Полис как безгосударственное общество

При обсуждении монархической формы политического устройства Аристотель ставит следующий вопрос о вооруженной охране:"должен ли вступающий во власть иметь в своем распоряжении военную силу, опираясь на которую он будет в состоянии заставить повиноваться себе тех, кто этого не желает, а иначе как он может справиться с управлением? Ведь если бы даже он был полновластным владыкой по закону и не совершал ничего по своему произволу и вопреки закону, все-таки у него, несомненно, должна быть в распоряжении известная сила, опираясь на которую он будет в состоянии охранять законы" (Аristotle III. Politics 15, 1286b 27–30; Тr. Ernest Barker, Тhе Роlitics of Aristotle, Oxford 1946). 

Это высказывание должно показаться странным современному читателю, который может принять его за обоснование необходимости существования такой стражи и того, что она должна быть не только в связи с особой формой правления – монархией, но и при любой другой форме правления. Но вопрос о "страже" как аппарате принуждения вовсе не поднимается в рассуждениях Аристотеля о двух других ее формах – аристократии (или олигархии) и демократии (или политии). Причина этого состоит в том, что, в отличие от традиционного понимания полиса, последний был не государством, а, скорее, тем, что антропологи называют "безгосударственным обществом". Под последним понимается относительно эгалитарное нестратифицированное общество, характеризующееся отсутствием аппарата принуждения, а это означает, что право на использование насилия не монополизируется правительством или правящим классом, и возможность использовать силу более или менее равномерно распределена среди вооруженного или потенциально вооруженного населения. Так как полис был безгосударственным, в нем не было готового государственного аппарата, над которым тот, кто хотел или должен был управлять, мог бы осуществлять контроль. Таким образом, личная стража должна была специально создаваться для него.

Указанная проблема не существовала для аристократии и демократии, поскольку при этих формах управления не было единоличного правителя и считалось, что при обоих типах правления принудительная сила, необходимая для собственной защиты, получается непосредственно от их "естественных" сторонников: аристократия – от "лучших людей", а демократия – от народа. Это наблюдение может быть подтверждено случаями, когда подобные формы правления рушились. Например, в Афинах в 462 г. до н.э. отсутствие 4000 гоплитов, взятых Кимоном, чтобы помочь Спарте подавить восстание илотов в Мессении, облегчило демократические преобразования, начатые Эфиальтом, тогда как отсутствие тысяч фетов, когда флот базировался на Самосе, было жизненно важным для олигархического переворота 411 г. до н.э. (Finlеу 1981: 29).

В то время как сейчас общепризнанно, что раннее государство играло значительную роль "в непосредственной эксплуатации производителей через налоги, принудительный труд и другие повинности" (Кhazanov 1978: 87), безгосударственность полиса означает именно то, что он не был инструментом для присвоения прибавочного продукта, и способы эксплуатации, свойственные ранним аграрным государствам, не существовали в древнегреческом мире (по крайней мере, до эпохи эллинистических империй).

Безгосударственность полиса делает социальную антропологию дисциплиной, в рамках которой возможен его анализ. Тем не менее такой анализ не может быть осуществлен без каких-либо ограничений. Основное препятствие в применении социальной антропологии на греческой почве состоит в том, что антропологи имеют тенденцию отождествлять безгосударственное общество с племенем (Gellner 1981: 24–26; 1988а: 152; 1991: 64), в то время как общепризнанно, что классический полис не был племенным, и сегодня вызывает большие сомнения, существовала ли вообще племенная форма социальной организации в древней Греции, даже в архаическую эпоху. Будучи и негосударственным и неплеменным, полис ставит под сомнение многие основные положения современной социальной антропологии, например положение о том, что государство является необходимым условием для цивилизации или что безгосударственные общества относятся к первобытным, тогда как греческое общество было и цивилизованным, и безгосударственным. Следовательно, современная социальная антропология не только игнорировала безгосударственность античного полиса, а наоборот, ее эволюционистская школа усилила миф о классическом "греческом государстве", добавив к нему еще один – об архаическом "греческом племени".

