Падал мокрый, липкий снег… Чем-то похожим уже начинались различные истории… Не мне быть первым, но и не мне последним… На улице не было никого. Только изредка кто-то проходил нетвердой ленивой походкой, уткнувшись носом в землю под ногами да ворча про себя о том, какое же дерьмо эта погода и как хорошо было бы сейчас сидеть дома. Все было обыденно до мелочей. Настолько обыденно, что хотелось плюнуть на всю эту мразь и забыться тяжелым алкогольным сном.

     Сержант Петров в этот день был также не в духе: с самого утра получил выговор от начальства, был лишен премии и отправлен искать пьяных бродяг, что слоняются в отсутствии денег и выпивки по улицам и пытаются найти убежище, чтобы отогреться в каком-нибудь подъезде.

     Снег летел сержанту прямо в глаза, еще больше раздражая его, в рот, в уши. Дул противный ветер. А никаких пьяниц-бродяг не было видно.

     Петров зашел в один подъезд какого-то дома. В подъезде было темно, пахло ссаньем и дерьмом. Лампочка, конечно же, была выбита. Он прижался к батарее – хоть она еще грела. Дошел до пятого этажа (дом был пятиэтажным). Никого не видно. «Не везет», - подумал сержант. В этот момент он почувствовал себя страшно уставшим, никому ненужным и обиженным. Он злился. Злился на весь мир тихой злобой падальщика, который винит других в своих бедах. Он вспомнил и жену, эту сучку, которая не думала ни о чем, кроме денег, косметики и шмотья. Ему захотелось убить ее, убить вообще любого попавшегося ему на глаза.

     Оглянувшись и придя в себя, Петров все-таки начал спускаться вниз. Когда он, озлобленный и уставший, выходил из подъезда, с ним столкнулась женщина лет сорока пяти с пакетом, в старом пальто и дырявых, наверняка промокших уже, сапогах. Она тут же извинилась перед ним, но он сверкнул на нее глазами и произнес грубое оскорбление в ее адрес, а затем толкнул и пошел прочь, продолжая ворчать про себя что-то. Женщина эта осталась лежать у входа в подъезд. Перед ней на грязном, истоптанном чужими башмаками, снегу лежал вывалившийся хлеб. Женщина беззвучно плакала от обиды и оскорбления.

     Тем временем сержант Петров шел дальше, по-прежнему обуреваемый чувством безнадеги. У знакомого продуктового магазина, где он с товарищами по работе часто бесплатно брал водку, он встретил человека кавказской внешности. Глаза Петрова тут же загорелись алчным, садистским смехом. Сержант не знал, кто этот «кавказец». «Грузин, армянин, азербайджанец – все на одно лицо, черножопые мудаки!» - думал он. И, действительно, какую разницу могла иметь такая незначительная деталь, если в голове Петрова кипела ненависть ко всем людям вообще, не говоря уж об «этих»?.. Петров считал себя истинно русским, хотя сам же знал, что мать была наполовину татаркой, да и отец тоже не отличался чистотой крови. Но ему хотелось быть русским и он яростно считал себя таковым.

-         Что, черная сука, не ждал? – обратился сержант к «кавказцу». – Из-за вас козлов все беды! Ха… Документы, быстро! Чё стоишь? Я же сказал! Ууу… блядь…

     «Кавказец» показал паспорт. Петров, не читая, бросил его на землю и растоптал.

-         Что, козлина, нету паспорта? А? – продолжал сержант. – Что делать-то будем? В милицию? Там тебя обработают, не боись. Мало не покажется!.. Так, пошли, в общем, в магазин. Покупаешь водку, закуску, все прочее и расходимся так. Я тебя не видел – ты меня не видел. Понятно? – «кавказец» кивнул. – Прекрасно, пошли. Поднимай свой «пачпорт», хе-хе…

     В магазине все знали Петрова, но ничего не могли с ним поделать. «Мент» всегда оставался прав. После «генеральной закупки» двое – милиционер и «кавказец» - вышли из магазина и направились на стройку, что была неподалеку.

     Стройка эта была «стройкой века», в том смысле, что строилась она уже несколько лет и без результата. Кто мог, тот уже все разворовал. Остались только разбитые кирпичи, какие-то балки, бетонные плиты, унести которые было невозможно и пустые канистры. Летом на этой стройке любили играть дети. Кажется, с кем-то уже произошел здесь несчастный случай, но, возможно, это была просто людская молва.

     Петров и его новый «спутник», которого, как оказалось, звали Гошей (настоящее имя его сержант решил упростить, переведя на русский лад), выпили, закусили и начали говорить какую-то ерунду. Видно было, что Гоше этот разговор и это общество неприятно. Он ждал, когда ему позволят идти, но работник органов, похоже, не спешил этого делать. Для него это представляло чисто спортивный интерес.

     Петров говорил и говорил, задавая бессмысленные вопросы своему собеседнику, который все предпочитал молчать. Его уже начинала злить эта пассивность и это пренебрежение им.

-         А что, Гоша, у вас не принято об-бщаться с русскими людьми? – задал он вопрос. – Вы чё, считаете себя типа выше нас? А? Или тебе персональ-л-льно – тут Петров смачно рыгнул – моя компания не нравится? Ну? Отвечай! – Гоша молчал, уставившись в землю. – Ну чё, паскуда черномазая, молчишь? – сержант крепко выразился, так, что у любого повяли бы уши. – Молчишь?! Я, б**, вас всю жизнь ненавидел и щас ненавижу! Я вас при первой же возможности прибил бы всех! Знаешь как? Выстроил бы у стены и из автомата, из автомата!..

     Петров ударил Гошу кулаком по лицу. Из носа последнего полилась кровь. Ударил второй раз – тот упал. Сержант начал бить противника ногами, изрыгая ругательства и входя в раж. В этом кровавом азарте он уже не понимал, что творит. Да и не был он уже человеком в этот миг. Место человека внутри него заняло кровожадное животное, мент, фашист.

     Когда бить было уже некого и нечего, а на земле лежало окровавленное тело Гоши, Петров начал трезветь. Он уставился остекленевшими глазами на него. Постепенно разум возвращался к нему. Сержант понял, что совершил непоправимое и что теперь его судьба зависит от того, как хорошо он спрячет следы.

     Петров уничтожил следы пьянки, перенес тело в другое место, где часто по вечерам любила гулять местная шпана, и ушел. Ушел, чтобы продолжать жить и «работать» и злиться на весь окружающий мир. Он все еще верил, что он русский и потому должен быть «выше всех остальных»…