Джон Боуден отбывает срок в Великобритании за убийство, которое не имеет отношения к политике и которого он никогда не одобрял. Во время заключения он неоднократно участвовал в выступлениях против несправедливости тюремного режима, в том числе, вместе с анархистами — за что подвергался репрессиям: все его подельники уже давно на воле. Его адрес для переписки: John Bowden № 6729 HM Prison Glenochil King OMuir Road TULLIBODY FK10 3AD Великобритания
Непокорный! Думаю, я тот, кого можно назвать американским термином «выращенный государством преступник»; фактически, всю свою жизнь я провел в различных тюрьмах. Ранний период моего взросления в основном был проведен в молодежных исправительных учреждениях, борсталах (карательно-исправительное учреждение для преступников в возрасте от 16 до 21 года – прим.), исправительных школах и других «детских» тюрьмах; большая часть моей взрослой жизни была проведена в тюрьмах с максимальной изоляцией заключенных. Последние 25 лет подряд я провел в заключении как приговорённый к пожизненному тюремному сроку, и я до сих пор здесь же.
Возможно, это покажется удивительным, но, несмотря на жизнь, проведенную в плену у тоталитарных институтов, я остаюсь вне закона, а моя жизнь в тюрьме всегда характеризовалась бунтом, мятежом и безжалостным сопротивлением. Мой дух сопротивления никогда не был сломлен. Несмотря на то, что я никогда не знал свободы, я борюсь и добиваюсь её, иногда под угрозой смерти, в тюрьме.
Моё раннее детство и несколько подростковых лет прошли в суровом округе для рабочего класса в Южном Лондоне, и с самого раннего возраста я был чрезвычайно опытен и независим. У меня было непродолжительное формальное обучение, хотя я обладаю большим естественным интеллектом и острым пытливым умом в сочетании с каким-то диким и безрассудным чувством приключений. Возможно, это было неизбежно, что я превратился в «преступного» мальчика, который вышел из-под контроля с настроением сорванца на улицах Печкэм и Бермондси. Я был криминализирован и попал в систему уголовного правосудия в 11 лет. До 15 лет меня постоянно брали под стражу, я втянулся в настоящую войну с полицией, они охотились и преследовали меня, когда я сбегал из детских домов и исправительных школ и скрывался в Южном Лондоне. Дом моих родителей регулярно обыскивали полицейские, и мой отец однажды был обвинен в укрывательстве преступника, когда меня нашли спящим на его диване. Мне было 13.
Мои ранние проступки были незначительны и пустяковы – воровство, кражи со взломом, кражи из магазинов и т.д.; несмотря на упорные побеги из государственных учреждений, полиция потратила несоразмерное количество сил, времени и жестокости в слежке за мной и возвращении меня в «законное содержание под стражей». Постепенно во мне росло глубокое и настойчивое опасение и ненависть к ним, со временем окончательно сформировалось чувство отвращения ко всей системе. В основном инстинктивным путем это политизировало меня. Жизнь людей, получивших детские травмы и доведенных до звероподобного состояния в государственных учреждениях, обычно разрушена, многие из них позже пополняют тюрьмы строгого режима за выпуск наружу своего гнева и боли на общество. Я один из них.
В ноябре 1980 года я и еще двое мужчин были арестованы за убийство человека, который выпивал в нашей компании в квартире в Южном Лондоне. Это было жестокое, почти необоснованное убийство, отражавшее степень моей жестокости после долгих лет брутальной обработки в государственных учреждениях. Меня приговорили к пожизненному заключению с рекомендацией, чтобы я отбывал срок не менее 25 лет. В реальности, никто не думал, что я когда-либо выйду из тюрьмы, и, когда я вошел в тюремную систему, мне было абсолютно нечего терять и не было ради чего жить. Однако вскоре после моего заключения, я начал политизироваться. Это стало результатом безнадежности, жестокости и гнева, которые сопровождают мою жизнь до сих пор.
Иронично, но тюрьма предоставила мне время и возможность к чтению, обучению и размышлению; дала возможность узнать общие интересы и человеческие качества моих товарищей по заточению. Я всегда в известной мере обладал классовым сознанием, всегда отождествлял себя с и чувствовал себя частью бедного низшего слоя общества. Я всегда чувствовал инстинктивную ненависть к богатым и властьимущим и верил в неуловимую идею классовой борьбы и революции. Когда я очутился в тюрьме на всю жизнь, у меня появилась возможность интеллектуального развития и роста, и, к удивлению, я обнаружил свободу в сердце и сознании, которой никогда не чувствовал ранее. В течение двух лет моего пожизненного заключения я превратился в идейного революционера, посвятившего себя борьбе с тюремной системой. Делая все возможное, я был бы способен на большее вне тюрьмы.
