Вехи сопротивления польского общества государству (1956 - 1989)
Публикуя рассказ «Дети декабря», мы считаем необходимым предварительно сообщить читателю некоторые минимальные сведения о его авторе, герое и описываемых в нем событиях. Автор рассказа – замечательный человек, московский анархист и талантливый писатель Николай Муравин (1966-1996), сорокалетие которого и десятилетие со дня гибели мы отмечаем в этом году. Прототипом героя рассказа является старейший из нынешних польских анархистов Януш Волюшка из Гданьска, которого польские товарищи уважительно и шутливо называют иногда «папой римским» польского анархизма. Николай Муравин встречался и общался с Янушом в 1991 году и по мотивам этого общения написал рассказ (являющийся, впрочем, не документальной хроникой, а художественным произведением с известной долей фантазии).
Для тех, кто мало знает новейшую историю революционного движения в Польше, нелишне напомнить некоторые факты и события, отчасти затронутые в рассказе. В 1956 году в Польше (как и в Венгрии) начались мощные рабочие выступления против власти коммунистов, в Познани переросшие в восстание с погромом горкома партии. (Впрочем, тогда же возник лозунг: «Надо не жечь их комитеты, а создавать свои комитеты!») С этого момента начинается героическая череда волнений рабочих и интеллигентских организаций, из которых первые проходили преимущественно под социальными лозунгами, а вторые выступали за политические свободы. (В итоге в 1980 году социальное движение трудящихся соединилось с политическим движением интеллигенции под либертарными и синдикалистскими лозунгами, породив легендарный независимый профсоюз «Солидарность», сумевший потрясти до основания устои большевистского тоталитаризма в Восточной Европе).
В 1968 году в Варшаве и других городах Польши прокатились студенческие волнения под леворадикальными лозунгами, с трудом подавленные властями (часть общемировой революции 1968 года). В декабре 1970 года на балтийском побережье произошли рабочие выступления против повышения цен. Рабочие были расстреляны, однако правительство было вынуждено вернуть прежние цены. Выступления привели к смене руководства ПОРП (Польской Объединенной Рабочей Партии – местного варианта КПСС). В память об этих трагических событиях каждый год в декабре проходили несанкционированные митинги рабочих с требованием поставить памятник погибшим.
В 1976 году произошли рабочие волнения в Радоме и Урсусе, за которыми последовали массовые аресты и увольнения. Впервые на защиту рабочих поднялась интеллигенция, которая, помимо традиционных диссидентских форм сопротивления (самиздат, подпольное издательство «Нова», клубы католической интеллигенции, Конфедерация Независимой Польши и другие организации), создала КОР – Комитет Защиты Рабочих, а затем и КОС – Комитет Общественной Защиты, занимающиеся юридической, информационной и материальной помощью преследуемым Властью. На почве этой деятельности произошло сближение рабочих и интеллигенции, соединение правозащитных, политических и социально-революционных требований. В 1976-1980 годы во многих городах Польши была создана альтернативная официальной система образования, по преимуществу подпольная: ТНК (Товарищество научных курсов). Его участники тайно собирались на квартирах, профессора читали лекции по гуманитарным проблемам (историческим, философским, экономическим, политическим), а наиболее интересные материалы печатались в нелегальной газете «Письма ТНК». В это же время были созданы первые, еще совсем немногочисленные, свободные профсоюзы. В августе 1980 года забастовка на судоверфи им. Ленина в Гданьске переросла в общепольскую забастовку. Польские трудящиеся требовали улучшения жизни, политических свобод, легализации независимых от власти профсоюзов, самоуправления на производстве. Ситуация вышла из-под контроля коммунистических властей. Был создан Межзаводской Забастовочный Комитет, а затем и Независимое Профобъединение «Солидарность», возглавившее революцию. ПОРП и власть в целом впали в глубочайший кризис. В стране установилось двоевластие, и лишь угроза советского вторжения удерживала «Солидарность» от более активных действий и побудила ее лидеров выдвинуть лозунг ненасилия и концепцию «самоограничивающейся революции». Правительство начало переговоры с «Солидарностью». Вся страна была охвачена волнениями и забастовками. Повсюду создавались альтернативные структуры местного и рабочего самоуправления и выдвигались синдикалистские лозунги в духе либертарного социализма. (При этом в движении с самого начала присутствовали и сильные элементы вождизма, национализма, клерикализма и популизма).
