<<< Прописные истины: вторая часть

Опубликовано в "Internationale Situationniste", №7, 1963г.

Подавляющему большинству людей всегда приходилось посвящать все свои силы выживанию, отказывая себе, таким образом, в какой-либо надежде на жизнь. Люди эти продолжают бороться за выжива­ние и сегодня, когда благополучие предлагает им элементы выжива­ния в форме технологических удобств (бытовых приборов, готовых продуктов, заранее сконструированных городов, Моцарта по радио).

Контроль над материальным обеспечением нашей каждодневной жизни организован так, что вещи, которые могли бы помочь нам бо­гато обустроить ее, вместо этого повергают нас в пучину нищего изо­билия. Отчуждение становится все более невыносимым, по мере того как все новые удобства сулят свободу и оборачиваются вместо этого ярмом. Мы порабощены свободой.

Чтобы понять эту проблему, ее надо рассматривать вкупе с про­блемой иерархической власти. Здесь недостаточно отметить только, что иерархическая власть законсервировала человечество на несколь­ко тысяч лет подобно тому, как зародыш сохраняется в банке с фор­малином, - не давая ни разлагаться, ни расти. Надо сказать также, что иерархическая власть представляет собою высшую форму лич­ного присвоения и исторически является ее альфой и омегой. Лич­ное присвоение, или присвоение в частную собственность, - это та­кое присвоение предметов, при котором присваиваются и люди тоже,это борьба против естественного отчуждения, порождающего отчуж­дение социальное.

Личное присвоение подразумевает такую организацию видимости, при которой его радикальные противоречия могут быть отброшены: слуги видят в себе искаженное отражение хозяина, таким образом усиливая сквозь зеркало воображаемых свобод свою зависимость и покорность. Хозяин, с другой стороны, отождествляет себя с мифи­ческим, совершенным слугой Бога или трансцендентности, которая есть не что иное, как абстрактная и священная форма единства всех тех людей и предметов, над которыми у хозяина есть власть - власть тем более реальная и бескомпромиссная, что хозяин закрыт эгидой от­речения, оправдан ею. Мифическому жертвоприношению начальни­ка поставлено в соответствие фактическое жертвоприношение под­чиненного; оба находят в отражении противоположность, незнакомое становится знакомым, и наоборот; каждый исполняет свое предназ­начение, становясь перевертышем своего отражения. В этом общем отчуждении рождается гармония отрицаний, чье фундаментальное единство заключается в понятии жертвоприношения. Эта объектив­ная и извращенная гармония подкрепляется мифом - термином, ко­торый используется здесь для обозначения организации видимости в единых, унитарных обществах, то есть таких, где рабская, племенная или феодальная власть официально благословляется божественной ин­станцией и где священное позволяет власти подчинить себе всеобщ­ность сущностей,

Изначально основанная на «принесении себя в дар», эта гармо­ния содержит некую форму отношений, которой суждено развиться и приобрести автономность, а затем разрушить прародителя. Такие отношения, в свою очередь, базируются на частичном обмене (това­ра, денег, продукта, рабочей силы), где в качестве менового объекта хождение приобретает часть личности. Концепция этого обмена ле­жит в основе буржуазного понятия свободы, которое возникает по мере того, как коммерция и технология начинают доминировать в аг­рарных экономиках.

Изначально, когда буржуазия захватила власть, целостность влас­ти была разрушена. Некогда священный процесс присвоения в лич­ную собственность теперь, в капиталистическом механизме, приоб­рел мирской и обыденный характер. Высвободившись из мертвой хватки власти, общность вновь стала конкретной и неминуемой. Эра расчленения была на самом деле всего лишь последовательностью попыток вновь заполучить недоступную целостность, восстановить некий эрзац священного, за которым могла бы укрыться власть.

Революционный момент настает, когда «все, что может дать ре­альность», находит свое немедленное отражение. Все остальное вре­мя иерархическая власть, лишающаяся чем дальше, тем большего ко­личества своих мистических и магических регалий, пытается заставить всех забыть, что общность {то есть, конечно, реальность!) всего лишь выставляет напоказ свое мошенничество.

Напав непосредственно на мифическую организацию внешнего, структуру видимости, буржуазная револю­ция неумышленно задела слабое место не только единой силы, но и всей иерархичес­кой власти как таковой. Объясняет ли эта неизбежная ошибка комплекс вины, неиз­менно присутствующий в буржуазной мен-тальности? Как бы то ни было, эта ошибка была, безусловно, предсказуемым и есте­ственным результатом процесса.

И это действительно была ошибка, пото­му что единожды было развеяно облако лжи, покрывавшее процесс личного при­своения, миф был поколеблен и разрушен, и остался лишь вакуум, который могли за­полнить лишь горячечное ощущение свобо­ды и замечательная поэзия. А она уж точно пока не сокрушала власти, и ее неудача на этом фронте объясняется просто: двусмыс­ленные жесты, неся разрушение, также и исцеляют. Оставим исто­риков и эстетов рыться в их коллекциях; нам же стоит лишь ковыр­нуть подсохшую корку памяти, и прошлое своими воплями, криками и жестикуляцией заставит тело власти содрогаться и источать кровь. Вся деятельность, направленная на сохранение воспоминаний, все же не сумеет запретить им кануть в Лету по мере соприкосновения с жизнью и совершенно так же, как и наше выживание, растворится в повседневном быту.

Процесс этот неизбежен: как показал Маркс, появление «мено­вой стоимости» и ее символического денежного выражения вскры­ло глубокий латентный кризис в сердце единого мира. Товар, введен­ный в отношения между людьми, увязывает воедино универсальность (купюра в 1000 франков представляет собою все, что я могу на нее приобрести) и эгалитарность (так как обмениваются равноценные предметы). Эта «эгалитарная универсальность» частично ускользает как от эксплуататора, так и от эксплуатируемого, но они все же узнают друг друга сквозь нее. Они обнаруживают друг Друга лицом к лицу, теперь уже не внутри мистерии божественного рождения и проис­хождения, как это было до того со знатью, а скорее внутри доступ­ной для понимания транцендентности, Логоса, свода законов, понят­ного каждому, хотя и окутанного тайной. Тайной с ее посвященными: прежде это были жрецы, которые пытались сохранить Логос в чис­тилище божественного мистицизма; позже они уступили и положе­ние, и величие их священной миссии философам, а затем и техни­кам, пройдя путь от Республики Платона до Кибернетического Государства.