Первоначально моя борьба против тюремной системы была прямой и экстремальной. Это отражало личную веру в то, что я, скорее всего, подохну в тюрьме в любом случае, поэтому мне абсолютно нечего терять, когда я создаю ситуации, которые провоцируют систему к жестокому ответу. Я видел и испытывал на себе, как тюремная система терроризирует заключенных и старается их сломать. В ответ я решил также терроризировать систему и заниматься акциями, которые будут нервировать и дезорганизовывать работников, которые управляют тюремными репрессиями. В январе 1983 г. в тюрьме строгого режима Parkhurst я взял в заложники заместителя управляющего и продержал его в плену в его офисе почти 2 дня. Вооруженные полицейские осадили тюрьму, и мой доступ к телефону привел к большому интересу и участию СМИ к тому, что там происходило. В конечном счёте, мои требования, чтобы мой законный представитель и выбранные мной журналисты были допущены в тюрьму, чтобы услышать и записать мои жалобы против тюрьмы, были выполнены, и я отпустил заложника, не причинив ему вреда.
Я был обвинен в захвате заложника и получил ещё 10 лет, затем меня «засыпала» тюремная солидарность на протяжении 4 лет. В течение этих 4 лет тюремная система предпринимала серьезные и определенные попытки уничтожить меня физически и психологически, поставить меня на самый край возможностей человеческой выносливости. Помимо того, что меня содержали практически в клинической изоляции в отвратительной строгой камере для наказаний, меня перемещали каждые 28 дней или около того между тюрьмами с тем, чтобы постоянно держать меня дезориентированным и неспособным к успокоению. Это было сделано для того, чтобы держать меня в постоянном стрессе и мучить психически. Я был также подвержен частым физическим нападениям и избиениям, меня пытались заставить чувствовать полный произвол охранников. Но они не смогли уничтожить меня, я стал гораздо сильнее и более стойким от того, чему они меня подвергали, и начал чувствовать себя солдатом на войне, проявляющим громадную выносливость и психологическую изобретательность. Чем сильнее они пытались деморализовать и удручить меня, тем сильнее становилось мое желание выжить и как-нибудь ответить им. Я также жадно читал все время в одиночестве и рос интеллектуально. Мои ум, тело и дух закалились в борьбе, и я удостоверился в своем желании бороться с системой.
Время от времени меня переводили в карцер, где я жил бок о бок с другими «непокорными» заключенными, людьми, которых, как и меня, постоянно удерживали в изоляции и регулярно перемещали по тюремной системе на «поезде-призраке». Я развил сильную тюремную солидарность и товарищеские отношения с этой относительно небольшой группой людей. Всякий раз, когда нас случайно помещали в одно место, мы неминуемо организовывались, чтобы изменить соотношение сил между нами и охранниками, пытающимися контролировать и подчинять нас. Протесты и бунты были общими и часто эффектными, и мы использовали все средства из наших чрезвычайно ограниченных возможностей (включая, время от времени, выделения нашего собственного организма) для борьбы и отплаты режиму, с помощью которого они хотели сделать нас никчемными. Время от времени мы достигали цели, и затем нас снова быстро распределяли по тюремной системе. Если быть точным, мы воевали с системой, и тюремные администраторы постоянно пытались предотвратить наши действия и сделать так, чтобы мы не стали примером, массово «разлагающим» заключенных в тюрьме долгосрочного заключения.
Моя деятельность в течение этих лет сделала из меня эффективного организатора, и когда я, в конце концов, вернулся в общую тюремную жизнь, примерно в 1987 году, я намеревался изменить в более общем смысле соотношение власти между заключенными и системой. Я знал и понимал, что тюрьмам позволено функционировать с согласия и с помощью заключенных, что власть охранников по существу основана на признании и принятии заключенными, что сила властвует над ними. Я верил, что если заключенные все разом откажутся от этого признания и сотрудничества, то эти укрепленные отношения власти, которые поддерживают угнетение заключенных, будут сильно подорваны, ослаблены и, возможно, уничтожены. Главное – организовать заключенных.
