От ред. [журнала «Анархический вестник] Коренным образом расходясь с П.Л. Лавровым и его последователями – левыми с.р.-ми и максималистами – в целом ряде основных положений (признание «переходной стадии», «распыленной власти» и др.), редакция, тем не менее, сочла правильным дать место статье последователя Лаврова – И.З. Штейнберга – в целях объективного ознакомления читателя с социально-революционными идеями одного из крупнейших русских мыслителей-социологов.
I
Исполинская фигура П.Л. Лаврова как конкретного социально-революционного мыслителя, выросла в 70-х гг. прошлого века на рубеже двух одинаково великих эпох: Парижской Коммуны и Народной Воли. Первая являла собой героическую неудачу, напоенную революционным опытом; вторая была текущим и живым революционным опытом. Таким образом, мысль Лаврова исходила от революции и шла к революции. Через 25 лет эти мысли – в 1905 году – вспыхнули на миг, но были раздавлены внешним насилием и внутренним непониманием. А еще через 10 лет – в 1917 г. они с теоретических скрижалей реально вошли в жизнь. И сейчас мы углубляемся в них уже не как в абстрактные пророчества, а как в программу дня и поколения нашего.
Как известно, в центре всех напряженных исканий Лаврова стояла личность, реальный человек. Но мы здесь имеем дело не с религиозно-надмирным освящением человека, при котором его «живым» хотят поднять на небо. Это и не сентиментально-либеральный плач о человеке, который, жалея одного человека, терпит и попустительствует все проявления насилия в человечестве. Нет, у Лаврова идея личности, это – взрывчатая идея, это – революция. Так как личность поругана, то она должна быть освобождена для расцвета своего. И это освобождение должно быть полным и немедленным, то есть максималистским (по охвату и спешности). Небо должно быть сведено на землю, и вечное должно быть претворено в вещном.
Социальная революция – двуедина; она охватывает два этапа: борьбу за идеал и воплощение его (завершения его, как Моисею в Библии, не дано видеть никому!), разрушение и созидание. До сих пор слишком часто говорили лишь о втором («утописты») или о первом «практики», большевики). И поэтому одни были беспочвенны, другие – бессмысленны. А между тем, гений революции – не в том, чтобы острием своим врезаться и осесть в чужом лагере, а в том, чтобы, и подымаясь на высокую гору, сквозь толщу ее и окутывающие ее туманы, сквозь блеск солнца и жар битвы, зорко распознавать все, что таится за этой горой: свое и чужое. Лавров сумел ставить обе темы социально-революционного мировоззрения: тему переворота (разрушения) и тему переходного периода (созидания). Для первого нужен максимализм воли, для второго – максимализм знания и веры в людей. В оба же периода нужна духовная свобода: от робости перед старым миром и подражания ему.
II
Нужно ли совершать социальную революцию? Или возможен и путь социальных реформ? На это Лавров отвечает решительно: только соц. революция. – Медленно развивается в истории не жажда справедливости, а сознание людей о причинах их бедствий. Но как только вспыхнуло знание о революции, невозможна больше реформа. Преображение жизни, к которому люди стремятся – целокупно. «Мирный прогресс» в современном обществе – говорит Лавров, - есть хроническое голодание и вырождение рабочего, хроническая борьба за обогащение между собственниками. Поэтому, милые мальчики, социальная революция со всеми пугающими ваши нежные сердца «следами крови и разрушения» составляет необходимость[1]. Но мало этого отвлеченного признания. «Ввиду процесса ослабления, вырождения, вымирания, грозящего русскому народу, спешить нужно, спешить необходимо; надо спешить подготовлять революцию, надо торопить подготовление себя, сближение с народом, уяснение положения дел, организацию его восстания; для этого нельзя быть достаточно поспешным[2]. Значит ли это, однако, что революция русская должна пойти проторенной дорогой Европы? На этот основной вопрос Лавров отвечает формулами, которые единственно определяют лицо русского народничества: «России приходится добывать не только политические гражданские права…; она должна «перескочить» и через те политические формы, которые приобретены другими нациями в иллюзорном предположении, что в этих политических формах – все спасение. Во всей Европе теперь уже сознают, что парламентаризм, в том виде, в каком мы видим его в современных нам государствах, именно как форма классового хотя и не сословного) господства есть источник опасных болезней общества. Через это препятствие, через классовый парламентаризм, как одно из проявлений капиталистического порядка, приходится перескочить современной Рос [сии], чтобы стать на уровень современных общественных задач. Социалисты в Рос [сии] уверены, что лишь организация городских и сельских рабочих, в руки которых должны перейти орудия труда, может быть подкладкою строя, находящегося на уровне этих задач»[3]. Лавров не только отвергает политическую революцию, обманывающую народ под маской парламентаризма, он отвергает и всякую иную связь с буржуазными классами. «Приверженцы рабочего социализма не могут вступить ни в какую коалицию с какой бы то ни было партией прежнего времени, потому, что ни одной из этих партий, ни в ее целом, ни в ее отдельных частях, они не могут предоставить ни малейшей доли политического влияния в общественном строе, за который они борются»[4].