Таким образом, под давлением «меновой стоимости» и технологии (которую можно было бы назвать «подручным посредничеством») миф понемногу принимал мирской статус. Но следует отметить два факта:

Хозяева, чьей задачей было сохранить целостность Логоса, хоро­шо знали, что только единство может стабилизировать власть. При более пристальном рассмотрении окажется, что усилия их были не напрасны, как могло бы показаться после того, как Логос был раздроблен в XIX и XX вв. В раже общей атомизации Логос был разбит на отдельные техники (физику, биологию, социологию, папирологию и т.д.), но в то же самое время стала более императивной и необходи­мость заново установить общность. Не следует забывать, что для того, чтобы тоталитаризм возобладал над общностью, для того, чтобы на смену доминирующему над общностью мифу пришел Логос с еди­ной кибернетической властью, потребовалась бы всего лишь всемо­гущая технократическая сила. В таком случае только два столетия успели бы истечь до того, как материализовалось бы видение энцик­лопедистов (строго рационализированный прогресс, растянутый в будущее до бесконечности}, В этом направлении идет подготовка к будущему у сталинистов-кибернетиков. В этом контексте мирное со­существование следует воспринимать как первый шаг к тоталитар­ному единству. Пора всем осознать, что они уже сопротивляются ему.

Поле битвы нам известно. Вопрос в том, как подготовиться к бит­ве до того, как врачеватель патологий, вооруженный всеобщностью без техники, и кибернетик, вооруженный техникой без всеобщнос­ти, доведут до конца свое политическое сношение.

С точки зрения иерархической власти, миф перестанет быть сакраль­ным только в том случае, если Логос или, по меньшей мере, те его эле­менты, которые способны десакрализовывать, наоборот станут сакраль­ны. Нападение на священное одновременно с тем должно высвободить всеобщность и таким образом уничтожить власть (нечто похожее мы уже слышали!). Но власть буржуазии, раздробленная, обнищавшая, по­стоянно оспариваемая, остается в относительной стабильности благо­даря тому, что зависит от следующей двусмысленности: технология, которая объективно десакрализует, одновременно с этим является субъективным инструментом освобождения. Не настоящего освобож­дения, которое достигается лишь десакрализацией - ближе к концу спектакля, а карикатуры, имитации, наведенной галлюцинации.

То, что единое мировоззрение вывело за предел мироздания, фраг­ментарная власть проецирует (буквально «швыряет вперед») в состо­яние будущего благополучия, ярких завтрашних дней, о которых нам возвещают с вершин сегодняшних навозных куч, ведь завтрашние мы не больше, чем мы сегодняшние, помноженные на количество про­изведенных нами технических безделиц. От лозунга «Живи в Боге» мы перешли к гуманистическому девизу «Доживи до старости», который эвфемистически можно передать как: «Оставайся юн сердцем и доживешь до преклонных лет».

Лишенный священного покрова, десакрализованный и расчленен­ный миф теряет свое величие и свою духовность. Он становится лишь обесцвеченной, грубой оболочкой, сохраняющей многие прежние характеристики, но теперь охотно открывающей их в конкретной, доступной и осязаемой форме. Бог больше не конферансье, и до тех пор, пока Логос, вооруженный технологией и наукой, не перехватит инициативу, фантомы отчуждения будут продолжать материализо­вываться и сеять повсюду хаос. Ищите эти фантомы: они первые при­знаки будущего порядка. Мы должны начать играть уже сейчас, если не хотим, чтобы будущее наше было обречено на несчастное, уни­женное выживание; более того, если не хотим для себя будущего, в котором выживание как таковое станет невозможно (вот старая идея о человечестве, уничтожающем себя, а вместе с собой и весь экспе­римент по сооружению обыденной жизни). Жизненно важные цели борьбы за создание ежедневной жизни - вот главные чувствитель­ные точки любой иерархической власти; выстроить одно - значит разрушить другое. Пойманные в водоворот десакрализации и повтор­ной сакрализации, мы превыше всего ставим намерение отменить: 1) организацию внешнего как спектакля самоотречений; 2) разделе­ние, на котором основана личная жизнь, так как именно в ней про­живается и отражается на каждом уровне разделение между госпо­дами и обездоленными; и 3) жертвоприношение. Три этих элемента, очевидно, взаимозависимы, как и их противоположности: участие, общение и реализация. То же самое можно сказать и о соответству­ющем контексте, не-всеобщности (обанкротившийся мир, подконт­рольная общность).

Человеческие отношения, до того растворенные в божествен­ной трансцендентности (то есть общности, увенчанной священ­ным), осели и застыли, как только священное перестало быть ка­тализатором. Обнажилась их вещественность. Как Провидение уступило место капризным законам экономики, так и власть чело­веческая стала проявляться за властью божественной. Сегодня единственной роли, которая раньше в божественном освещении была отведена каждому, соответствует целый спектр ролей. И хотя масками в этих ролях стали теперь человеческие лица, роли эти

все еще требуют и от ведущих актеров, и от массовки отказаться от настоящей жизни в соответствии с диалектикой настоящего и мифического жертвоприношения. Спектакль - всего лишь миф, секуляризованный и разбитый на фрагменты. Он составляет бро­ню, в которую закована власть (и он же - жизненно необходи­мый посредник), а она становится уязвима для любого удара, если в какофоническом многоголосье воплей, тонущих друг в друге, не может больше скрывать своей природы личного присвоения и тех разнородных кусков несчастья, которые уготовила для каждого.

Все роли в контексте фрагментирован-ной власти, снедаемой десакрализацией, обесцвечены и обесценены, равно как и спектакль представляет собой лишь обед­ненную копию мифа. Исполнители ролей с такой охотой и неуклюжестью предают сек­реты своих механизмов и уловок, что влас­ти, дабы защититься от всеобщего осужде­ния и отказа от спектакля, остается лишь организовать такой отказ самой путем еще более неуклюжего замещения актеров и ис­полнителей или через спровоцированные погромы заранее сфабрикованных козлов отпущения (агентов Москвы, Уолл-стрита, мирового сионизма или Двухсот Семейств), Как следствие, весь актерский состав игра­ет бездарно, и на смену стилю приходит манерность.