13 декабря 1981 года армией был совершен военный переворот, введено военное положение. Партии были распущены, демонстрации запрещены, большинство газет закрыто. «Солидарность» была объявлена вне закона, ее материальная база и оргструктуры разгромлены, тысячи ее активистов арестованы и интернированы в лагеря. В стране был установлен военный режим генерала Войцеха Ярузельского, запугивающего общество возможной советской интервенцией. Однако в 1981-1988 годах находящаяся в подполье «Солидарность» продолжала сопротивление под лозунгом «Нет свободы без солидарности!», выпускала издания и листовки; в ней все еще состояло около миллиона человек. Поездка папы Иоанна Павла II (поляка Кароля Войтылы) в Польшу сопровождалась митингами и демонстрациями. В 1988 году, с началом перестройки в СССР, возобновились забастовки в Гданьске и других городах с требованием легализации «Солидарности».
Повсюду массовые выступления перерастали в столкновения с милицией. Режим Ярузельского, опиравшийся на спецслужбы и советские штыки, оказался в полном вакууме и рухнул. Лех Валенса (рабочий-электрик, лидер «Солидарности»), живший с 1981 по 1988 год в Гданьске как частное лицо, впервые получил возможность обратиться к полякам с телеобращением. Весной-летом 1989 года «Солидарность» была вновь легализована. На выборах ПОРП потерпела полный крах и развалилась, а премьером стал активист КОС-КОРа и эксперт «Солидарности» Тадеуш Мазовецкий.
С этого момента «Солидарность» берет все больше власти, одновременно стремительно бюрократизируясь и обуржуазиваясь, забывая о социально-революционной программе и превращаясь из народного профсоюзного движения в обычную партийную структуру. Ее либертарный потенциал утрачивается. Героическая эпоха «Солидарности» уходит в прошлое. Тем не менее, революционные события в Польше 1980-1981 года подготовили крах советской империи, а события в Польше весной 1989 года открыли дорогу череде революций 1989 года в Восточной Европе.
Петр Рябов
Дети декабря. Николай Муравин
Тонкое стальное сверло вонзилось в скорлупу его сна. Сначала боли не было, оно работало где-то в стороне, но вдруг стремительно приблизилось, все ближе, жужжание растет до нестерпимой ноты, это злой механический жук с ядовитым жалом… Мама, я боюсь!
Янек открыл глаза и сел. Сердце бешено колотило в стены своей тюрьмы, а снаружи и сверху, над третьим этажом, над чердаками и печными трубами, грохотали двигатели воздушной машины. Потом звук стал слабеть и исчез вдали. Тогда Янек услышал голоса, доносящиеся из гостиной, выпрыгнул из кровати, шлепая босыми ногами по холодному паркету, подбежал к двери и отворил ее.
Мать и отец стояли посреди комнаты. Отец был в пальто. Он не разулся, и грязными следами его мокрых ботинок был истоптан весь пол. Он что-то громко говорил, Янек уловил фрагмент фразы: "Иначе невозможно, мы будем защищаться...", а мама плакала, Янек закричал: "Мама!", бросился вперед и прижался к ней.
- Я побежал, - сказал отец, - не бери в голову, все будет нормально. Ну, пока, сын.
Янек ткнулся носом в широкую, пахнущую табаком ладонь, которой отец хотел погладить его по волосам. Он терпеть не может, когда его гладят, как котенка, - ведь он уже взрослый.
- Ты когда придешь? - крикнул он вслед отцу, но тот не ответил, щелкнув замком входной двери.
Мать наклонилась, подхватила его и поставила на подоконник. На улице шел снег, было пусто и тихо, и отец шагал уже между черными деревьями парка.
- Мам, а он на работу пошел?
- Да. На верфь, - еле слышно ответила она.
- А вечером придет?
- Да... Но, может быть, он задержится...
- А дядя Сташек придет к нам в гости?
- Не знаю. Он постарается.
Янек оглянулся: на настенных часах уже девять.
- Мам, а почему вы меня в школу не разбудили?
- Занятий не будет, по радио передали.
- А почему?
- Почему, почему! - вдруг рассердилась мать. - А ну слезай с окна, марш умываться, живо!
Янек хочет слезть и обидеться, но тут вновь возникает звук, разбудивший его. Звук достигает максимума над домом, и в видимое пространство врывается темно-зеленый вертолет, летящий низко над городом в сторону моря, к верфи.