И если можно было в чем-либо упрекнуть бесстрашную Парижскую Коммуну, то только в том, что, отдавая свои жизни за освобождение труда, она не умела решительно посягнуть на привилегии богатых. Этот упрек Лавров и делал коммуне: ибо «как только исторические комбинации доставят пролетариату хотя бы временную победу, он должен совершить прежде всего экономическую революцию. Как бы ни была недостаточна и не стройна первая попытка нового порядка, уже одно то, что она совершится сознательно и решительно, будет важным завоеванием. Артиллерия пролетариата – это социальная идея»[5]. Рабочий класс в своем стремлении к борьбе не должен увлекаться якобы учеными, а на самом деле фантастическими выкладками экономических материалистов, рисующих ему «точный путь» его развития. Они орудуют постоянно понятиями «производительных сил» и роста капитализма, не замечая, что подлинное революционное творчество масс избирает себе свои пути. И история нашего века дает убедительные примеры того, как социальная революция пролагает себе дорогу в странах неразвитого капитализма. Больше того, Лавров формулирует совершенно обратную истину: «классовая борьба будет везде тем более кровава и неумолима в минуту соц. революции, чем далее пошло экономическое развитие страны, чем большими выгодами пользуется господствующий класс и чем выше прошлая история подняла его классовое самосознание»[6]. Ход и исход революции в конечном итоге зависят не от «исторических законов» извне и упорно давящих на человека, а от сознательной и упорной воли его. Лавров не умел доказывать научно «неизбежность» социализма, он говорил иначе: «Может победа быть и на стороне труда и науки… Но эта победа лишь возможна, а вовсе не неизбежна, не фатальна»[7]. Сегодня, в опыте наших горючих лет, мы знаем, что в этом честном признании больше научности и твердости, чем во всех заклинаниях и схемах марксистских реформаторов или радикалов, шейдемановцев или большевиков. Социальная революция должна стоять как текущая задача перед трудовым человечеством, и осуществление ее зависит прежде всего от волевого сознания трудящихся.
III
Но вот революция, как переворот, свершилась. Наступает еще более ответственная полоса, вся та, которая – вплоть до осуществленного идеала – называется нами «переходным периодом». Бесчисленны вопросы, связанные с этим периодом, и с какой поистине прозорливостью предвидел все их Лавров в труде, который можно назвать библией народничества, в книге «государственный элемент в будущем обществе». Прежде всего, один основной вопрос: о руководящих кругах революции. Ведь революция, это – диктатура, а диктатура – это меньшинство; не попадет ли революция тем самым в хищные лапы новых захватчиков? На это Лавров дает свои определённые ответы. Конечно, революцию начинает всегда меньшинство, но «революция, действительно произведенная в пользу народа, может быть произведена лишь народом, не меньшинством, а большинством. Лишь то революционное меньшинство будет действительно служить народу, слиться с народом и в его рядах одержать социальную победу над существующим строем»[8]. А для диктатуры насильнического меньшинства Лавров нашел поистине пророческие бичующие слова: «история доказала, и психология убеждает нас, что всякая неограниченная власть портит самых лучших людей, и, что даже самые гениальные люди, думая облагодетельствовать народ, декретами не могли этого сделать… О сложении же диктатуры, захваченной насильно какой либо партией, можно мечтать лишь до ее захвата… Диктатуру вырывает из рук диктаторов лишь новая революция»[9]. Когда начнется борьба за власть среди верхов-диктаторов «социальная революция будет откладываться да откладываться… Соц. переворот ограничится тем, что на бумаге частная собственность исчезнет, а на деле капиталы вчерашних землевладельцев, купцов, биржевиков окажутся