Миф, эта бездвижная всеобщность, охватил всякое движение (па­ломничество можно считать примером авантюрного стремления к цели при отсутствии мобильности). С одной стороны, спектакль мо­жет взять всеобщность под контроль только через низведение ее до уровня фрагмента или набора фрагментов (психологических, соци­ологических, филологических и мифологических мировоззрений); с другой стороны, он расположен в той точке, где процесс десакра-лизации предельно сходится с попытками повторного освящения, ресакрализации. Таким образом, он может преуспеть в установле­нии бездвижности только в границах фактического движения, дви­жения, которое формирует его, несмотря на его противодействие. В эпоху фрагментации организация внешнего превращает движе­ние в линейную последовательность неподвижных стоп-кадров (прекрасный пример такого перехода от засечки к цепочке - сталинский «диалектический материализм»), В структуре того, что мы на­звали «колонизацией повседневной жизни», единственные возмож­ные изменения - это изменения фрагментарных ролей. Используя сравнительно негибкую общепринятую терминологию, можно ска­зать, что человек попеременно бывает гражданином, родителем, сек­суальным партнером, политиком, специалистом, профессионалом, производителем, потребителем. Но какой начальник не чувствует над собой начальства? Ведь ко всем из нас применима такая макси­ма: может, и удастся иногда кого трахнуть, но уж тебя-то трахают постоянно.

По крайней мере, эпоха фрагментации не оставила никакого со­мнения вот по какому поводу: повседневность есть поле битвы, на котором идет сражение между властью и общностью, где власти приходится использовать все силы, чтобы контролировать общ­ность.

Чего мы требуем, прикрывая власть ежедневной жизни под ог­нем власти иерархической? Мы требуем всего. Мы занимаем свою жесткую позицию в обобщенном конфликте, распространяющем­ся от домашней склоки до революционной войны, и ставка в нашей игре - воля к жизни. Это означает, что мы должны выжить как ан­титеза выжившим. На самом базовом уровне нас волнуют лишь те моменты, когда жизнь пробивается сквозь оледенение выживания, будь эти моменты бессознательные, теоретические, исторические (например, революция) или личные.

Но нам надо отдавать себе отчет и в том, что нам не дает свобод­но плыть по течению таких моментов (за исключением, пожалуй, собственно момента революции) не только общее давление со сто­роны власти, но и требования нашей собственной борьбы и тактики. Нам надо найти способы компенсировать это накопление ошибок путем более полного охвата таких моментов, через демонстрацию их качественной важности. Тому, что мы говорим о строении по­вседневной жизни, не дает стать обедненным достоянием культур­ного и субкультурного истеблишмента (академиков с оплачиваемы­ми отпусками) лишь тот факт, что все идеи ситуационистов суть верные продолжения и логические расширения действий всех тех тысяч людей, которые пытаются не дать каждому своему дню выро­диться в двадцать четыре часа потерянного времени. Авангардны ли мы? Если да, то быть авангардным означает двигаться в ногу с реальностью.

Мы не заявляем исключительных прав на разум как таковой, а только на его применение. Наша позиция - стратегическая, мы на­ходимся в центре всякого конфликта. Качественное - наша ударная сила. Люди, лишь отчасти понимающие то, что пишется в этом жур­нале, просят нас выпустить книгу с разъяснениями, с помощью кото­рых они смогли бы убедиться, как силен их интеллект и насколько всеобъемлюща образованность - иными словами, понять, что они законченные идиоты. Человек, приходящий от нашей писанины в воз­мущение и выбрасывающий ее в урну, действует более разумно. Рано или поздно надо будет отдать себе отчет в том, что слова и фразы, которые мы используем, отстают от реальности на несколько шагов. Искажение и неуклюжесть, с какими мы расписываем свою доктри­ну (которую один не лишенный вкуса человек изящно окрестил «не очень-то приятным герметическим терроризмом»), происходят от нашей центральной позиции, позиции на размытом и постоянно сме­щающемся фронте, где язык, захваченный властью (обусловливаю­щий), и язык свободный (поэзия) схлестнулись в своей бесконечно запутанной схватке. Тем, кто плетется за нами, мы предпочитаем тех, кто раздраженно и нетерпеливо отвергает нас из-за того, что наши слова не есть еще законченная поэзия, не есть еще свободное строи­тельство повседневной жизни.

Все, что связано с мыслью, связано и со спектаклем. Почти каж­дый человек живет в постоянном страхе от мысли, что он может про­снуться и очутиться в самом себе, и пламя этого страха сознательно раздувается властью. Обусловливание, особая поэзия силы и власти, подчинило себе столь большое количество вещей (ведь все матери­альное принадлежит ему: пресса, телевидение, стереотипы, магия, традиция, экономика, технология - все то, что мы зовем захвачен­ным языком), что ему почти удалось растворить то, что Маркс назы­вал недоминируемым сектором, заменив его сектором доминируемым (см. наш составной портрет «выжившего»). Но пережитый опыт не может с такой легкостью быть разложен на набор последовательно сменяющихся пустых ролей. Сопротивление внешней организации жизни, т.е. организации жизни в качестве выживания, содержит больше поэтического заряда, чем самый толстый том прозы или сти­хов, и тот поэт в литературном смысле слова, кто сумел, по меньшей мере, понять или почуять это. Такая поэзия находится в весьма опас­ном положении. Конечно, поэзию в ситуационистском смысле слова умалить невозможно, и она не может пойти на компромисс с властью, потому что любой акт компромисса - стереотип, нечто обус­ловленное языком силы. Но она окружена властью со всех сторон. Власть заключает в себе неумолимое путем изоляции; такая изоля­ция не может быть продолжительной, и одна из сторон должна усту­пить. Один зубец клещей - угроза распада (безумие, болезнь, лише­ния, суицид), другой - удаленно контролируемая терапия. Первый дарует смерть, второй - безжизненное выживание (пустые сообще­ния, видимость «совместности» с семьей и друзьями, психоанализ на службе у отчуждения, здравоохранение, эрготерапию). Раньше или позже СИ придется защищать свое положение терапевта; мы готовы отстаивать чистую, истинную поэзию, сотворенную всеми, в борьбе против фальшивой поэзии, махинации власти. Докторам и психоана­литикам тоже следовало бы разобраться в этом, или однажды они вме­сте с архитекторами и другими апостолами выживания будут вынуж­дены лицом к лицу встретиться с последствиями того, что однажды сделали.