I. Полис и государство

Определения

В широком смысле традиционные определения государства могут быть разделены на две группы: а) социальной стратификации и б) власти или структуры управления (Соhen 1978а: 2–5; 1978b: 32–34)3.

Определения, исходящие из феномена стратификации, подчеркивают корреляцию между государствами и стабильным существованием общественных классов. В этих определениях государство или идентифицируется с правящим классом, или рассматривается как подконтрольное правящему классу и использующееся в качестве инструмента для присвоения прибавочного продукта. Хотя эти дефиниции обычно связывают с марксизмом и в особенности с "Происхождением семьи, частной собственности и государства" Энгельса, стратификация сегодня рассматривается как универсальный коррелят ранних (и древних аграрных) государств (Clаessen and Skalnik 1978: 20–21). Так, Геллнер отмечает, что:

"В типичной агро-бюрократической политии, правящий класс образует незначительное меньшинство населения, жестко отделенное от основного большинства непосредственных сельскохозяйственных производителей или крестьян. Говоря в общем, ее идеология, скорее, преувеличивает, чем преуменьшает классовое неравенство и степень разделения внутри правящего слоя, который может дробиться на ряд более специализированных слоев: воины, жрецы, служащие, администраторы, бюргеры. Система в целом благоприятствует горизонтальному расслоению в культуре и может способствовать его появлению и усилению, если оно отсутствует" (Gellner 1983: 9–10)4.

Сам Геллнер не думает, что его модель аграрного государства применима к классическому греческому миру, отмечая, что там не было горизонтальной культурной дифференциации и господства военно-жреческой страты (Gellner 1983: 14; 1988а: 22). Граждане полиса не были профессиональными солдатами или администраторами. Кроме того, горизонтальное разделение в культуре, которое Геллнер считает характерным для стратифицированных аграрных обществ, также отсутствовало в греческом случае; греки возникли из "темных веков" как "народ" Гомера, в котором никакой класс не имел монополии на грамотность и культуру. Геллнер называет греческое общество "обществом без господства" (ibidem).

Конечно, невозможно отрицать существование в полисах эксплуатации (особенно рабов) или привилегированных групп (особенно граждан). Также невозможно отрицать, что в определенном смысле граждане полиса обладали монополией на применение силы. Это обусловливает необходимость предпринять попытку модифицировать модель аграрного государства Геллнера, чтобы сделать ее применимой к древнегреческому материалу. Я возвращусь к этому вопросу позже.

Второй набор дефиниций государства фокусируется на структуре самого управления, когда во внимание принимаются институализированная иерархия и централизация, территориальная независимость и монополия на использование насилия (Соhen 1978b: 34). Здесь лучшим отправным пунктом было бы, вероятно, знаменитое веберовское определение государства как организации, обладающей легитимной монополией на применение силы (Weber 1978: 54). Так, Геллнер пишет:

"Государство – это институт или совокупность институтов, особо связанных с поддержанием порядка (независимо от того, с чем еще они могут быть связаны). Государство существует там, где специализированные органы поддержания порядка, как, например, полиция и суд, отделились от остальных сфер общественной жизни. Они и есть государство" (Gellner 1983: 4).

Это определение далеко от того, чтобы быть верным для полиса. Зачаточный характер государственного аппарата принуждения в полисе был отмечен сэром Мозесом Финли. За некоторыми исключениями (Спарта, Афинский военно-морской союз и тирании) полис не располагал постоянной армией. Только в тираниях существовала "милиция", использовавшаяся для выполнения карательных функций (Finlеу 1983: 18–20)5. Что касается полиции, то представляется общепризнанным, что в древних полисах "так и не была разработана соответствующая полицейская система" (Badian 1970: 851); близко к ней было только обычно "небольшое число общественно используемых рабов в распоряжении различных магистратов" (Finlеу 1983: 18).