в руках какой-нибудь 10-тысячной шайки под красным знаменем социальной революции»[10]. Совсем иное дело там, где у власти в революции становятся сами массы. Эти массы, конечно, применяют диктатуру, но эта «диктатура принадлежит победившему большинству относительно побежденных врагов революции». Даже в отношении этих враждебных элементов принудительность может быть доведена до минимума; но эта принудительность власти не может иметь место в отношении это, собственно, - не диктаторы, а делегаты. Революционная власть, покоящаяся в недрах масс, теряет свое старое обличье. «Чем многочисленнее класс, совершающий сознательно революцию и захватывающий таким образом диктатуру, и чем теснее с этим многочисленным классом нравственно, умственно и материально связаны выборные из его среды лица, которые осуществляют на деле эту диктатуру, тем более теряет свое значение принудительность, связанная с этим понятием… Эти лица имеют значение лишь как выразители мнений партии, их выдвинувшей, и настолько, насколько они ее представляют; они неизбежно становятся исполнителями ее программы, делегатами с обязательными полномочиями»[11].
Эта массовая диктатура имеет ряд задач первейшей важности, и с детальной подробностью разбирает их все Лавров. Мы только перечислим здесь их: экономическое обеспечение граждан (включающее два начала – общность имуществ и всеобщий труд на общую пользу); общественная безопасность; ведение войны с иностранной буржуазией; общественное развитие – культура. Резкой и непримиримой перемены требует он, с первого дня революции, в сфере экономических и культурных отношений. «Уступки тут невозможны. Существование рядом, пусть даже временное, социалистического строя и частной собственности представляет собою самую грозную опасность для нового строя, т.к. на другой же день после революции проснутся старые привычки и влечения хищничества». Точно так же и в области школы «здесь, как и в экономическом строе, никакая уступка не дозволительна, потому, что грозит опасностью новому порядку. Ни одна школа не может быть предоставлена его противникам. Ни одно молодое существо не должно вырасти под влияниями, враждебными рабочему социализму»[12]. И в то же время Лавров не устает требовать гуманности и сострадательности в применении репрессии к врагам, в области «общественной безопасности». Он настойчиво отделяет от подлинных врагов социализма все те многочисленные слои, которые либо не ведают, что творят, либо не приспособлены к новому строю по своему воспитанию. Он говорит об установлении государства справедливости, но «оно есть любовь к тем, которые уже есть братья твои и тем, которые могут быть тебе братьями». Часто ли нам приходиться слышать такие речи из уст революционеров? Но если Лавров умеет видеть возможного союзника в стане врагов, то, зато с редким сарказмом он обрушивается на «внутреннего врага», на того социалиста, который приносит с собою привычки старого мира. Борьбу с ним, а вернее, борьбу с ветхим человеком с каждым из нас он считает первейшей задачей «безопасности». Но в применении насилия и против явных врагов революции необходима особая сдержка; слишком часто насилие вырождается здесь в уродливый террор. Он не хочет поэтому «специальных» органов репрессии и мучительства. Знамя наше – знамя парижских коммунаров, «Варленов и Делеклюзов» – «должно быть чисто и не запятнано ни одной лишней каплей крови». «Всякий, серьезно желающий, чтобы социальная революция повела как можно скорее к прочному основанию солидарного общежития, должен употребить все свои усилия, чтобы проявления народного возмездия, каковы бы они ни были в самую минуту революции, прекратились на другой же день после победы… Всякая ненужная жестокость к врагам… только подрывает нравственное значение общежития, которое должно сделаться воплощением справедливости».