Все неразрешенные, несмещенные вовремя противостояния ос­лабевают. Такие противостояния могут эволюционировать только в том случае, когда они заключены в предыдущих, несмещенных фор­мах (например, искусстве, направленном против культуры, внутри культурного спектакля). Любая экстремальная оппозиция, которая терпит крах или добивается лишь частичной победы (что по сути одно и то же), постепенно вырождается в оппозицию реформистскую. Фрагментарные оппозиции как зубья на шестернях, они сцепляют­ся и заставляют работать машину спектакля, машину власти.

Миф сохранял весь спектр противостояний, весь набор антагониз­мов внутри манихейского архетипа. Но что может служить архети­пом в раздробленном обществе? Воспоминания о прошлых противо­стояниях, представленные в обесцененной и неагрессивной форме, сегодня выглядят, как последняя попытка внести некоторую после­довательность в организацию внешнего - настолько далеко уже ушел спектакль по дороге вырождения в фарс запутанности и усреднен-ности. Мы готовы стереть всякий след этих воспоминаний путем ак­кумуляции всего заряда, накопившегося в прошлых противостояни­ях, для грядущей глобальной борьбы. Все ручьи, которые власть так долго блокировала, однажды прорвутся мощным потоком, водопадом, который изменит лицо мира.

В общей карикатуре противостояний власть призывает каждого занять свою позицию по отношению к Бриджит Бардо, к новому ро­ману, «ситроену» в четыре лошадиных силы, итальянской кухне, мес-калю (мексиканской водке из сока алоэ), мини-юбкам, ООН, класси­кам, национализации, термоядерной войне и езде автостопом. Каждого человека спрашивают его мнения о малейшей детали, что­бы не дать ему возможности сформировать своей позиции в отноше­нии всеобщности - совокупности вещей в их целостности. Каким бы неуклюжим ни был такой маневр, он бы сработал, если бы аген­ты, которым было поручено нести его от двери к двери, не очнулись и не осознали своей собственной отчужденности. Теперь же к пас­сивности обездоленных масс добавляется еще и растущая пассив­ность режиссеров и актеров, подвергнутых абстрактным законам рынка и спектакля и все бесповоротнее теряющих из-за этого реаль­ный контроль над миром. Признаки назревающего недовольства про­исходящим уже видны среди актеров - это и звезды, пытающиеся сбежать из-под света прожекторов, и правители, критикующие свою собственную власть (Бриджит Бардо, Фидель Кастро]. Инструменты власти изнашиваются, поскольку их воля к свободе - это фактор, которым нельзя пренебрегать.

В тот самый момент, когда восстания рабов угрожали перевернуть структуру власти и выявить отношения между трансцендентностью и механизмом личного присвоения, явилось христианство со своим грандиозным реформаторством, главным демократическим требова­нием которого было условие рабам согласиться не на реальность че­ловеческой жизни, потому что это было бы невозможно без осужде­ния отшельнического аспекта личного присвоения, а на нереальность существования, которое черпает счастье из мифа (имитация Христа как цены того, что последует дальше). Что изменилось? Ожидание того, что грядет, превратилось в ожидание радужного завтра; жертва жизни настоящей и немедленной - вот цена, уплаченная за иллю­зорную свободу жизни кажущейся. Спектакль - это та сфера, где насильный труд превращается в добровольную жертву. В мире, где выживанием шантажируют труд, максима «каждому по труду», по­жалуй, наиболее подозрительна, не говоря уж о «каждому по потреб­ностям» в мире, где потребности определяются властью. Любой кон­структивный проект, определенный в отрыве от остальной сущностии потому частичный, не принимающий во внимание тот факт, что он на самом деле определен от все приостанавливающего противного, становится реформистским. А это сродни попыткам строить на зы­бучем песке вместо цемента. Игнорирование или непонимание кон­текста, установленного властью, может послужить только укрепле­нию этого контекста. Те спонтанные действия против власти и ее спектакля, которые мы видим повсюду, надо вначале предупредить обо всех препятствиях на их пути и вооружить тактикой, которая учи­тывала бы силу врага и его способность к нахождению компромис­сов. Эта тактика, которую мы собираемся популяризовать, называ­ется detournement (у ситуационистов термин, обозначающий некую абстрактную девиацию от общепринятой нормы, иначе - похище­ние, кражу).

Принесение жертвы должно быть вознаграждено. В обмен на их настоящую жертву рабочие получают инструменты освобождения (со­ставляющие комфорта, различные технические приспособления), но это освобождение остается чистой фикцией, поскольку власть конт­ролирует те способы, которыми можно использовать этот материал. Иначе говоря, власть использует себе на руку как инструменты, так и тех, кто ими орудует. Христианская и буржуазная революции демок­ратизировали мифическое жертвоприношение, «принесение хозяи­на в жертву». Сегодня бесчисленные посвященные получают крохи со стола власти за то, что обращают на службу общественности свои фрагментарные знания во всей полноте общности, Они больше не «по­священные» и пока не «жрецы Логоса»; они просто специалисты.

На уровне спектакля силу их отрицать невозможно: и участник шоу «Кто хочет стать миллионером», и почтовый чинуша, болтающий весь день про особенности своей машины, отождествляются со специалис­том, и мы знаем, как производственные менеджеры используют такую самоидентификацию, для того чтобы заставить неквалифицированных рабочих ходить по струнке. Истинной миссией технократов было бы объединение Логоса, если бы они не были так безнадежно и абсурдно изолированы и разведены по своим отделам жизни. Любой специалист отчуждается, если не совпадает по фазе с остальными; каждый знает что-то о частности и ничего - о целом. Физик-атомщик, стратег, по­литик - кто из них имеет реальный контроль над ядерным оружием? Как может власть льстить себя надеждами проконтролировать всякую направленную против нее манифестацию? Ведь сцена настолько пе­регружена актерами, что единственным постановщиком спектакля слу­жит хаос, и «порядок правит, но не управляет»

В той степени, в какой специалист участвует в развитии инстру­ментов, формирующих и преобразовывающих мир, он подготавли­вает дорогу для революции привилегированных. До настоящего вре­мени такая революция называлась фашизмом. Практически это оперный переворот (разве не считал Ницше Вагнера своим пред­шественником?), в котором особенно бесправные актеры, долгое время прозябавшие в «кушать подано» и чувствовавшие, как посте­пенно теряют свободу, внезапно начинают исполнять ведущие роли. Говоря языком медицины, то фашизм - истерия мира спектакля, доведенная до точки климактического разрешения. В такой куль­минационной точке спектакль мгновенно обретает целостность и раскрывается во всей своей абсолютной нечеловечности. Через фа­шизм и сталинизм, которые суть его романтические кризисы, спек­такль открывает свою истинную природу: это болезнь.