Отсутствие публичного аппарата принуждения означало, что возможность применять силу была равномерно распределена среди вооруженных или потенциально вооруженных членов общества, т.е. среди полноправных граждан. Таким образом, как отмечал Линтотт, порядок поддерживался посредством самопомощи и самозащиты (с помощью друзей, соседей, семьи) (Lintott 1982: 26; Rihll 993: 86–87). Не было никакой общественной системы обвинения, и судебные дела выносились на народные суды заинтересованными партиями или добровольцами. Аналогично судебные решения выполнялись не чиновниками, а заинтересованными партиями и иногда самими судившимися.

В Афинах, например, в качестве государственного аппарата для поддержания закона мог бы рассматриваться институт Одиннадцати, которые надзирали за содержанием под стражей и казнями и, подобно большинству афинских магистратов, были обычными гражданами, избранными голосованием на один год. Обыкновенно Одиннадцать не осуществляли арестов по собственной инициативе. Аресты выполнялись заинтересованными лицами или добровольцами (Lintott 1982). Более того, в классических полисах тюремное заключение не являлось обычной формой судебного наказания (Тоdd 1990: 234) (что не удивляет, поскольку тюрьмы – это часть бюрократического государственного аппарата). В Афинах больше была распространена практика содержания обвиняемых в общественной тюрьме под надзором Одиннадцати до совершения суда или казни6. Одиннадцать несли также ответственность за казнь без суда kakourgoi, т.е. грабителей, воров и других преступников, которые были пойманы с поличным и признались. Опять-таки, kakourgoi не арестовывались самими Одиннадцатью, а передавались в их руки гражданами (Наnsen 1976: 9–25). В Афинах существовал, кроме того, отряд скифских лучников, "вероятно, более декоративный, чем полезный, особенно для поддержания порядка в судах и собраниях" (Ваdian 1970: 851). Во всяком случае, они не представляли "ничего похожего на полицию в современном смысле" (Наnsen 1991: 124)7.

Хотя этот институт может до некоторой степени рассматриваться как полицейская сила, его зачаточный характер становится очевидным, если принять во внимание численность населения в Аттике (более 200 000 человек, включая не-граждан [Gomme and Норрег 1970: 862]). Финли подчеркивает, что:

"Ни полицейские действия против индивидуальных злодеев, ни критические меры против крупномасштабной «подрывной деятельности» не говорят нам, как греческие города-государства или Рим могли поддержать правительственные решения – от внешнеполитических до налоговых и правовых, когда они очевидно не располагали средствами, чтобы, по образному выражению Ласки, «принудить оппонентов правительства, сломить их волю, заставить их подчиниться»" (Finley 1983: 24).

Что касается дифференциации или отделения государственных учреждений "от остальных сфер общественной жизни", Финли также отметил, что Афины с их впечатляющими политическими учреждениями и "империей" совсем не имели бюрократии (Finley 1977: 75). Политические учреждения Афин – Народное собрание (ekklesia), Совет (bои1е) и суды (dikasteria) – были общественными, не отделенными от демоса8. Различные должности в Афинах (большинство магистратур, включая архонтов, но не стратегов (strategoi) занимались на один год (Finley 1977: 75). Кратковременные назначения на политические должности прямо сказывается на "конституционной" и фактической власти этих должностных лиц. "Это ведет к выжиманию чего-либо такого, что могло бы быть охарактеризовано как собственно исполнительная власть, и низводит должностные лица до уровня индивидуумов, не отделимых от народа" (Osborne 1985: 9).

