Ольга Смирнова ЗИМОЙ И ЛЕТОМ

Ольга Смирнова

ЗИМОЙ И ЛЕТОМ

Летом, когда наши дети отдыхали на природе, мы с Аленой тоже типа отдыхали - после работы там тусовались, ходили в гости, в кино и все такое. А в выходные я ездила к своим на дачу, а Алена - к своим: на свиданку с дочкой в санаторий и еще передачи относила другану в Кресты, его как раз тогда повязали за вооруженный грабеж; это был высокий, немного сутулый, смуглый или просто сильно загорелый парень, Женька, его звали Женька, он сидел уже по малолетству за наркоту и еще за что-то; менты давно искали его и постоянно тягали к себе на допросы Алену, у которой он ночевал время от времени; как-то, еще весной, они приезжали к нам с Аленой и ее девчонкой, ходили на пустырь за нашим домом запускать воздушного змея и кормить уток; только стаял снег, но местные дети уже лезли в грязный пруд у дороги; змей никак не хотел подниматься, только нервно подергивался от порывов ветра и путался в сухой острой осоке в человеческий рост, простоявшей всю зиму по берегам пруда бледно-серым конвоем; повсюду из пожухлой земли лезла мелкая острая трава; светлые длинные облака неслись по небу стрелами, начиненными холодным еще солнцем, как ядом; тихая девочка Дженис бросала уткам хлеб и приставала к пацанам со своими нежностями, а им то было все по фигу; сначала они дрались между собой, потом старший сын встретил одноклассника и стал драться уже с ним, а мелкий ему помогал; потом к однокласснику приехал старший брат на мопеде, и все катались на мопеде; потом змей все же поднялся в воздух и судорожно забился зеленым пятном в темнеющем небе; Аленин друган уже числился в розыске, он все больше молчал и улыбался, он принес травы на всех и чувствовал себя добрым, щедрым и крутым, собственно, и являясь таковым в каком-то смысле; потом его повязали все-таки.

Говорят, все было как в кино, Женьку брали целым взводом ОМОНа, хоть и оружия у него не нашли, как записано в протоколе, он, якобы, "оказал сопротивление при аресте", и его отметелили так, что уже не ожидали от него никакого подвоха; а он выбил окно и бежал уже из отделения; менты гнались за ним целый квартал, устроили стрельбу, и повязали, наконец, только ранив его в ногу; здоровый он парень, Женька, Алене такие всегда нравились.

"Менты на него боезапас за целый месяц списали," - повторяла Алена с некоторой гордостью слова молодого адвоката, с которым она встречалась в кафе на заводской окраине города, где располагалось то самое отделение милиции, откуда бежал Женьку, и тот загнивающий завод, на котором пахал всю жизнь Аленин отец и вела идеологическую работу Аленина мать, и те панельные хрущобы, в которых жили и Алена, и Женька, и рабочие завода, и менты из отделения, и посетители кафе, бывшего на самом деле обычной разливухой; адвокат опоздал минут на сорок, ехал из центра и никак не мог найти место встречи; он торопливо отказался от заказанного доброй Аленой пива и старался ни к чему вокруг не прикасаться; похоже, он и не представлял себе, что здесь вообще могут люди жить, в районе проспекта Дыбенко.

Адвокат смотрел на Алену с явной брезгливостью, а я ведь говорила, не одевайся ты как шлюха, его этим не проймешь. Адвокат был тучен, несмотря на молодость и относительный достаток; он страдал от жары в своем дорогом костюме, как хрестоматийный буржуй; "обвинения серьезные, придется поработать," - перешел он сразу к делу и объявил свои расценки, - "15 тысяч долларов - освобождаемся сразу из тюремной больнички, 10 тысяч - пытаемся освободиться по условному приговору, но без гарантии, или получаем два-три года, за 5 тысяч срок можно скостить пополам, на самом деле это недорого, не мне же одному пойдет". "А если ничего," - спросила Алена, помолчав. "Тогда получаем на полную катушку, не меньше десятки, обвинения серьезные, и ходка не первая," - повторил адвокат радостно, он успел уже повидать в больнице раненого и страшного Женьку, познакомился теперь с Аленой и думал, вот уроды, бандиты эти и подстилки ихние, ему было противно общаться с ними и говорить на дурацкой их фене, как он ее себе представлял, коверкая слова, он мечтал о крупном деле и серьезных клиентах.