Мы отравлены спектаклем. Все элементы, необходимые для успеш­ной нейтрализации токсинов (то есть для того, чтобы мы сами взяли в свои руки процесс построения наших ежедневных жизней), находятся в руках специалистов. Поэтому мы в высшей степени заинтересованы в них, но все по-разному. Некоторые случаи безнадежны: например, мы не будем демонстрировать специалистам от власти, правителям, насколь­ко глубоко они зашли в своей горячке. С другой стороны, мы готовы принять в расчет горечь тех специалистов, которые заключены в тес­ных, постыдных, абсурдных ролях. Должны признаться, впрочем, что наше снисхождение не беспредельно. Ведь бывает так, что, несмот­ря на все наши усилия, они упорствуют в том, чтобы употреблять свою нечистую совесть и свою горечь на службе власти путем фабрикации системы условий, которая колонизирует их же собственную каждод­невную жизнь; что они предпочитают лишь видимость своего предста­вительства в иерархии причастных к настоящей власти; что они настаи­вают на том, чтобы всюду рекламировать свои специализации (свои картины, свои романы, свои уравнения, свою социометрию, свой пси­хоанализ, свою баллистику); что они, в конце концов, отлично зная (а вскоре и незнание этого факта уже не будет служить оправданием), что только власть и СИ владеют ключом к использованию их специализа­ции, тем не менее, по-прежнему предпочитают служить власти (ибо власть, разжиревшая на их инерции, выбрала их, чтобы служили ей, чтобы получить все, что они могут дать, а затем трахнуть их!), У нашей

щедрости есть предел. Они должны понимать все это, а в особенности то, что бунт актеров, отлученных от власти, таким образом, связан с бун­том против спектакля (см. ниже тезис о СИ и власти).

Общее пренебрежение люмпен-пролетариатом выросло из того его использования, какое ему было найдено буржуазией, которой он служил одновременно и как регулирующий механизм, и как источник рекрутирования для более двусмысленных сил порядка (полиции, информаторов, наемных убийц, художников,..) Тем не менее, люмпен-пролетариат воплощает потрясающе радикальную скрытую кри­тику рабочего общества. В его открытом презрении как к лакеям, так и к хозяевам содержится хорошая критика работы как отчуждения, критика, которая не принималась в учет до сегодняшнего дня не толь­ко потому, что люмпен-пролетариат был неоднознач­ным сектором, но также и потому, что на протяжении XIX и начала XX века борьба против естественного от­чуждения и производства благосостояния по-прежнему вы­ступала как необходимое и достаточное оправдание работы. Как только стало ясно, что избыток потребительских товаров не что иное, как оборотная сторона отчуждения в производстве, люмпен-пролета­риат приобрел новое измерение: он исполнился презрения к организо­ванной работе. Она в эру Государства, предоставляющего пособие по безработице, приобретает такие масштабы, что их неадекватность по-прежнему отказываются признавать только правители. Вместо посто­янных попыток власти свести к компромиссу каждый эксперимент, ставившийся в каждодневной жизни, то есть каждая попытка превзой­ти такой эксперимент (а ведь эта деятельность была нелегальной со времен разрушения феодальной власти, когда она была сужена до тон­кой прослойки правящего меньшинства), ныне конкретизируется в критике отчуждающей работы и отказе предоставить принуждаемый труд. Это тем более верно, потому что новый пролетариат может быть абстрактно определен как «Фронт Против Принудительного Труда»: фронт этот объединяет вместе всех, кто сопротивляется ассимиляции властью. Это наше поле действия, арена, где мы с помощью уловок ис­тории ставим на кон против уловок власти, поддерживая рабочего (будь то металлург или художник), который - сознательно или нет - принимает работу под диктатом власти. В этой перспективе не лишена ос­нования попытка предугадать переходный период, во время которого автоматизация и воля нового пролетариата оставят работу исключи­тельно специалисту, низведя менеджеров и бюрократов до уровня вре­менных рабов, С расширением автоматизации «рабочие», вместо уп­равляющих ими машин, смогут посвятить свое внимание присмотру за специалистами по кибернетике, чьей единственной задачей будет увеличение продукции, которая через искажение перспективы пере­станет быть приоритетным сектором и станет вместо этого служить примату жизни над выживанием.

Единая власть пыталась растворить частное существование в кол­лективном сознании с тем, чтобы каждый отдельный социальный эле­мент субъективно определял себя как частичку с точнным весом, за­висшую, как будто в масле. Всем следовало ощущать необычайный подъем от самоочевидного. Единая власть стремилась распылить ин­дивидуальное существование в коллективное сознание так, чтобы каждая социальная ячейка предметно определила себя как частица с ясно детерминированным весом, поддерживаемым на манер частиц, плавающих в воде. Каждый должен был чувствовать себя перепол­ненным вездесущими свидетельствами того, что все - лишь глина, сырой материал в руце Божией, а Бог использует все это в своих лич­ных целях, которые, естественно, находятся вне разумения отдель­ного индивидуума. Все феномены являлись эманациями высшей воли; любая, казалось бы, необъяснимая пертурбация полагалась новым способом к достижению некой большей, скрытой гармонии (Четыре Царства, Колесо Фортуны, испытания, посланные богами). Любой может говорить о коллективном сознательном в том смысле, что оно единовременно для каждого индивидуума: сознание мифа и созна­ние от дельного-существования-внутри-мифа. Власть иллюзии была такова, что жизнь, действительно прожитая, черпала свой смысл из того, что существовало лишь иллюзорно. Отсюда и жреческое про­клятие жизни, низведение жизни до простой последовательности, до убогого материализма, до тщетного внешнего и до униженного со­стояния трансцендентности, которое все более деградировало, по мере того как покидало свою мистическую организацию.

