Я держу пакет молока и механически, как машина, наливаю его в бело-желтое,
плохо вымытое блюдце, озадаченное трещиной у каемки. Зову:
- Зверь, иди пей!
    

     Случайно проливаю молоко и оно, взобравшись на ступени храбрости, скромно
расползается по полу. Немного нахмурившись, достаю из кармана брюк носовой
платок и вытираю с пола молоко.

Зову:
- Зверь, где ты там?

     За дверью возникает еле слышный шорох и через мгновение появляется котенок. Я подобрал его у помойки. Он сидел тогда и мурлыкал, по-видимому, от голода, рядом с мертвой, заляпанной кровью, кошкой. Наверное, это была его мать. У меня возникло, как мне кажется, чувство вины. Я взял его к себе домой, и вот он теперь смотрит на блюдце с молоком и на пол, на котором только что было молоко.
     Он вяло и болезненно подходит и пытается свою морду впихнуть в молоко. Не
получается, так как слабость стремиться к полному его уничтожению. Он начинает
пищать, наверное, не осознавая, что он пищит. Писк режет мой мозг и в результате возникает раздражение. Я всячески пытаюсь подавить его. Терпеливо
беру блюдце руками и тихонечко начинаю разливать молоко по полу. Взгляд котенка смотрит на это, становясь хаотичным и непонимающим. Он начинает лакать молоко с пола.

Говорю:
- Ну вот и славно.

     Встаю с корточек и усаживаюсь в кресло. Наблюдаю за ним. Взъерошенный, с неравномерноклочкообразными сгустками шерсти, левым рваным ухом и очень большими глупо-непонимающими жизненно зелеными глазами, как будто, требующими хоть какой-нибудь заботы, он с монотонным чавканьем высовывает и
засовывает шершавый мутно-розовый язык, при этом поедая молоко с пола.

     Наблюдаю за ним. В левой руке держу пакет молока, в правой грязный носовой платок, испачканный соплями, кровью и молоком. Все молоко, что было на полу,
перемешанное с песчинками грязи, он съел. Я снова разливаю молоко по полу из
блюдца и опять усаживаюсь в кресло. Мелькание шершавого языка и исчезновение молока.
     Когда он съедает разлитое молоко он пытается съесть то, что остается в блюдце.
     Получается. Я, искренно радостно улыбнувшись, заталкиваю носовой платок обратно в карман брюк, а пакет ставлю на стол. На столе, неподалеку, лежит вчерашняя газета с портретом Сталина. Я задумал аккуратно вырезать ее для рамки и повесить на стену с выцветшими желтыми без украшений обоями, как мой отец вешал на стену с ярко-зелено-лиловыми обоями портрет Ленина.
     В партии мне по секрету рассказали о возможном моем исключении из нее за
бездействие и пассивность. Стремно! Раньше я думал, что только лишь за это
появляется возможность присутствия в ней. О моем исключении мне рассказал
старый друг, Иван. Хотя, скорее всего, товарищ. Теперь уже знакомый.
     Я женат, но детей нет. Моя жена Лариса   любовница председателя облисполкома компартии. То, что она была любовницей Матвея Федоровича, я знал точно, не раз видел их вместе в местах не очень способствующих работе на благо страны и партии. Об этом же знала и вся наша партия. Сейчас, наверное, она с ним. Сука!
     Котенок вылакал все молоко в блюдце. Говорю:
- Вот молодец.
     Беру его к себе на руки. С него прыгнула блоха и куда-то ускакала; думаю о том, что надо бы его помыть. Он неугомонно ворочается, пытаясь выкарабкаться из моих рук. Вначале я его пытаюсь удержать, но видя, что это бесполезно, ослабляю руки. Котенок взбирается на стол и, познавая коммунизм, продвигает свои шаги вперед. Я перестаю фокусировать на нем свое внимание и задумываюсь над своим положением. И чем больше я размышляю о том, что же  дальше, тем больше увязаю в абсурдном лабиринте существования.
     Вдруг что-то с несильным грохотом опрокидывается на столе. Смотрю: озадаченный котенок, валяющийся пакет и по всему столу, ЗАЛИВ СВЯЩЕННЫЙ ПОРТРЕТ СТАЛИНА, это идиотское, тупое, бессмысленное, разлитое молоко.    

     Ярость одолевает меня. Находясь в состоянии аффекта, хватаю котенка и, размахнувшись, выкидываю бешено мяукающего его в открытое окно. Вылетая, котенок стукается головой об оконную раму, оставляя на ней следы крови. Через некоторое время слышу еле ощутимый на таком же шершавом, как язык котенка, асфальте удар чего-то мягкого и безжизненного.
     Вяло проходит одна минута, по своей длине равная семи. Я замечаю, что мои руки неистово дрожат. Беру пустой пакет из-под молока, и, комкав, выкидываю вслед, выкидываю в окно. Нервно покусываю край нижней губы, дрожащими руками сворачиваю Сталина, промокшего в молоке, и начинаю аккуратно рвать. Выкидываю в угол и подхожу к окну. Смотрю вниз.

     Я живу на восьмом этаже. Смотрю вниз. Мертвый кусочек меха, погруженный в
кровь, и скомканный пакет из-под молока, так же погруженный в кровь. Не хватает
тлеющего коммунизма.

     Очень быстро приближаюсь к смерти и отсутствию молока…