- Мам, а зачем он туда полетел? - удивляется Янек, забыв про обиду.
- Он... Его послала власть, сынок.
Янек вспоминает: он видел такое по телевизору.
- Он будет бросать бомбы на верфь? Как во Вьетнаме?
- Нет, нет, сынок, - быстро отвечает мать, почему-то стискивая его в объятиях так, что становится больно. Власть просто пугает. У папы, у дяди Сташека и их друзей вышел спор с властью, ну как вы спорите во дворе со Збышеком. А власть не умеет спорить, но у нее есть войско, вот она и пугает рабочих.
- Мам, а Стась говорил, что у нас началась забастовка, и поэтому к нам из Слупска идут танки. Разве забастовка - это война?
Она молчит. Слезы скатываются по щекам, Янек терпеть не может, когда мама плачет, самому тогда хочется зареветь в три ручья, но он терпит, потому что мужчины не плачут, а он уже большой мужчина – ему семь лет.
Когда Янек подрос и начал писать стихи, он назвал 1970-й Годом Вертолета.
***
1979-й был Годом Вскрытых Писем. Власть, все еще надменная и незыблемая, словно почувствовала, как зреет в стране еще не оформившаяся, но враждебная и страшная для нее сила. Были увольнения и аресты. Были письма, которые вынимали по утрам из почтовых ящиков помятыми, небрежно заклеенными, лишенными тайны, которую должны были хранить они за плотной бумагой конвертов. Через письма к миру Яна впервые прикоснулись грубые цепкие пальцы госбезопасности.
На уроке алгебры Янек сидел через проход от Агнешки. Ему нравилось смотреть, как она отбрасывает выбившийся локон, склоняясь над тетрадью, как высовывает от избытка усердия розовый язычок, вычерчивая преаккуратные графики. Его место было опасным, слишком близко от учителя, - на носу конец полугодия, а алгебру он терпеть не мог - но оптимальным для наблюдения за волнующим профилем. Он собирался проводить Агнешку после занятий. Когда прозвенел звонок, он первым выскочил из класса, чтобы перехватить ее в коридоре, но в коридоре стоял бледный и совершенно непонятный Збышек. Таким Янек его никогда не видел. Он схватил Янека за рукав, потащил на лестницу, в темный причердачный тупик, где обычно лицеисты баловались сигаретами, а сейчас никого не было, и выпалил:
- Гжеся арестовали!
- Когда? - механически отреагировал Янек.
- Утром! За ним приехали на машине, чуешь? Я сам видел.
- Обыск был?
- Не знаю, я забежал домой, и к тебе. Чертова политика, говорил я...
- Ты считаешь, это из-за "Нетопыря"?
"Нетопырем" назывался школьный контркультурный журнал, который делали в основном трое - Янек, Збышек и Гжесь - в трех экземплярах, один поступал в общую библиотеку, второй вручали автору "гвоздевой" статьи номера, третий уходил друзьям Гжеся из театральной студии в Новой Гуте.
- Чем им мешает журнал в трех экземплярах, который пишет про "Роллинг Стоунз"?
- Ты отлично знаешь, - сказал Збышек, - что там не только про "Роллинг Стоунз".
Действительно, в последнем номере была статья Яна по истории Польши - вообще-то хохма, но это как посмотреть... Там всегда смотрят "как надо".
Они договорились встретиться вечером и обдумать дальнейшее. Збышек сказал, что достанет телефон, "по которому звонят в таких случаях". Самый осторожный из редакции "Нетопыря", он в своей осторожности зашел так далеко, что контактировал с нелегальными правозащитными организациями, о которых Ян с Гжесем понятия не имели.
- Лучше не ходи пока домой, - сказал на прощание Збышек.
- Да что за ерунда! - взорвался Ян. - Делать гэбухе нечего, как за "Нетопырем" охотиться!
- Ну, смотри, - сказал Збышек.
Когда Ян шел домой переулками Старого города, за ним увязался тип в модной меховой куртке. Янек завернул в магазин, тип вроде отвязался, но вновь он столкнулся с меховой курткой нос к носу у газетного киоска на площади. Потом за ним крался черный автомобиль, а когда он, спасаясь, свернул во двор, там оказались две подозрительно толстые старухи, они якобы беседовали, косясь во все стороны глазами-прицелами. Город вдруг перестал быть привычным, знакомым с первых детских шагов, город превратился в ловушку, за любым углом могли поджидать крепыши в штатском: "Руки вверх, лицом к стене! Докладывает первый! Товарищ майор, задание выполнено!".