В конце 1980-х и начале 1990-х годах я помогал организовывать и участвовал в бесчисленных забастовках, сидячих забастовках, массовых голодовках и других акциях, основанных на коллективной организации заключенных. Я также пытался учредить представительный совет, представлявший бы большое количество узников. В тюрьме Лонг Лартин в 1980-х годах я организовал серию публичных дебатов и дискуссий о правах заключенных, некоторые из них были показаны по национальному телевидению. Все время моим стимулом было создать основанный на взаимном доверии коллектив заключенных и ослабить власть тюремной системы настолько, чтобы ее первичная цель – репрессии заключенных – была поставлена под угрозу и подорвана.
Так как меня стали считать тюремным активистом и угрозой «хорошему поведению и дисциплине» учреждения, меня сделали мишенью и отделили от остальных, перемещая по системе. Иногда меня избивали охранники, которые бесились и расстраивались от моих способностей и желания организовать заключенных. Они думали, что, преподав мне физически болезненный урок о том, кто здесь главный, «вылечат» меня от моего неповиновения. Это только усилило мое презрение к ним и увеличило мое решение атаковать всю основу этой власти. Вначале в попытках организовать заключенных я связался с группами политической поддержки вне тюрьмы. Я регулярно писал статьи о тюремном сопротивлении для газет и пытался постоянно спровоцировать их поддержать и признать нашу борьбу как легитимную кампанию за права человека и как подлинную революционную линию фронта против государственных репрессий. Для меня весь смысл тюремной борьбы был политическим и революционным, и я почувствовал, что как заключенные мы разделяем общие интересы со всеми этими людьми и группами по миру, борющемуся за свободу и справедливость.
В 1992 году я осуществил в известной степени драматический побег из тюрьмы и продержался 2 года. Как и ожидалось, система отреагировала с яростью на способ, которым я выбрался из тюрьмы почти без усилий. Управляющий тюрьмой Maidstone, из которой я ушел, позже в одной из газет отметил с горечью: «Боудену было позволено под охраной навестить родственника в качестве части процесса его реабилитации, и так он отблагодарил нас. Он, вероятно, думает, что победил систему, но он проведет остаток своей жизни, оглядываясь за свое плечо».
Газеты, которые сообщали о моем побеге, сомневались, что я долго продержусь в бегах, учитывая то, насколько я был лишен друзей и связей снаружи. На самом деле, долгие годы заточения обеспечили меня замечательным запасом выживания в затянувшемся периоде бегства. Вовсе не уничтожив, тюрьма серьёзно укрепила меня; опыт экстремальной нужды и испытаний усилили и закалили характер и безмерно увеличили находчивость. У меня также были ценные контакты. Солидарность и взаимная поддержка, которую я развил в тюрьме, борясь и проводя кампанию за права заключенных, были переведены в чрезвычайно эффективную и верную сеть поддержки и помощи после того, как я убежал.
Мои первые месяцы свободы были как время второго рождения. Столь долгие годы я был погребен в бесцветный и бесплодный мир тюрьмы строгого режима, отрицающего человеческие переживания, кроме тех, что возникали в результате конфликтов и стычек с тюремными надзирателями, мои физические и духовные горизонты часто ограничивались размером одиночной камеры. Неожиданно я стал абсолютно свободен, жив и восприимчив к миру, наполнившемуся цветами, деятельностью, сенсациями и смыслом.
Чтобы выжить в бегах, каждый должен освоить партизанский менталитет, слитый и смешанный с социальными условиями, пока сохраняется глубокое и нерушимое чувство отличия и разобщённости, постоянной уязвимости и зависимости от поддержки и помощи других. 2 года я жил как преследуемый еврей в оккупированной нацистами Европе; как беглый раб в городе рабовладельца; как борец за спиной врага. Я жил с людьми и среди людей, но никогда не был по-настоящему в их мире, хотя совершенно необходимой составной частью моей неуловимости была помощь и содействие, которые оказали мне другие.
Повторный арест, когда это случилось, был сродни смерти. Снова я стал частной собственностью государства. И как будто в знак благодарности за мой несломленный дух и желание мстить, оно «перекласифицировало» меня в «особо склонного к побегу» и повторно захоронило меня на всю жизнь.
Я был посажен в Шотландии, где в тюрьме строгого режима города Перт провел 2 года. Несмотря на мои попытки избежать перевода в английскую тюремную систему, где, как я знал, возможность когда-либо быть освобожденным маловероятна, я был отмечен как «вожак» во время массовой забастовки в г. Перте в 1994 году. Меня перевели обратно в Англию и немедленно поместили в «поезд-призрак». В течение последующих 9 лет я постоянно сражался и боролся, чтобы вернуться в Шотландию и быть ближе к женщине, на которой я там женился вскоре после моей поимки. В конце концов, система уступила и, с некоторым нежеланием, меня перевели обратно в 2004 году.