Алена опять молчала, у нее не было ни 15, ни 10, ни 5 тысяч, да, собственно, и Женьку не так уж было и жаль, столько проблем из-за него. "А вы, это, вы разве не государственный адвокат?" - решилась, наконец, Алена, неожиданно краснея, потому что при всей своей раскованности она была все же воспитанная и деликатная девчонка, приученная не задавать неприличных вопросов. "Да, " - засмеялся адвокат, - "мне платит государство, " - ответил адвокат, вложив в ответ весь свой сарказм; больше Алена с ним не встречалась до суда; зато стала встречаться со следователем, тот был свой парень, жил в соседнем доме, сначала он вызвал Алену к себе в отделение, потому что хотел как-нибудь с ее помощью повесить на Женьку кучу нераскрытых дел по району, но в процессе разговора забыл об этом, запер свой кабинет, и они с Аленой пошли пить пиво в то самое кафе, центр, можно сказать, районной жизни.

Следователь был не то, чтобы важный следователь, а, в общем-то, обыкновенный мент, все взятки и небогатое имущество задержанных алкашей и бомжей шли на содержание малолетнего сына и толстой, снова беременной жены, как раз удачно отправленных на лето в деревню; но Алена этого не хотела понимать, она расчитывала как-то этого своего мента шантажировать, влиять через него на исход дела, получать лишние свидания, да и вообще ее привлекала вся эта романтика - кровь, любовь, белые ночи, белые розы, дешевые наркотики, производимые соседом по подъезду, дешевый алкоголь из ларька, щекотание нервов, секс для бедных в сквере за детской площадкой с представителем карающей государственной власти.

Утром на работу Алена приходила с цветами, подаренными следователем накануне, после работы мы ехали с ней в центр для культурной жизни, она так и ходила с цветами, и юбка у нее была страшно короткая и - в цветочек, хотя на футболке было написано "sex pistols", всякие разные ребята постоянно к ней подходили познакомиться во время наших прогулок, и на концертах, и в кино; я возмущалась, мол, западло же вообще - с ментом, тем более в такой ситуации, а Алена оправдывалась: "это просто абсурд, абсурд в моей жизни, как в произведениях Кортасара и Хармса, Борхеса и Маркеса, не говоря уж о всеобщей абсурдности бытия"; может, и правда в этом было дело, а не в любви к дешевым удовольствиям и эффектам; вечером спадала жара, было даже зябко, особенно на набережной, и Петропавловская крепость рассекала прозрачный воздух как одинокий бесстрашный солдат этой самой одинокой армии абсурда и гибели, Ростральные колонны поднимали из глубин потопленные корабли, и они летели над Невой, как кораблик над Адмиралтейством, каждая помойка казалась руинами, и все было к тому, что нас зачислят юнгами, как девчонку из нашего любимого фильма "Остров сокровищ" 1937 года выпуска; мы мыли липкие от мороженого руки прямо в фонтане у Казанского собора и шли в Дом кино на фильмы Ким Ки Дука и на всякие ретроспективы Кустурицы, Кубрика, Пазолини; потом еще где глаз вырезают бритвой был фильм и все в этом роде.

