Мне было восемь лет, когда я потеряла свою лучшую подругу. Свою самую первую самую лучшую подругу. Люси почти никогда не хныкала   даже когда мы, дети, играли в ковбоев, и ей доставалась девчачья роль. Не плакала она и тогда, когда мы играли в вышибалы, и кто-нибудь из ребят постарше бросал мяч с такой силой, что выпуклые буквы названия фирмы отпечатывались у Люси на ногах. Это была девчонка что надо.

      Играя вдвоем, мы проводили много времени на заднем дворе нашего дома, где были идеальные качели: высокие, с широки сиденьем, прочные, сделанные на века. Но в один, теперь уже далекий, июньский день мне не повезло. Я раскачалась изо всех сил и взлетала все выше и выше. Когда, достигнув верхней точки, качели в очередной раз пошли вниз, я не опустилась вместе с ними. Я продолжала лететь ввысь. В небо. Потом я начала падать.
- Знаешь что? Знаешь что?   кричала мне Люси.
 Нет, я не знала, что. я знала только, что у меня болит левая рука.
- Знаешь что? Ты сейчас летела. Тебя на минуту будто подхватило ветром, и ты парила в воздухе! А потом, наверное, ты что-то не так сделала, потому что ты упала.

     Пока я ходила в гипсе, у нас с Люси было время заняться научной разработкой проблемы. Наша Теория сводилась к тому, что если раскачаться достаточно высоко и достаточно ровно и потом соскочить с качелей точно в нужный момент и точно в нужном месте   то вполне можно полететь. Весь июль мы прождали, пока заживет моя рука. Мы ощупывали деревянное сиденье,
чтобы убедиться, что оно нигде не расщепилось, и мы не зацепимся при взлете. Дергали за цепи, проверяя на прочность звенья. Наконец в августе настал день, когда мне сняли гипс, и мы с Люси были готовы. Сегодня мы полетим. Мы начали рано утром, постоянно меняясь местами: одна стояла внизу и подталкивала, другая раскачивалась, сидя на качелях. Так все выше и выше, все ближе к цели. Уже почти стемнело, когда мать Люси крикнула ей, чтобы она
немедленно шла домой посмотреть, что принес им папа. Это было в нарушение всех правил. В августе никого не загоняли домой до самой темноты. И потом, не тот человек был ее отец, чтобы, увидев вывеску торговца лошадьми, хлопнул себя по лбу и подумал:  Господи! Ведь моя малышка обожает лошадок! Надо купить ей пони! Поэтому мы продолжали качаться, и Люси делала вид, что ничего не слышит, пока ее мать не сменила  Люси  на  Люсилль Луиза . Когда она в четвертый раз начала кричать:  Люсилль Луиза!    Люси медленно подняла голову, как будто напрягая слух, чтобы разобрать, что там кричит доносящийся издалека женский голос.
- Ты меня звала, мама? Ладно-ладно, иду. Слушаюсь. Хорошо. Прямо сейчас.

      Я проводила Люси до поворота с дороги к моему дому. У себя на участке Люси сбавила ход, перейдя на нечто среднее между ленивым прогулочным шагом и слоняющейся походкой бродяги, и двинулась к дому так, чтобы пройти прямо между фонтанчиками, поливающими газон. Дважды.

     Когда Люси наконец добралась до двери, она обернулась ко мне и, улыбаясь во весь рот, подняла вверх большие пальцы, как делают летчики. Все в порядке! Полетим завтра, только и делов. Мы прождали целое лето. Можно подождать еще один день. Входя в дом, она громко хлопнула наружной дверью. БАХ! Вспоминая тот день, я тысячу раз слышала, как захлопывается дверь за моей лучшей подругой. Больше мы никогда с ней не играли. Я ежедневно стучалась к ним, но ее мать всегда отвечала, что Люси занята и не может выйти. Я пробовала звонить, но трубку тоже всегда снимала мать и каждый раз говорила, что Люси занята и не может подойти к телефону. Занята? Так занята, что забыла про наши игры? Про наши полеты? Наверное, она просто умерла. Других объяснений быть не могло. Что, кроме смерти, могло разлучить таких закадычных подруг? Мы собирались летать. Ее прощальный жест подтвердил это.