Управление в Афинах можно рассматривать двояко – с точки зрения институтов и должностных лиц, с одной стороны, и с точки зрения людей, определяющих политику, с другой. В то время как политические учреждения комплектовались дилетантами, что указывает на отсутствие разделения труда, с одной стороны, можно говорить о некоторого рода разделении труда, принимая во внимание "профессиональных политиков" в Афинах – демагогов и тех, кто выступал в Народном собрании, с другой стороны. И все же, в том смысле, в котором эти люди могли бы называться правительством, это было, несомненно, негосударственное правительство. Афинский лидер не занимал никаких формальных постов и не имел в своем распоряжении государственного аппарата принуждения. Он был просто харизматической личностью, оратором (демагогом), который мог убедить людей в Народном собрании принять его политику, но он также рисковал потерять свое влияние (и жизнь!), а его политика могла быть отвергнута в любой момент (Finley 1985: 24).

Рабство

Существование эксплуатации (особенно рабов) и привилегированных групп (особенно граждан), как и то, что в определенном смысле граждане действительно имели монополию на применение силы, привело к попыткам модифицировать модель аграрного государства Геллнера, чтобы сделать ее пригодной для древнегреческого мира. Анализ этих модификаций мог бы еще более прояснить различия между полисом и аграрным, или ранним государством.

Наиболее очевидная модификация модели аграрного государства должна следовать И. Моррису в проведении основной разделительной линии (которая отделяет правителей от управляемых) между гражданами и рабами (Моrris 1991: 46–49). Опять-таки рассмотрение граждан как "правящего класса" противоречит модели аграрного государства Геллнера из-за отсутствия разделения труда: граждане не являются профессиональными солдатами или администраторами. Иная версия была предложена Рансимэном, который полагает, что полис должен отвечать двум основным условиям:

"Во-первых, полис должен быть юридически автономным в смысле обладания монополией на средства принуждения в пределах территории, на которую распространяются его законы. Во-вторых, его форма общественной организации должна основываться на различиях между гражданами, которые обладают монополией на применение силы, распределяют между собой бремя власти и объединены идеологией взаимного уважения, и не-гражданами, продукт труда которых контролируется гражданами, даже если они делают ту же работу (когда они не воюют [курсив мой. – М. Б.])" (Runciman 1990: 348).

Рансимэн рассматривает принуждение в образованиях, которые он называет "гражданскими государствами", как средство присвоения прибавочного продукта. Его модель допускает, что граждане выступают как единый организм по отношению к рабам или не-гражданам в целом. Справедлив ли такой взгляд?

Сейчас общепризнанно, что в древнегреческих полисах, за исключением Спарты, отсутствовали любые организованные военные илы или иные профессиональные подразделения для поддержания внутреннего порядка. Как в таком случае контролировались рабы?

Для древней Греции было характерно частное рабство; рабы принадлежали индивидуальным хозяевам, а не обществу в целом. Следовательно, что очень важно, контроль над рабами также был "частным". В одном из поясняющих пассажей "Республики" Сократ приравнивает рабовладельцев к тиранам. Управление рабами – это дело самого хозяина. Но почему тогда "эти хозяева ... не боятся своих рабов"? Ответ заключается в том, что "весь полис (pasa е роlis) должен помогать (boethei) им" (Plato, Republic 578d-е, 361а-b)9. То, что Сократ имеет в виду взаимопомощь, а не какую-либо организованную или профессиональную помощь, становится еще более очевидным из следующего фрагмента:

"Но представьте себе теперь, что некий бог взял бы одного человека, который обладал пятьюдесятью или более рабами, и переместил бы его с женой и детьми, его товарами и движимым имуществом и его рабами в пустынное место, где не было бы никакого другого свободного человека, чтобы помочь ему; не будет ли он в большом страхе, что он сам, его жена и дети будут убиты рабами? (курсив мой. – М.Б.)" (Plato, Republic 578е).

Здесь подчеркнуто не отсутствие государства в пустынном месте и даже не отсутствие граждан, а отсутствие других свободных, которые составляют естественную группу, от которой могла бы прийти помощь. В аналогичном пассаже Ксенофонта в подобном контексте все хозяева рабов в общине действуют вместе как "добровольная стража" (Хеn. Hiero, 4.3; см. также: Fisher 1993: 71–72).