"Страшно, - честно признался он самому себе. - Страшно, от собственной тени впору шарахаться, - хорошо, что теней не было в этот пасмурный декабрьский день. Конечно, его смогут взять без всякой экзотики, без доклада товарищу майору. Он почувствовал себя зверем, мечущимся по снегу на глазах у охотников. Будет ли выстрел? Неизвестно. В том-то и дело, что ничего неизвестно. Его статьи для них, разумеется, мелочь. Но что они могут с нами сделать?"
Он вышел на набережную Мотлавы. Берега сковало льдом, но посередине оставалась широкая полоса черной стылой воды. По кромке ледяного поля прыгали воробьи. В самом деле, думал Ян, нам ведь грозит только суровый разговор в большом сером здании. Нам прикажут замолчать. Внесут в какой-то список, не примут в институт, не выпустят за границу... Но рабочие верфи шли безоружными против солдат, шли под пули против этой власти. А нам прикажут замолчать, и замолчим? Это будет трусость и капитуляция. Не люблю громких слов, думал Ян, но это значит предать тех, кто погиб в 70-м.
Там, на набережной Мотлавы, он впервые понял то, что поняли тысячи людей по всей стране - вновь начинается борьба с невидимым и жестоким механизмом государства. Он понял также, где будет его место в этой борьбе.
Гжеся к вечеру отпустили. Дело, действительно, было в письмах и журнале. "Вы близко подошли к опасной черте, молодой человек. Вы и ваши друзья должны одуматься и изменить свое антигосударственное поведение. А заметки можно писать в официальную прессу, в "Штандар млодых", например". Обратно домой его на машине не повезли. "Козлы!" - выругался Гжесь, выйдя на улицу.
16 декабря три друга, не сговариваясь, встретились на несанкционированном митинге у ворот верфи – там, где девять лет назад солдаты стреляли в народ.
Не было даже мегафона. Вцепившись в ледяной бетон фонарного столба, Ян видел впереди вознесенную над головами плотной толпы фигурку оратора, до него долетали обрывки предложений: "...памятник... власти нам запретили... нас сегодня десять тысяч... выход один – забастовка!"
- Что, что там говорят? - дернул Яна за штанину какой-то старичок.
- Говорят, что если власти и к следующей годовщине не разрешат строить памятник, то каждый, кто придет на митинг, принесет по булыжнику. И сложим их в кучу – пересказал Ян.
- А кто это говорит? - не унимался старичок.
Ян пожал плечами: «без понятия», но молодой парень, наверное, рабочий, стоявший рядом, сказал:
- Это Валенса, Лех Валенса из забастовочного комитета. Таких людей надо знать, папаша.
***
"Я объявляю, что сегодня образовался Военный Совет национального спасения. Государственный Совет, в соответствии с положениями Конституции, ввел сегодня в полночь военное положение на территории всей страны. Я хочу, чтобы все поняли мотивы и цель наших действий..."
Янек тупо смотрел, как в матовой глубине телеэкрана генерал Ярузельский бесстрастно зачитывает свое обращение. Утро 13 декабря 1981 года, воскресенье. Сколько об этом говорили, сколько было шума о передвижениях войск, но войска передвигались, а все оставалось по-прежнему: объявлялись и прекращались забастовки, вожди "Солидарности" вели свою политику, а вожди компартии - свою, росли цены, исчезали товары, но за суетой, хаосом, кризисом, за пустыми речами полномочных представителей и лихорадочным пульсом будней все-таки жила надежда на другое будущее. Яна в эти сумасшедшие месяцы не покидало ощущение, что они все бегут по туннелю, впереди - свет, но ветер дует в лицо, но за стенами что-то огромное, неодолимое готовится закрыть им путь, а они бегут, надеясь успеть... И вот обвал. Военное положение.
Назавтра они уже расклеивали листовки в городских электричках. Листовки писали фломастерами - вся множительная техника оказалась захваченной в первые часы. Они приклеивали листовки на стекла в тамбурах. Было прикрытие - друзья Збышека из клуба карате, способные задержать милицию. Многие пассажиры улыбались им, хлопали по плечам: "Правильно, парни! Все на митинг придем!". Другие делали вид, что не замечают, третьи шипели, озираясь: "Вы с ума сошли! Вас арестуют сейчас!". Но никто их не арестовал.
