли ложки и вилки, из мастерской инструменты, из плафонов лампочки, а из компьютеров дискеты. Вооруженные всем этим школьники затеяли в главном зале ночную революционную дискотеку памяти вудстокского фестиваля. Назавтра на всех пропахших марихуаной этажах пылали мусорные урны со школьными журналами и дымящей пластмассой, дверные ручки директорского и завуча кабинетов оказались измазаны клеем, вазелином, дерьмом и дешевой помадой. Героически попытавшийся начать урок историк встретил взрыв коллективного кашля и насморка, между тем из кранов во всех шести сортирах в заткнутые тряпками раковины хлестала вода, «продленная группа» разливала по казенным стаканам водку из термоса и звонила директору домой, выкрикивая в трубку экстремистские призывы. Явившийся через полчаса директор запутался в паутине из ниток и был обстрелян водой из шприцев и полит восхитительной пеной из огнетушителя с пожарной лестницы, где засели активисты школьного клуба «Молодой альпинист». Рычаг сигнализации заблокировали в состоянии предельной громкости, а к сенсору противопожарной автоматики поднесли зажигалку, устроив себе «ниагару». Директор, идущий звонить спец. подразделению по борьбе с террором, потянул дверь на себя, но она оказалась снята с петель и погребла под собой приклеенного к ручке директора. Следующей ночью школа запылала. Пожарным и ОМОНу, подоспевшим слишком поздно, осталось рассматривать переделанное из чьей-то майки черное знамя, реящее над пепелищем, скелеты обгоревших компьютеров, останки парт, еще недавно служивших основным баррикадным материалом, тлеющие школьные доски с навсегда въевшимися белесыми следами позавчера еще неопровержимых теорем, распахнутый директорский сейф. Вольный ветер уносил вместе с жирным дымом последние листки личных дел, дневников и характеристик.

А панк уводил хохочущих чумазых вооруженных детей, два дня назад еще полных лопухов и пай-мальчиков, в лес. Варрава, бежавший последним, изображая священника, кропил следы спиртом, унесенным из хим. кабинета, дабы отбить весь нюх у поганых ментовских псов. Справедливости ради, надо сказать, что именно хорек обучил всем безобразиям школьников, пока накормленный их завтраками панк сладко почивал под лавочкой в яблоневом садике.

***

Оставив свой подросщий отряд в темнеющем лесу, Беспределов полез по скату черных скал к дикому пустынному берегу. Долго стоял по пояс в волнах, наблюдая как солнце тонет в янтарном море и чайки, не подозревая о праве собственности, тягают из воды рыбу. Где-то там, куда пряталось светило, за девятым валом и тринадцатым штормом, и лежит благословенный остров, оттуда и звала душу чарующей песней невидимая страна Загасима -  отечество анархии, родина тайфунов и цунами, которые там не более, чем детские военные игры в мыльной ванне. Беспричинная кручина захватила сердце панка, да и вода в хаках хлюпала – путь окончен, долой сентименты! Оставалось придумать средство переправы и вернуться за отрядом.

Скучающий отряд Беспределова вверху на скалах спиливал последний телеграфный столб. На бреге, опершись на ружья, смотрели в костер угрюмые большевички: два матроса в бушлатах и непонятный бородатый мужик в беспогонной шинели. Первый матрос, заприметив единственным глазом (второй был перевязан боевой красной ленточкой) панка, молча поманил его. Беспределов подошел не сразу.

-          Здрасьте, - сказал, подсаживаясь к костру и вытряхивая из хаков медузу и еще какую-то неопознанную зелень, поинтересовался, - вы погранцы, что ль, будете?

Хмурое молчание было ему ответом, только беспогонный бородач цыганского вида охуело крякнул, сплюнул и невнятно выматерился.

-          Уху варим? – заглянул панк в стоящий на углях котел с кипящей морской водой.

-          Куда идешь? – по-комиссарски осведомился одноглазый матрос, бывший, видимо, здесь за главного.

-          В Загасиму, - лукаво прищурившись, объяснил Беспределов, - хочу повидать заповедную страну, где давно и полностью обустроена абсолютная анархия.

В этот момент бородач, стоящий за спиной панка, занес над его бритой головушкой винтовку и саданул прикладом по темечку.

-          Вот те на, - не понял Беспределов, оседая на песок.

Бородач ухмыльнулся и снова сплюнул. Предстояло раздеть добычу, разделать ее штык-ножом и вымыть, апосля чего выварить и сожрать. Вокруг костра занялась голодная суета. Большевички делали ужин.

Панк не знал, что другой дороги в Загасиму не бывает.