Все многочисленные задачи революции ведутся отдельными органами: комитетами работ и продовольствия (для экономического переворота), военными комитетами, комитетами общественного развития. Они существуют лишь вначале и временно, с тем, чтобы уступить место «мирским сходам», самодержавным общинам, которые мы сегодня назвали бы советами. Но Лавров стоит перед одним вопросом всегда: в начальный период строительства, когда массы лишь начинают приобщаться к своему истинному делу, когда они могут и слишком отдаться своей стихийной ярости, – кто идейно руководит ими, кто указывает им планы грядущего? На это он знает свой ответ: это делает социально-революционный союз, союз людей, заранее готовившихся к революции. От них он требует величайшей бдительности и самоотречения; их он рисует как некий нравственный орден. Они не узурпируют большинства, они не каста диктаторов; но они – внутренняя движущая сила масс, они – их концентрированная воля и совесть. «Сознательные борцы за начала рабочего социализма составляют неизбежную власть в новом обществе, но поэтому именно не могут ожидать для себя никакого снисхождения от своих товарищей при нарушении его начал… Как только они становятся опасны для рабочего социализма, для них нет более места в новом мире»».
Достаточно ли успокаивают эти слова? Не слишком ли верит Лавров в людей, пороки которых он всегда так остро клеймит в диктатуре захватчиков? Это – вопрос, который решается не в отвлеченном рассуждении, а живой практике революции. После нашего русского опыта мы уже меньше внимания и роли уделим такому с.р. союзу, а опоры социализму будем искать в самочинных, низовых организациях масс. Но особенность революционной мысли Лаврова заключается в том, что он мыслит конкретно; и мы тоже сегодня не можем отказаться от мысли, что в той или иной форме, но в революции неизбежно инициативно-активное меньшинство. Задача наша при этом не в том, чтобы просто, во имя принципа, отвергнуть его, а в том, чтобы, погрузив его в массы, сделать его здоровым элементом революции.
Та же конкретность, т.е. жизненность построений Лаврова – и в его отношении к государству. Лавров – открытый противник государственно-принудительной системы общества. «Боевой клич рабочего социализма заключается, как известно, в двух формулах: прекращение эксплуатации человека человеком; прекращение управления человека человеком». В построении органов переходного общества он требует широчайшего их федерализма, неустанного контроля со стороны масс, внимательного надзора со стороны с.р. союза. Все это должно доводить государственный элемент до возможного минимума. Но… государственный элемент сохраняется поневоле. Отвергая «управление человека человеком» Лавров подчеркивает, что слово «управление» должно быть понято не в смысле добровольного подчинения одной личности руководству другой, но в смысле принудительной власти одной личности над другой»[13]. Пока солидарность не осуществилась в обществе, до тех пор государственный элемент, элемент власти и принуждения вполне исчезнуть из общества не может. Он не может исчезнуть накануне соц. революции, он не может исчезнуть и на др. день после нее, когда победители будут окружены внешними и внутренними врагами и сами еще будут носить в себе следы побежденного мира»[14]. Лавров отказывается и в этом вопросе давать прямое решение сразу (и в этом отличается он от анархистов); но он целью своею ставит анархизацию власти, низведение ее до минимума, воспитание людей в переходном периоде к безгосударственному обществу. Левое народничество сегодня, стоя на этой позиции, выдвигает еще другую идею, которая должна убивать государственность: идею о «разгрузке государства» от его хозяйственных функций, о передаче их целиком в союзы производителей и потребителей, о распылении власти среди параллельных рядов органов. Но и оно знает, что гарантия отмирания власти – не столько в системе органов общежития, сколько в перевоспитании людей, в выкорчевывании ростков власти из ежедневного быта и жизни. В этом и поучительный завет Лаврова: ставить перед собой максимальные задачи, но стоящие на пути препятствия – не просто словесно отрицать, а реально-активно преодолевать.
В этом конкретном максимализме выражена революционная идея Лаврова: он хочет иметь небо на земле. Он видит, как никто, порочность людей и тяготеющие над ними старые привычки: но он в тоже время ставит грандиозные задачи людям и безгранично верит их «с.р. союзу», - тем самым он человечно ставит сверхчеловеческие задачи. Но когда мы вслушиваемся в внутреннею музыку его учения и проповеди, наше ухо неизменно улавливает основную мелодию их – призыв к великому, к последнему, к максимуму.