Мы сидели с Аленой рядом, и время от времени я слышала какие-то странные звуки, оказалось, Алена плакала, всхлипывая и размазывая по лицу тушь вперемешку с тональным кремом, первый раз это было на "Самаритянке", небось никакой Ким Ки Дук не ожидал такой реакции, ей было реально жалко девчонок, а может, она просто устала и не выспалась, ведь вчера в свой единственный выходной она с шести часов утра дежурила у Крестов, чтобы отдать передачу для Женьки, переведенного из больницы в камеру; да нет, в другой раз она так же сочувствовала плохому парню из "Плохого парня", и его избраннице и жертве, и вообще все жертвам и, так сказать, исполнителям "абсурдности бытия".

Иногда перед сеансом выступал лектор, пожилой невысокий мужик в очках, почему-то он стоял не на сцене перед экраном, а прямо в зале, в проходе, слева от первого ряда, может, он считал неудобным становиться на один уровень с великими произведениями киноискусства, а, может, хотел быть ближе к слушателям, хотя его почти и не слушал никто, но, поскольку народу приходило, мягко говоря, немного, мы с Аленой садились в первые ряды и получалось, будто это он нам рассказывает. Лектор был, короче, какой-то нелепый, приходил всегда в одном и том же немодном широком галстуке в полоску, говорил тихо и неуверенно и все время улыбался виновато. Он рассказывал историю создания фильма, немного про режиссера, пытался растолковать, что тот хотел сказать своим произведением; и всегда оказывалось, что фильм, наоборот, против насилия, а вовсе не воспевает его. Слова "изнасилование" или там "истязание" лектор произносил особенно твердым голосом, показывая, что они его ничуть не смущают, и в то же время стараясь смягчить их страшный, во всяком случае для него самого, смысл своей виноватой улыбкой. Короче, странный этот мужик мне нравился даже больше, чем некоторые фильмы, в сущности, они с Аленой были единственными нормальными людьми в этом зале. Я действительно так думаю, честно.

Как-то по ходу, когда мы с Аленой уже собирались по домам, потому что метро должно было вот-вот закрыться, к нам подгребает ее новый милицейский кавалер. "Он похож на Женьку, тебе понравится," - предупредила меня Алена, он был и правда похож на Женьку, здоровенный, в общем, мужик, только уж очень важный, и мне не понравился. Сразу видно, что мент или какой-нибудь мелкий начальник. Хотя, конечно, крупный начальник еще хуже, но я просто с такими не встречалась никогда. "Дмитрий," - представился он, а в руке держал какую-то кожаную папочку или сумочку такую, что ли, Алена сжимала в руках его вчерашние цветы-розы, с которыми ходила целый день, как с писаной торбой "Угадай, как зовут моего сына. Ему три года, и жена опять, сука, залетела," - сказал Дмитрий. "Дмитрием," - угадала я, и он удивился, что я угадала, и мы поехали ко мне, хотя вот-вот должен был прийти с работы мой муж Антон, вовсе не расположенный к приему гостей после 12-тичасового рабочего дня.

Но я как-то поддалась общему безумию, Алена с Димой пошли в ларек за выпивкой, я побежала домой подготовить Антона, Антон молчал, потом они долго звонили в дверь, а мы не слышали, потому что у нас не работал звонок, Алена наполнила нашу ванну водой и положила туда розы, чтоб не увяли, мы о чем-то спорили с Димой по жизни, Антон пил молча, Алена ушла в комнату послушать новые записи "Гражданской обороны" и заснула, свернувшись калачиком на диване, я закемарила прямо за столом, сквозь сон я слышала, как Дмитрий сочувственно советовал Антону: "жена то твоя, того, ты следи за ней." "Чего?" - не врубался Антон, а Дмитрий объяснял: "она же шиза, наркоманка, точно." "Ладно, хватит уже," - говорил Антон, но Дмитрий продолжал: "причем, не легкие, а именно тяжелые наркотики, точно тебе говорю, я в этом деле разбираюсь; ты не замечал, чтоб из дома всякие вещи пропадали, деньги там, драгоценности?" "Нет у нас никаких драгоценностей," - сказал Антон и ткнул Диму кулаком в лицо, перегнувшись через стол; тут я проснулась окончательно. Я испугалась, что Дима обидится и повяжет нас тут всех или перестреляет на месте, вынув из-за пазухи табельное оружие, но он не обиделся, он вышел из кухни, отодвинув стоявшего у него на пути Антона, так что Антон отлетел к окну. Упала со стола банка с вареньем; Дима пошел не к выходу, а в комнату, где спала Алена, мы с Антоном собирали варенье с осколками стекла с пола, Антон слизывал капающую из носа кровь с верхней губы, деваться было некуда, в ванной плавали розы, в комнате следователь Дмитрий энергично трахал Алену, может, надо было идти и как-то там его выгонять, я не знаю. Потом что-то у них не заладилось, Дима вышел в длинных семейных трусах, вынул из ванной цветы и решительно швырнул их в открытое окно на кухне, оделся все-таки, не забыл и свою папку-сумку и ушел, не попрощавшись. Видно, все-таки обиделся, не на нас, так на Алену.