Бог был гарантом времени и пространства, его координаты опре­деляли единое общество, Он был общей отправной точкой для всего человечества; в нем сходились пространство и время, как и все суще­ства обретали в нем единение со своей судьбой. Сейчас, в эпоху раз­дробленности, человек разрывается между пространством и време­нем, которые ни одна трансцендентность не способна объединить через посредничество любой централизованной власти. Мы живем в пространстве -времени, которое лишено системы координат, несба­лансированно, как будто нам суждено никогда больше не вступить в контакт с самими собою, хотя к тому и есть все предпосылки.

Есть место, где ты создаешь себя, и время, в течение которого ты себя играешь. Пространство каждодневной жизни, то есть един­ственной истинной реализации человека, окружено тысячей раз­ных условностей. Самих нас определяет узкое пространство нашей истинной реализации, а мы определяем себя во времени спектакля. Иначе говоря, наше сознание - больше не мифическое сознание некоего существа внутри мифа, но, скорее, сознание спектакля и некой роли внутри спектакля. (Выше я проанализировал связь меж­ду всею онтологией и единой властью; здесь следует вспомнить, что кризис онтологии проявляется по мере продвижения к раздробле­нию.) Можно сформулировать это и так; в системе пространствен­но-временных отношений, где расположено все и вся, время стало воображаемой величиной (полем отождествлений); нас определяет пространство, хотя мы сами определяем себя лишь в воображаемой плоскости, и воображаемое определяет нас через субъективности.

Наша свобода - это свобода абстрактной временности, в тече­ние которой мы именуемся на языке власти (и имена эти соответ­ствуют ролям, нам уготовленным). Все колебания нашего выбора сводятся к официально принятым синонимам для нас самих. С дру­гой стороны, в пространстве нашей аутентичной реализации, то есть в пространстве повседневной жизни, доминирует молчание. Ника­ким словом невозможно назвать пространство пережитого опыта, кроме как словом поэтическим на языке, свободном от контроля власти.

Десакрализуя миф и разбивая его на фрагменты, буржуазия по­требовала прежде всего независимости сознания (свободы мысли, свободы прессы, свободы исследования, отрицания догм). Вследствие этого сознание перестало быть мифом, отражающим сознание. Оно стало осознанием череды ролей, исполняемых в спектакле. Превыше всего буржуазия ставила свободу актеров и массовки в спектак­ле, теперь режиссируемом не Господом с его приспешниками и жре­цами, а естественными и экономическими законами, «неумолимыми и капризными законами» под защитой новой команды законников и специалистов.

Бог был оторван, как использованный бинт, но рана так и не затя­нулась. Возможно, бинт и не давал ране зажить, но он оправдывал страдание, он придавал ему значение, ради которого вполне можно было стерпеть несколько уколов морфия. Теперь же у страдания оп­равдания нет вовсе, а морфий дорог. Разлука приобрела конкретные очертания, и каждый может их увидеть, потрогать. Единственное ре­шение проблемы, которое предлагает нам кибернетическое обще­ство, - это стать зрителями в театре, где бал правят гангрена и гние­ние, в театре, где ставится спектакль о выживании.

Драма сознания, о которой говорил Гегель, есть на самом деле осоз­нание драмы. Романтизм отдается звуками, напоминающими плач души, вырванной из тела. Страдание это тем более остро, что каж­дый из нас вынужден в одиночестве наблюдать, как рушится священ­ная всеобщность и все остальные дома Эшеров.

Всеобщность является объективной реальностью, в движении ко­торой субъективность может принять участие только в форме реали­зации. Все не связанное с реализацией ежедневной жизни присое­диняется к спектаклю заново - это спячка; замерзшее в ней выживание подается кусками. Никакая реализация невозможна вне объективной реальности, вне всеобщности. Все остальное - фарс, Объективная реализация, которая функционирует внутри механиз­ма спектакля, - просто успех объектов, которыми манипулирует власть («объективная реализация в субъективности» известных ху­дожников, актеров, знаменитостей). На уровне организации внеш­него каждый успех - и даже каждая неудача - раздувается до тех пор, пока не превратится в стереотип, и преподносится как единствен­но возможный успех или неудача. До сих пор единственным судьей была власть, хотя суждения ее и подвергались различным проверкам и выдерживали давление. Ее критерии - единственно удовлетвори­тельные для тех, кто согласен играть роль в спектакле по его внут­реннему распорядку. Но ведущих актеров на этой сцене больше не осталось. Есть только массовка.

Пространственно-временной континуум частной жизни был гар­монизирован пространством-временем мифа; и гармония Фурье от­кликается на колебания этой извращенной гармонии. Как только миф перестает объединять индивидуума и частность во всеобщности, до­минируемой священным, каждый фрагмент, каждая доля превраща­ется во всеобщность, а каждый такой фрагмент тоталитарен. В ра­зобщенном пространстве-времени, составляющем частную жизнь, время - абсолютное в форме абстрактной свободы, свободы спек­такля - объединяет в целое силой самой своей разобщенности про­странственный абсолют частной жизни, его изоляцию, его стеснен­ность. Механизм отчуждающего спектакля столь силен, что частная жизнь теперь уже определяется как нечто отлученное от спектаклей; тот факт, что кому-то не достается ролей и категорий в спектакле, воспринимается как дальнейшее усиление лишений, и это-то гнету­щее ощущение власть использует как предлог для сведения повсед­невной жизни до статуса ничего не значащих жестов (открывания двери, сидения на стуле, стирки).

Спектакль, устанавливающий свои нормы для жизненного опыта, сам по себе возникает из пережитых вещей. Удивительное время, что было проведено в смене последовательных ролей, превращает про­странство аутентичного опыта в область объективного безвластия, бессилия; в то же время объективное бессилие, происходящее от обусловливания личного присвоения, делает спектакль конечной точ­кой потенциальной свободы.

Элементы, рожденные из накопленного опыта, признаются толь­ко на уровне спектакля, где они выражаются в форме стереотипов, хотя такое выражение постоянно опротестовывается и опровергает­ся жизненным опытом. Составной портрет выживших, тех, кого Ниц­ше называл «маленькими людьми», или «последними людьми», мо­жет быть представлен только в контексте следующей диалектики возможного и невозможного: возможность на уровне спектакля (раз­нообразия абстрактных ролей) усиливает невозможность на уровне пережитого опыта. Невозможность (то есть рамки, наложенные на аутентичный опыт процессом присваивания) определяет поле абст­рактных возможностей.