Лавров на огромную высоту поднял нравственное ядро социализма. Нравственно то бодрствующее сознание, которое не опьянит себя мещанскими «законами истории», этим последним прибежищем робости мысли, а активно решает судьбы мира. Нравственны та непримиримость и святое нетерпение («спешить надо»), которые требуют действия и революции. Нравственен тот отказ от подражания старому миру, который зато ведет к свежему, девственному творчеству нового мира. Эти нравственные зерна лавровского мировоззрения питают его неустанный максимализм, не давая ему, в угоду злободневной жизненности, превратиться в оппортунизм.
Так, «политика» делается нравственностью, а все реальные творцы жизни (и философ, и художник, и делатель жизни) становятся политиками. Тем самым революционер делается одновременно мыслителем, проповедником, человеком.
IV
Перед лицом российской революции хочется задать еще один вопрос. Кому же досталось в разгаре ее духовное наследство Лаврова? Могут ли на него ссылаться правые соц. революционеры (тоже народники!) и большевики (тоже революционеры!)?
Мы говорим, что не могут ни те, ни другие. Это духовное наследство одни растратили, другие лживо присвоили. Растратили те поистине мещане революции, которые не увидели великих горизонтов 1917 года, которые наивно-упорно стояли за буржуазный парламент, за коалицию с буржуазией, за европейский государственный строй, за продолжение национальной войны. Растратили те, которые – и сегодня, после сокрушительных уроков революции – вновь находятся в плену грошовых идей коалиции, государственничества, минимализма. Но присвоили те, которые не умели старого мира разрушить, а только его перекрасили. Присвоили те, кто (Лавров назвал бы их социалистическими «дикарями»), - в наивном преклонении перед машинизацией Европы, ее государственным самодержавием, принципом «сильной руки», – всю эту древнюю рухлядь перенесли в социально-революционную страну. Если Лавров искал Массы как живых и свободных людей, если он искал не героев-диктаторов, а республику королей, – то нынешние властители революции превратили массы в подпорки для касты «сверхчеловеков». Если Лавров, приемля революционное насилие, настойчиво напоминал о «чистом знамени Варленов и Делеклюзов» (мы бы добавили: знамени Желябовых и Перовских, Каляевых и Спиридоновых!), то они – нынешние властители – утопили революцию в океане террора. Если Лавров стремился только к революции международной, отвергая понятие насильницы-нации, то они – нынешние властители – защищая себя, заслоняются национальными доспехами «России». И та самая русская бабища – «императорская Россия», которая смертельно была ранена в 17 году, вновь поднимается, сея национальный яд и злобу в подавленных народах России.
Как часто иным кажется, что пропало лицо российской революции, что изуродовали его навсегда те, кто растерялись перед величием ее задач, а потом, те, которые взяли ее мертвой хваткой. И кажется, что нет больше горизонта впереди. А между тем он есть. Если есть сегодня смысл в легенде об Антее, то он значит: прикасаясь к великим могилам и учениям людей, лежащих в земле, мы вновь обретаем веру в наши стремления. Не потому мы вели и будем вести нашу борьбу, что «учитель сказал»; но нам дорого удостоверится в том, что и он – 50 лет назад! – предвидел все то, что выстрадала Россия и левое народничество. И если, перекликаясь с ним сегодня, мы видим такие изумительные совпадения его мыслей и нашего дела, мы вправе сказать, что революция непобедима, и что торжество свое она найдет на иных путях. Эти пути – через Лаврова – будут одинаково близки и левому народничеству, и анархизму.
И.З. Штейнберг
Анархический Вестник № 3-4 сентябрь-октябрь 1923 сс. 44-48
Исаак Захарович Штейнберг (13 июля 1888, Динабург — 2 января 1957, Нью-Йорк) — народный комиссар юстиции РСФСР с декабря 1917 г. по март 1918 г., член партии левых эсеров.
[1] Очерки по Истории Интернационала, 1897 г.
[2] Русской с.р. молодежи, Лондон, 1874
[3] К. Маркс «Введение и критика философии права Гегеля» С предисл. Лаврова 25
[4] Государственный элемент в будущем обществе 209
[5] Парижская коммуна 211
[6] Соц. революция и задачи нравственности 56
[7] Кому принадлежит будущее 122
[8] Русской с.р. молодежи, 1874 с. 28
[9] Там же С. 43
[10] «Вперед» за 1876 г. № 28
[11] Парижская коммуна 141
[12] Парижская коммуна 141
[13] Государственный элемент… 68
[14] Там же 243