Как и в любой борьбе, мое участие в отстаивании прав заключенных за последние 25 лет имело как взлеты, так и падения, моменты сладкой победы, когда солидарность и коллективная сила заключенных торжествовали, и моменты, когда система мгновенно приобретала абсолютный контроль, и чувство поражения съедало мою душу. Но я видел достаточно побед, иногда против непреодолимых обстоятельств, – это поддерживало меня в трудные времена, и моя абсолютная вера и убеждение в способности и коллективную силу заключенных основательно встряхнуть систему оставались непоколебимыми. Я не знаю, смогу ли указать на конкретные реформы, достигнутые в результате борьбы, в которой я участвовал, и многие победы, которые я видел, со временем были сданы. Я никогда не верил, что тюрьмы можно как-нибудь «совершенствовать» или сделать лучше. У меня никогда не было желания осуществить поверхностную реформу системы или незначительно облегчить нечеловеческие условия, в которых содержатся заключенные. Я верил в какое-то более радикальное и полное преобразование, во что-то, определенное не небольшими, несущественными изменениями, а значительными преобразованиями, вплоть до полного уничтожения тюрем. Все время моим желанием было сделать режим неуправляемым, помочь создать «кризис контроля», побуждать заключенных коллективно доверять друг дугу до той степени, когда фундаментальная цель тюрьмы будет серьезно подорвана. Это была революционная борьба, не измеряющаяся небольшими улучшениями тюремных условий, а бесконечный конфликт и конфронтация, война за контроль над тюрьмой.
В течение последних, скажем, 10 лет наблюдался значительный спад в борьбе заключенных, и система в той или иной степени установила полный контроль над ними. Начиная с восстания в тюрьме Стрэнжвэйс в 1990 году государство осуществляло долгосрочную стратегию по «отвоеванию тюремного режима», особенно в тюрьмах длительного заключения, где солидарность заключенных была существенна. Оно использовало множество тактик для достижения своей цели: изоляцию активистов в секторе строгого режима, разделение заключенных на более мелкие и легко управляемые группы; подкуп заключенных «лучшим режимом» в знак награды за конформистское поведение и создание «условного рефлекса» с помощью психологов и социальных работников. Не более чем за 10 лет система смогла изменить культуру в тюрьмах от сопротивления до податливости и согласия. Во многих отношениях то, что произошло в тюрьмах в последнее десятилетие, отражало то, что происходило в обществе в целом. Так же, как вне тюрьмы государство продолжало нападать и быстро выстроило полицейское государство под предлогом «войны с терроризмом», в тюрьмах государство вело войну против прав заключенных, особенно тех, которые пытались сопротивляться и давать отпор.
Восстановление сектора строгого режима тюремной системы в 1990-х годах, 20 лет спустя после общественного порицания и судебного процесса, заставивших закрыть известный сектор строгого режима тюрьмы Вэйкфилд, говорит о том, что тюремные активисты сейчас будут «обрабатываться», несмотря ни на какие их человеческие права. Слова министра внутренних дел Майкла Говарда в то время: «Тюремным нарушителям порядка будет показано, что оно того не стоит». Цель сектора строгого режима в два раза больше: изолировать смутьянов и снизить их сферу влияния и источники поддержки, а затем активно работать над уничтожением психики и боевого духа. Я сам побывал в секторе строгого режима и знаю, что борьба в нем – ежедневная война за выживание, где каждый выведен на грань существования. В секторе строгого режима Вудхилл в конце 1990-х заключенные содержались в пустых бетонных камерах и были лишены даже подобия человеческого общения. Они постоянно конфликтовали с охранниками и администрацией, которые безжалостно старались их сломать.
Физические избиения и зверское «лечение» стали банальностью и неотъемлемой частью того, что делалось там с заключенными в секторах строгого режима. К сожалению, системе позволили создать два уровня существования в пределах тюремной системы: один, касающийся заключённых, подчиняющихся требованиям администрации, и другой, касающихся «трудных» заключенных, которых сажают в истинный ад жестокости, изоляции и боли. Но борьба всё ещё возможна, и пока существует угнетение, также существует и сопротивление ему.