Выживание двухмерно. Какая сила сможет в противодействие та­кому подавлению поднять вопрос, составляющий ежедневную про­блему всякого человеческого существа: диалектику выживания и жизни? Либо те силы, на которые рассчитывал СИ, сделают возмож­ной смену этих двух противоположных начал, вновь объединяя про­странство и время в строительстве ежедневной жизни; либо жизнь и выживание сцепятся в противостоянии, становясь все слабее и сла­бее до тех пор, пока не запутаются окончательно и не падут до уров­ня абсолютной нищеты.

На поставленные в спектакле куски пережитой реальности ак­куратно наклеены ярлыки биологических, социологических или иных категорий, которые хотя и связаны с осознаваемым-вербали­зуемым, никогда не несут в себе ничего, кроме фактов-оболочек, из которых было выскоблено все их аутентичное нутро. Именно в этом смысле иерархическая власть, заключающая всех в объективном ме­ханизме частного присвоения (допущение/исключение, см. раздел 3), тоже представляет собой диктатуру над субъективным. В таком качестве эта власть и пытается с переменным успехом заставить каждую индивидуальную субъективность перерасти в объектив­ность, иначе говоря, стать объектом для манипуляции. Эту исклю­чительно интересную диалектику надо проанализировать более под­робно (объективная реализация в субъективности - реализация власти - и объективная реализация в объективности, то есть та, что составляет часть практики формирования ежедневной жизни и уничтожения власти).

Факты лишаются своего содержания во имя вербализуемого, во имя абстрактной универсальности, во имя извращенной гармонии, в которой каждый реализует себя в искаженной перспективе. Здесь СИ занимает свое место в линии интеллектуального соперничества, тянущейся через Сада, Фурье, Льюиса Кэрролла, Лотреамона, сюр­реализм и леттризм (по крайней мере, в наименее известных течени­ях этого потока, которые были одновременно и наиболее радикаль­ными) .

Внутри фрагмента, устроенного как всеобщность, каждая следу­ющая доля сама по себе тоталитарна. Индивидуализм расценивал чув­ственность, желание, волю, ум, вкус, подсознательное и все катего­рии эго как абсолюты. Хотя социология сегодня и обогащает психологию категориями, все же разнообразие ролей всего лишь под­черкивает монотонность рефлекса самоотождествления. Свобода «выжившего» будет заключаться в возможности принять форму аб­страктного компонента, до размеров которого он по своей воле себя уменьшит. Единожды из общей картины будет исключена настоящая реализация, останется только психосоциологическая драматургия, в которой внутреннее будет функционировать как клапан безопасно­сти, отдушина, через которую человек будет выпускать пар, скапли­вающийся в нем после эффектного дефиле на ежедневной выставке. Выживание становится конечной стадией жизни, организованной в виде механического воспроизводства памяти.

До сегодняшнего дня подход к общности был фальшив. Власть па­разитировала на ней в качестве незаменимого посредника между человеком и природой; но взаимоотношения человека и природы основываются лишь на практиках. Именно практики постоянно про­ламывают фанеру лжи, которую усердно чинит миф и его суррогаты. Именно практики, пусть даже отчужденные, остаются в постоянном контакте со всеобщностью. Раскрывая свой собственный фрагментар­ный характер, практики в то же самое время открывают настоящую всеобщность (реальность); это общность, реализующаяся посредством своей противоположности, фрагмента.

В перспективе практик каждый фрагмент есть общность. В перс­пективе власти, которая отчуждает практики, каждый фрагмент то­талитарен. Этого должно быть достаточно для того, чтобы разрушить попытки кибернетической власти окутать практики несвойствен­ной им мистикой, хотя серьезность таких попыток недооценивать нельзя.

В нашем проекте встречаются все формы практик. Все они попа­дают к нам с присущей им долей отчуждения, с инородными вкрап­лениями власти, но очистить их - в наших силах. Мы осветим и при­дадим новую силу и чистоту акту отказа, мы разъясним, в чем суть манипулятивных маневров власти - не в манихеискои перспективе, но путем осуществления нашей собственной стратегии, той битвы, которая уже началась. В данный момент в ней наши враги пытаются повсеместно найти общий язык друг с другом, но лишь бессмыслен­но сталкиваются, потерянные в неиссякаемой темноте и неопреде­ленности.

Ежедневная жизнь всегда клалась на алтарь жизни внешней, оче­видной; а очевидность, в свою очередь, в своем мистическом единстве была настолько сильна, что подавляла всякое упоминание о ежеднев-ности. Нищета и пустота спектакля, обнаженная всеми разновиднос­тями капитализма и буржуазии, открыла всем глаза как на существо­вание повседневной жизни (жизни-убежища, но для чего и от чего?), так и на ее бедность. По мере того как усиливаются овеществление и бюрократизация, единственной ясной, как день вещью остается нео­бычайная примитивность как спектакля, так и каждодневного суще­ствования. Конфликт между человеческим и нечеловеческим был пе­ренесен в плоскость внешнего. Как только марксизм стал идеологией, борьба Маркса против идеологии во имя богатства жизни преврати­лась в идеологическую установку против идеологии, в спектакль про­тив спектакля. (Как в авангардной культуре такая постановка против постановок доступна лишь для понимания актеров, как картины, клей­мящие картины, понятны лишь художникам, так же следует рассмат­ривать и отношения между идеологической антиидеологией и функ­цией профессионального революционера в ленинизме.) Поэтому манихейство и ожило с молниеносной быстротой. Почему так неус­танно атаковал манихеев святой Августин? Потому что понимал, на­сколько опасен миф, позволяющий лишь одно разрешение проблемы, в форме победы добра над злом; он видел, что невозможность такого разрешения угрожала сокрушить все здание мифологий и вывести на свет противоречие между мифическим и аутентичным, настоящей жизнью. Христианство предложило третий путь - путь священного дурмана; то, чего христианство добилось силою мифа, сегодня дости­гается силой вещей. Не может быть противостояния между советскими рабочими и рабочими в капиталистических странах или между бомбой сталинских бюрократов и бюрократов послесталинских. Нет ничего больше, за исключением единства в хаосе овеществленных сущностей.