Мы курили с Антоном на кухне; окружающий мир принадлежал разным ублюдкам, смелые ублюдки грабили и убивали, хитрые ублюдки обманывали и убивали, неудачливые ублюдки попадались, трусливые ублюдки их сторожили и мучили, всякие лохи стояли у окна с разбитыми мордами и смотрели, как светлеет небо над спальным районом, и ветер раскачивает деревья, и темная листва шелестит тревожно и глухо, и начинается новый день.

Алена вышла на кухню, завернувшись в простыню, а не одевшись почему-то, она чувствовала себя виноватой и очень хотела как-то исправить положение, добрая душа, чем-то помочь. "Может, завтрак приготовить?"-предложила она, потому что посуда уже была помыта. Но завтракать никому не хотелось. "Может, сделать там чего по дому, может, всем втроем, ну это самое, типа по-дружески, хотите?" - в основном, она предлагала Антону, как самому пострадавшему. "Я не против,"-говорю; Антон некоторое время смотрел на нас с Аленой, потом спросил: "Девчонки, вам на работу не пора?", а нам было рано - пять часов утра, мы же не доярки. "А я пойду, к мелким поеду на дачу, типа навестить, у меня же выходной, не так уж и рано, пойду потихоньку, а покемарю в поезде, они проснуться, а я уже там - прикиньте, какой сюрприз" - так он и сделал.

Мы тоже с Аленой поехали скоро на работу, у нас то был не выходной, и, хотя мы пришли раньше положенного, нас уже поджидал шеф, хозяин этой долбаной фирмы, чтобы, значит, распекать меня, за то, что я недостаточно энергично наебываю клиентов, а иногда позволяю себе вообще этого не делать, нанося тем самым невосполнимый урон его предприятию; и еще мелких детей, которые на нас, точнее на него, работали за копейки вообще, торча весь день вместо школы на перекрестках, дыша гарью и бросаясь под машины, чтобы втюхать водилам какую-нибудь похабную рекламу, мало гоняю, и еще мои некорректные высказывания в адрес руководства; у этого урода всюду ведь были понатыканы видеокамеры и жучки для наблюдения, в основном, за поведением обманываемых и одурачиваемых клиентов, ну и за сотрудниками тоже. У себя в кабинете он прослушивал записи телефонных разговоров и просто разговоров, а по специальному такому телевизору наблюдал, как ведет себя клиент в соседней комнате - приемной. "Это нужно для безопасности," - говорил шеф; как-то он с интересом смотрел, как орет и размахивает огромными кулаками в приемной здоровенный рыжий мужик, до которого дошло, наконец, как он лоханулся, заключив с нами договор, думали даже вернуть ему деньги, шеф уже послал за бухгалтером своим липовым, но тут мужику от жары и бешенства стало худо, из носа у него хлынула кровь на светлую рубашку, и он ушел, не дождавшись денег, задыхаясь, запрокидывая голову и матерясь.