"Для кого-то мы сейчас выглядим этакими великолепными героями", - сказал Збышек, когда они, израсходовав весь тираж, вышли в Сопоте. "Бездельнику любой, кто работает, кажется героем", - сказал Гжесь. "Или идиотом", - добавил Ян.
16-го утром за Яном зашел Гжесь. "Военные заняли верфь!" - выпалил он с порога, но Ян не дал договорить и вытолкал наружу, подхватив с вешалки куртку, не хватало только, чтобы мать услышала. На улицах было полно народу, все шли в одном направлении - к Пястовскому валу, к воротам верфи. Чем ближе, тем плотнее становилась толпа, что-то впереди удерживало, тормозило ее. Наконец и они были вынуждены остановиться. Яна подсадили на крышу киоска, он, балансируя, выпрямился на скользкой поверхности и увидел колышущееся море, портовые краны вдалеке, а ближе, перед оградой верфи, три сплетенных белых креста - памятник, открытый ровно год назад. Но сейчас между народом и памятником стояли длинные шеренги внутренних войск. В небе над верфью, над высоткой инженерного управления порта кружили два вертолета. Кажется, они и начали атаку.
Гжеся ранило осколком газовой гранаты. Он пошатнулся, закрыв лицо руками, а сквозь пальцы сочилась и капала на снег кровь. Кругом бежали люди, кашляя, спасаясь от слезоточивых облаков, где-то скандировали лозунги и гулко орал мегафон, бухали разрывы гранат, стрекотали винты вертолетов, пикирующих на толпу (говорят, они в суматохе закидали "черемухой" своих тоже), а сквозь клубящийся белый туман были видны цепи наступающих солдат. Вдруг, совсем рядом, за углом дома, раздалось несколько выстрелов. Ян, обхватив ослепшего Гжеся за плечи, тащил его к переулку. Огромный вэвэшник, возникнув из тумана, рванулся к ним, замахиваясь тяжелой штурмовой дубинкой, но на пути его оказался какой-то парень. Ян втолкнул Гжеся в проходной подъезд, оглянулся: драка шла полным ходом.
На соседнюю улицу силы правопорядка не сунулись: там скопились возбужденные, злые рабочие. Ян крикнул: "Здесь раненый! Кто может помочь?". Подбежала женщина: "Что с ним?» «По-моему, осколок», - сказал Ян. "Я - медсестра, отведите его ко мне, сюда." Гжеся увели.
Завыла сирена. Ян вздрогнул, но это была не милиция, а "скорая". Машина медленно пробиралась по узкой улице, светлые мертво-синие блики включенной мигалки скользили по стенам, по стеклам, по лицам расступившихся людей. Машина проехала мимо. Ян увидел напряженный профиль водителя и девушку в белом халате. Следом за "скорой" шла женщина в распахнутом пальто, спутанные волосы развевались, на щеке алела свежая ссадина. Она повторяла: "Убили его... убили его..." Кто-то схватил ее за рукав: "Кого? Кого убили?" "Антони Броварчек, - сказала женщина, - Антони Броварчек. Они стреляли в него."
Кто-то шумно вздохнул над ухом. Ян обернулся и увидел Збышека и всю его каратистскую команду, и у всех глаза были красные, некоторые просто плакали, но не от боли и не от страха, конечно. Скорее всего, от слезоточивого газа.
81-й стал Годом Газа. Как и некоторые из последующих лет.
***
Вечером их группа собралась у Ренаты. Рождество было на носу. Збышек достал бутылку контрабандной русской водки и после разговора ("разбор полетов" сегодняшней акции) торжественно водрузил ее на стол. Ян не хотел пить, он ушел к окну, сел, прижавшись к стеклу лбом, и стал смотреть на кусок стены напротив, выхваченный из темноты золотым теплым пятном света. Стена была пестро расписана лозунгами анархистов поверх лозунгов "Солидарности", и на нее падала проекция его тени.
Он немного устал. Шесть демонстраций за две недели! И в университете черт знает что… Но милиция сегодня вновь отступила, и надо надеяться, это отступление означает отступление власти еще на шаг, пусть маленький, но еще на один. Да, сегодня было веселее. Веселым был весь 88-й год.
- Классно сегодня было, а? - сказал Гжесь, опускаясь рядом на подоконник.