Так кто же понесет ответственность? Кого следует застрелить? Над нами доминирует система, абстрактная форма. Степень человечнос­ти и бесчеловечности определяется абсолютно количественным ва­рьированием пассивности. Качество везде одинаково: мы опролета-рились или очень близки к этому состоянию. Чем занимаются ортодоксальные «революционеры»? Они пытаются уничтожить кое-какие различия и сделать так, чтобы ни один пролетарий не был бо­лее пролетарским, чем остальные. Но где та сторона, которая заинте­ресована в кончине пролетариата?

Перспектива выживания стала невыносимой, Нас тянет вниз вес предметов в вакууме. Вот что такое овеществление: все и вся, падаю­щие с одинаковой скоростью; все и вся, заклейменные одинаковой ценностью. Правление равных ценностей осуществило проект хрис­тиан, но вне христианства (как и заключил Паскаль), и, что более важ­но, осуществило через божий труп - в противоположность тому, чего ожидал Паскаль.

В правлении равных ценностей сосуществуют спектакль и повсед­невность. Люди и предметы взаимозаменяемы. Мир овеществленный есть мир без центра, как те новые сборные города, которыми он ук­рашен. Настоящее тает перед обещаниями вечного будущего, кото­рое есть не что иное, как механическая экстраполяция прошлого. Само время лишено центра. В этом мире концентрационного лагеря жертвы и мучители носят одинаковые маски, и реальна лишь пытка. Ни одной новой идеологии не облегчить боли: ни идеологии единства (Логосу), ни нигилизму - им суждено стать костылями кибернети­ческого общества. Пытки же в долгосрочной перспективе несовмес­тимы с любой иерархической властью, какой бы организованной или лицемерной она ни была. Противостояние, которое намеревается возродить СИ, - самое древнее, самое радикальное из всех, и именно поэтому оно возрождается вновь и ассимилирует все останки рево­люционных движений, всё разрозненное в истории наследие великих людей.

Много еще прописных истин можно было бы также обсудить, ведь все самое лучшее не имеет конца. Но перед тем как перечитывать этот текст (его даже самый затуманенный ум должен понять с тре­тьего раза), читателю настоятельно рекомендуется обратить особое внимание на следующие отдельные понятия - понятия столь же фрагментарные, как и все предшествовавшие им, но все же требую­щие детального обсуждения, а затем и воплощения в жизнь. Они ка­саются центрального вопроса: СИ и революционной власти.

Зная о кризисах как массовых партий, так и «элит», СИ должен воплощать смещение как ЦК большевиков (смещения массовой партии), так и ницшеанского проекта (смещения интеллигенции).

а) Всегда, когда власть представляла себя в качестве направляющей силы революционного импульса, она тем самым преуменьшала мощь революции. ЦК большевиков сделал из себя одновременно и центр, и представительство: центр силы, противостоящей власти буржуа, и представительство народной воли. Такой дуализм быстро привел его к вырожденному состоянию пустой власти, власти несуществующего представительства, а затем и вовсе заставил слиться с буржуазной властью в общую бюрократическую форму. Буржуазная власть, живя под постоянной угрозой большевизма, тоже была вынуждена пройти эти этапы эволюции. Условия для создания концентрата власти и представительства масс вообще-то существуют в СИ, ведь не зря мы отмечаем, что обладаем качественным началом, что зерна наших идей есть в любом уме. И все же мы отказываемся как от власти, так и от представительства, полностью отдавая себе отчет в том, что мы теперь вызываем только одно отношение у широкой публики (ведь мы теперь не можем избежать некоторой известности в рамках спектакля), которое позволит тем, кто разделяет наши теоретические и практические позиции, согласиться на революционную власть, власть без посредничества, подразумевающую немедленные действия каждого. Наши направляющим символом могла бы стать колонна Дурутти, движущаяся из города в деревню, убирающая буржуазный элемент и оставляющая рабочим возможность заняться самоорганизацией.

b) Интеллигенция - это зал, где власть прогуливается среди зеркал. Находясь в вечной оппозиции к власти, интеллигенция никогда не предлагает ничего, кроме пассивного катартического отождествления себя с теми, чей каждый жест исполнен противостояния. Впрочем, радикальное решение (не в теории, конечно, а на практике), которых можно было заметить краем глаза в "Декларации 121", допускает и некоторые альтернативы. мы можем ускорить такой кризис, но только одним способом: вводя интеллигенцию в качестве противовеса интеллигенции. Фаза эта, которая должна предшествовать этапу, описанному в параграфе (а), и содержаться в нем, даст нам войти в зону прямой видимости ницшеанского проекта. Мы сформируем маленькую, почти алхимическую экспериментальную группу, внутри которой начнется реализация Человека Всеобщего. Ницше мог представит такое предприятие лишь в контексте иерархических принципов, и так как мы тоже находимся в таком контексте, приоритетом для нас является отсутствие какой бы то ни было двусмысленности (можно констатировать, что на групповом уровне выделение и очищение ядра и удаление остатков было, кажется, завершено успешно). Мы принимаем иерархическую структуру, в которой существуем, только на то время, что требуется нам, чтобы быстро и нетерпеливо работать на отмену нашего доминирования над теми, над кем мы не можем не доминировать на основании наших критериев взаимного распознавания.

с) С точки зрения тактики, наше общение будет иметь характер диффузии, инициируемой не вполне рассекреченным центром. Мы наладим нематериальную сеть (прямые связи, связи эпизодического характера, контакты, не обремененные постоянными узами, эмбрио­нальные отношения, основанные на сочувствии и понимании - стиль красных агитаторов до прибытия революционных армий), Мы не ста­нем пренебрегать и радикальными поступками (акциями, распростра­нением печатного слова, политработами, мероприятиями), будем ана­лизировать их механизмы, будем считать, что наши собственные действия и ход мысли поддерживаются большинством людей,

В Боге заключалась отправная точка единых обществ прошлого. Теперь и мы пытаемся создать центральную отправную точку для того единого общества, которое можно воссоздать в наши дни. Но зафик­сировать эту точку невозможно. В противоположность вечно живо­му заблуждению о том, что кибернетическая власть подпитается от нечеловеческого прошлого, она скорее олицетворяет игру, в которую станут играть все: «движущийся порядок грядущего».

| ПЕРВАЯ ЧАСТЬ |