Наверно, по малолетству здоровые пацаны, вроде этого мужика, метелили хитрых подлиз и стукачей, вроде нашего шефа, собственно, так им и надо, хотя жлобов я тоже ненавижу, вообще всех этих подлых уродов надо убивать вообще, гадов, нет, я против смертной казни, я за разгул революционной стихии масс, но что-то удерживает меня от полного уничтожения вашего долбаного мира, хотя бы в собственном лице, не только трусость, нет, какая-то хренотень, может быть, звук там дурацкий или шорох, порыв ветра, прищуренный взгляд, движение руки, кривая улыбка, тихий смех, в общем, всякая фигня, я понимаю, что это ерунда, ну и пускай, ладно, хрен с тобой, мудила ты недоделанный, живи уродом - сказала я в ответ своему хозяину фирмы, потому что в голове у меня еще гудело от бурной бессонной ночи и вообще от всего, и еще потому что в огромных, расширенных от ужаса глазах Алены я видела свое отражение в виде Женьки, отстреливающегося от ментов, или кого-то в этом роде.

Шеф не оценил моего великодушия и уволил меня, Алена больше не встречалась со своим ментом, лето заканчивалось, неожиданно умер отец Антона, он был худым, как Антон, точнее, это Антон, как он, злостным таким, отчаянным алкашом, по малолетству возил Антона кататься на санках в Кавголово, страшно замерз и не мог даже открыть бутылку закоченевшими руками, но безропотно ждал, пока Антон накатается, он умер мгновенно, говорят, сердце, да особо вроде и не разбирались, в гробу он казался маленьким и жалким, и все плакали, кроме Антона; мои мелкие с мамой вернулись с дачи, загорелые и окрепшие, как пошло это ни звучит, но это было действительно так, Дженис тоже вернулась из санатория поздоровевшая, несмотря на разбитые очки, покоцанное лицо и все ужасы коллективной жизни, свежий воздух сделал свое дело, Женьке дали десять лет, Алена уже ездила к нему в колонию под Выборг, адвокат выступал на суде единственный раз и сказал, что считает приговор крайне мягким, Дженис здорово выросла за лето, и Алена накупила ей новых платьев, две стильные юбки, несколько пар рейтуз, осенние ботиночки, очень прикольные, почти что фирменные, джинсы и еще шикарную, фигуристую Барби, хотя я была против, лучше уж развивающие игры или конструктор, я вот своим мелким их и купила, и то, и другое, и еще в том же секонд-хенде, что и Алена, откопала им тоже модные куртки, немного велики, но не страшно, и джинсы тоже очень классные, и кроссовки, мне еще дали бесплатно такой длинный черный шарф, я его носила потом весь год, и он развевался на ветру, как черное знамя анархии, мой старший сын нагрубил в школе учительнице, подрался, победил на городской олимпиаде по информатике, скорефанился со старшеклассниками и научился играть на гитаре, а в младшего были влюблены все девчонки в группе детского сада, несмотря на шрамы от ожогов на его руках; мой муж Антон перестал вообще спать, он сидел на подоконнике и смотрел в окно целую ночь, как-то я подошла к нему, чего, говорю, ну чего, чего, он отвернулся от окна, "отъебись ты от меня. Пожалуйста," - сказал он очень тихо, нет, он не был лохом, в его лице была настоящая боль, вообще, он был самым настоящим, как одинокий кораблик, как холодное облачное небо, как смерзшаяся, покореженная земля, похожая на зарубцевавшийся ожог, как подернутый кое-где тонкой коркой льда черный пруд, куда мы ходили теперь с Аленой и детьми по выходным кормить хлебом последних, не улетевших еще "серых шеек"; только выходные у нас теперь реже совпадали, потому что я устроилась продавцом в магазин - посменно; холодало, но снег все не шел, я скорефанилась с парнем, привозившем нам товар, и пока шла разгрузка, мы стояли у дверей магазина, ежась от холода, курили и тихонько разговаривали.