- Ба, какие люди пожаловали... - вяло произнес Ян. Гжесь за последнее время сильно изменился, вырастил бороду и работал в Управлении железной дороги. Его дочери уже год, он редко появляется теперь на их тусовках. Шрам через скулу остался у него с декабря 81-го.
- Классно, - снова сказал Гжесь. - Но ответь, долго ли это может продолжаться?
- Что - продолжаться? - сухо спросил Ян. Он понял, о чем пойдет речь. - Борьба?
- Ну, извини, - усмехнулся Гжесь. - Ты, конечно, крутой подпольщик, где мне спорить.
Это его разозлило. Да, никогда они в Гданьске не сидели сложа руки, пережив все взлеты и спады движения, и увольнения, и месяцы тюрьмы, и голодовки, и бои с милицией, в самые трудные времена они находили возможность действовать, - и вот теперь, когда дряхлеющий режим близок к падению, их обвиняют в том, что они слишком… слишком активны.
- Забастовки и борьба на улицах - две части революции, - также холодно ответил Ян.
Он любил Гжеся, они всегда были вместе, от школьной скамьи до нар в тюремной камере.
- Согласись, какое требование всех забастовок? Регистрация "Солидарности". Забастовки координирует "Солидарность", чтобы заставить правительство пойти на переговоры...
"И откуда у него этот менторский тон? - поразился Ян, - всего-то на год старше, профессор".
...и поэтому, когда в Гданьске каждый день воюют с полицией и поджигают комиссариаты...
- Не каждый, - сказал Ян.
- "Солидарность" предала нас! - слишком громко сказал подошедший Збышек. Он слегка покраснел от контрабандной водки.
- Ну, подумай сам, что вы можете без "Солидарности"? - миролюбиво спросил Гжесь.
Яну надоело, он встал и вышел. Праздник продолжался, гости разбрелись по просторной квартире. Он открыл какую-то дверь - там целовались. Побрел на кухню. За столом сидела Рената одна. Он сел напротив и спросил:
- Не помешаю? Ребята опять сцепились за политику, я сбежал.
Она спокойно улыбнулась: "Не помешаешь".
Несколько минут они молчали, каждый думал о своем. Ян вспоминал, как в мае забастовала Нова Гута, ждали всепольскую стачку, молодежь окружила костел Святой Бригиты, и когда после мессы вышел Валенса, принялась скандировать: "Но-ва Гу-та! Но-ва Гу-та!" Валенса стоял в дверях; казалось, он растерялся. "Скажи нам, Лех, скажи!" - закричал рабочий рядом с Яном. Скандирование стихло. Возникла пауза, несколько томительно-тихих секунд, но Валенса молчал, и тогда вновь загрохотало: "Но-ва Гу-та! Ют-ро страйк! Ют-ро страйк!" Валенса открывал рот, он уже говорил что-то, но было поздно. Ян знал, что Валенса скажет, и, посмотрев на лица вокруг себя, понял, что и они знают. Вокруг него были дети декабря. Власть стреляла в их отцов, власть читала их мысли, государственная власть, сжав обруч границ, учила их жить, и не ее вина, что номер не прошел, что они хлебнули свободы. Они пили свободу, сначала защищаясь, а затем штурмуя плечом к плечу ощетинившиеся овчарками и водометами стены государства. Они не хотят забыть это. И Валенсе их не понять.
Внезапно Ян заговорил о текущем моменте:
- Понимаешь, Рената, сейчас "Солидарность" готовится к переговорам. Власть слабеет. Ей нужна живая кровь, чтобы помолодеть, и она ее получает от "Солидарности". И у Польши будут новые хозяева, но власть...
Она дотронулась до его руки. Он спохватился:
- Извини. Чертова политика.
- Что пишет Агнешка? - спросила она.
Он пожал плечами, вспоминая.
- Что пишет? Написала, как устроилась. Сплошные восторги. Канада все-таки.
- Ты по-прежнему пишешь стихи?
- Ты помнишь? - улыбнулся он. - Иногда. Изредка.
- Мне нравилось стихотворение о символах лет, - сказала она. - Только символы страшные.
- Времена были такие.
- А будут другие? Мы будем когда-нибудь жить... Ну, как в Канаде?
- Я бы не хотел, - сказал он. - Я не хочу прошлого, но не хочу и как в Канаде. Наверное, надо жить по-другому.
- По-другому?
- Да, Иначе.
- А как? - спросила она.