     Я долго плакала. Возможно, я никогда бы не узнала правды, если бы спустя несколько недель не услышала, как мама сказала отцу, что, может быть, я перестану переживать из-за Люси, если мы тоже обзаведемся телевизором. Чем? Что такое этот телевизор? Слово было для меня новым, но у меня хватило ума догадаться, что в тот день отец Люси принес домой телевизор. Наконец-то я узнала, что произошло с Люси. Ее съел телевизор.

      Жуткое, наверное, было зрелище. Теперь мои родители тоже хотели приобрести телевизор. Мне было страшно. Они не понимали, на что способен телевизор.

- Телевизор ест людей, - объявила я отцу с матерью.
-  Ну что ты, Линда Джейн, - рассмеялись они. -  Телевизор не ест людей. Тебе он понравится как понравился Люси. В эту самую минуту она сидит дома и смотрит телевизор.

     Действительно, Люси совершенно заворожили мерцающие черно-белые картинки. Каждый день после школы она сидела в гостиной и смотрела все передачи подряд. По утрам в субботу она смотрела мультфильмы. Наступила осень. На школьном утреннике ко Дню Благодарения я была пшеничным колосом. Затянувшаяся разлука испортила мне почти весь декабрь. Со временем я забыла про полеты. Но не забыла Люси.

     Пришло Рождество, и Санта Клаус принес нам телевизор.  Видишь?   сказали родители.   Телевизор не ест людей . Может, и не ест. Но он их меняет. Он навсегда изменил нашу семью. Мы перестали собираться на ужин за большим столом, после того как мама узнала, что можно подавать еду к телевизору на столике на колесах. Ужин подавался к началу одной передачи и заканчивался к началу другой. Если тебе необходимо было что-то сказать, приходилось ждать рекламной паузы; подозреваю, с тех пор у меня и появилась привычка говорить порциями по 30
секунд.

     До появления телевизора я лежала ночью в постели и слушала, как родители у себя в комнате говорят о не понятных мне вещах. Под их голоса я засыпала, как под колыбельную. Теперь папа шел спать сразу после прогноза погоды, а мама оставалась у телевизора, чтобы посмотреть Джека Парра. Я засыпала, прислушиваясь к голосам, звучавшим лишь в моей памяти.

     Отец перестал покупать книжки про Перри Мейсона. Теперь Перри можно было посмотреть по телевизору, а это намного легче. Именно благодаря папе и Перри, я узнала, какое удовольствие   читать то, что тебе нравится. Мать с отцом больше не ходили в кино. Почти все фильмы рано или поздно покажут по телевизору, говорил папа.

      Со временем мы с отцом перестали играть в бейсбол. И на стадион тоже не ходили, хотя теперь мы смотрели больше бейсбольных матчей, чем когда-либо раньше. Так отец и овладел в совершенстве Искусством Дремать под Бейсбол. Он усаживался в свое большое кресло, включал игру и через несколько минут засыпал. По крайней мере со стороны казалось, что он спит. Глаза у него были закрыты, и он даже похрапывал. Но стоило его потрясти, как он открывал глаза и мог сказать, какой счет, кто ведет и что сейчас должен делать питчер.

     Похоже, мне меньше всех нравилось смотреть телевизор. Мне было неинтересно сидеть смирно, когда я могла лазать по деревьям, или кататься на велосипеде, или отрабатывать технику взлета с качелей   на тот случай, если Люси однажды очнется и вспомнит про нашу Теорию.

     Может, телевизор все-таки не съел ее, а просто с тех пор как родители посадили ее лицом к этому ящику, она так и не догадалась обернуться. Теперь, когда, придя домой, Люси могла включить сериал про лошадь  Моя подруга Флика , у нее не осталось других интересов. Может, так она хоть немного приближалась к своей мечте о собственном пони. Может, если бы родители позволили ей расти в настоящем мире, она бы не удовольствовалась тем миром, что
виден сквозь окошко размером 48 сантиметров по диагонали. Я знаю только, что никогда больше у меня не было другой первой лучшей подруги. И летать я тоже не научилась. К тому же, я оказалась права: телевизор действительно ест людей.