Единственно верная победоносная тактика, когда заключенные сопротивляются и дают отпор, – солидарность. Они вместе обладают потенциалом, способным искалечить тюрьмы и довести до остановки их деятельность как мест обесчеловечивания и боли. В течение многих лет я наблюдал потенциальную силу заключенных, когда они вставали и говорили: «Хватит!» Я видел охранников, исчезающих из виду и ищущих выход, когда большая группа рассерженных заключенных организовывалась и отказывалась расходиться, отступать. Но солидарность должна быть организована и скоординирована, если не хотите, чтобы она была уничтожена первым шуршанием отряда полиции или полной строгой изоляцией заключенных. Солидарность нужно строить, чтобы она была политически сознательна и оставалась непоколебимой даже перед лицом самых серьезных репрессий. Внешняя поддержка может быть решающей в данном контексте. Активисты, поддерживающие заключенных, должны установить контакт с теми, кто дает отпор и стремится обеспечить политическое признание, поддержку и влияние, и все время давать системе знать, что её «лечение» непослушных заключенных замечено, и что вне тюрьмы существует активная солидарность.
В течение 1970-х гг. группа поддержки заключенных PROP (Preservation of the Rights Of Prisoners – Защита прав заключенных) успешно действовала в тюрьмах, была организована целая серия радикальных демонстраций, которые ввели в страх Божий тюремное начальство, сдвинули баланс власти в сторону осужденных, отбывающих долгосрочное тюремное заключение. В 1980-х и начале 1990-х Революционная коммунистическая группа установила контакт со многими сопротивляющимися заключенными. Она помогла политизировать их борьбу. Она также смогла широко распространить свою газету «Уничтожай расизм! Уничтожай империализм!» в тюрьмах и включить в нее страницу «Ответный удар заключенных», которая пронесла слова борьбы по всей системе и помогла соединить деятельность и активистов вокруг тюрем. Если есть стремление и энтузиазм, то солидарность и борьба могут существовать даже в самых трудных условиях. Я не раз был свидетелем этого.
Мне было 24 года, когда я попал в тюрьму на всю жизнь, сейчас мне 50. Несмотря на долгие ужасающие годы и десятилетия притеснений, борьбы и иногда ужасных страданий, тюрьма так и не сломала и так и не забрала у меня достоинство, честность и чувство самоуважения. Возможно, я оказался более выносливым, чем все мои друзья, которые умерли либо сошли с ума за эти годы, или, может быть, мне повезло, и я открыл для себя политическую составляющую, которая поддерживала и стимулировала даже в самых сложных моментах, когда я стоял на грани жизни и смерти. Я думаю, поиск обычной человечности в людях в тюрьме и в процессе, помогающем найти свою человечность, в итоге, был бездонным источником силы во мне. Знание того, что я являюсь частью общей праведной битвы, всегда давало мне дополнительные силы продолжения борьбы. Репрессии не ослабили меня. Избиения, одиночная камера, чрезмерное использование силы и зверство не сломили мой дух и не заставили усомниться в своем мнении относительно возможности радикальных изменений. Фактически, чем жестче и брутальней они меня обрабатывали, тем сильнее я становился. Я могу это сказать словами из стихотворения Хошимина:
Без холода и запустения зимы,
Не было б тепла и пышности весны,
Трудности закалили меня
И превратили мой дух в сталь.
Как ни странно, если бы я не сопротивлялся в тюрьме и переносил наказания, я сомневаюсь, что я бы выжил. Если бы я приспособился и подчинился в напрасной надежде на то, что такое поведение «образцового заключенного» будет вознаграждено разумно ранним освобождением, я бы высох и умер как гордый человек и потерял бы сущность своей человечности. Подчиниться репрессиям – значит умереть: умереть духовно, эмоционально, психически и во всех сферах, которые делают нас людьми. Я не отдал мою человечность им: мой дух был сформирован гордыми кельтскими родителями и питался жестокой борьбой за выживание с расизмом и нищетой в детстве (в те дни ирландцы в Южном Лондоне были основным объектом эксплуатации и насилия) и до злоупотребления и зверства государственных учреждений. Борьба за чувство собственного достоинства и права в тюрьме усилила меня так, как ничто иное. Она укрепила и даже обогатила мой характер, я значительно изменился к лучшему как человек. Я предпочел бы умереть здесь с чувством собственного достоинства, самоуважения и нетронутой системой веры, чем прятаться от ее ломок и прогибаться под систему, боясь своей собственной тени и лишенный надежды. Ад замерзнет прежде, чем я отдам ту часть меня, которая имела храбрость и честность дать отпор и сопротивляться, даже когда сопротивление часто казалось бесполезным.
Джон Боуден