Отсутствие готовой военной силы для подавления мятежей рабов дополняется тем, что "рабы никогда не представляли сплоченную группу ни в глазах своих владельцев, ни в своих собственных, так что (в большинстве случаев) они не были вовлечены в социальные конфликты" (Figueira 1991: 302; см. также: Naquet 1981; Szegedy-Maszak 1986: 159–167), и то, что мы не знаем ни одного восстания рабов в Древней Греции, за исключением Спарты. Но что касается последних, то илоты были не частными рабами, а местным населением, порабощенным Спартой, и были способны восстать именно из-за своего этнического и политического единства, тогда как "частные рабы классической Греции этим условиям не отвечали" (Cartledge 1985: 46). И на самом деле, уже греки обнаружили, что рабами легко управлять, когда они разобщены. Так, Аристотель пишет:

"Если говорить о желательном порядке, то лучше всего, чтобы землепашцы были рабами. Они, однако, не должны принадлежать к одной народности и не должны обладать горячим темпераментом; именно при таких условиях они окажутся полезными для работы и нечего будет опасаться с их стороны каких-либо попыток к возмущению" (Aristotle. Politics. Vоl. VII. № 10. 1330а: 24–29)10.

Разобщение было важным средством контроля над рабами. Другим средством были манумиссии и определенная инкорпорация в греческое общество. В своем анализе рабства в Африке Майерс и Копытофф считают, что хотя акцент обычно делается на том, "как рабов исключают из общества,... В действительности проблема для общества состоит в том, как инкорпорировать чужака, продолжая обращаться с ним как с чужим" (Miers and Kopytoff 1977: 15–16). Соответственно африканские рабовладельческие общества предоставляют рабам социальную мобильность от статуса полностью чужого до инкорпорированного в группу родственников, что Майерс и Копытофф называют "рабско-родственный континуум" (Ibidem: 19–26). В классической Греции манумиссия и определенная мобильность существовали наряду с тем, что может быть названо "рабско-гражданским континуумом". Потенциальным стимулом для крупномасштабных освобождений рабов в полисах была нехватка воинов и гребцов для армии и флота (Fisher 1993: 67–70). То, что обычно процесс инкорпорации рабов в гражданский коллектив полиса останавливался на раннем этапе и полная инкорпорация в гражданство была редкой и могла занимать больше времени, чем одно поколение, не принижает ценность существования обычая инкорпорации (Morris 1987: 174). Важно иметь в виду, что греческие рабы были инкорпорированы культурно в греческое общество. В жалобах Платона, что в Афинах рабов нельзя распознать по внешности, возможно, преувеличивается распространенность этого феномена. Другими словами, культурного расслоения по горизонтали, которое Геллнер считает характерным для стратифицированных аграрных обществ, в греческом случае не было.

Отсутствие аппарата принуждения делало полис менее приспособленным для военного господства. Ценой такого доминирования было создание общества спартанского типа, где община превратилась в военный лагерь11. Соответственно, хотя во многих случаях греческая колонизация начиналась с завоевания, новые полисы предпочитали либо уничтожать местных жителей, либо вытеснять их, либо продавать в рабство, но не порабощать и создавать общество спартанского типа (Rihll 1993: 92–105). Отсутствие механизмов принуждения также сохраняло численность рабов на определенном уровне. Таким образом, относительное количество рабов в составе населения также должно противоречить модели аграрного государства Геллнера. В то время как в последнем правители – это незначительная часть населения, в греческих полисах рабы (в данном случае, "управляемые") составляли самое большее 35–40 процентов всего населения (Fisher 1993: 34–36; Cartledge 1993: 135).

Эксплуатация

Представление о том, что (аграрное) государство являлось инструментом для присвоения прибавочного продукта, характерно не только для марксистов. В то же время особенность полиса, заключающаяся в том, что принуждение в нем основывалось в большей степени на самопомощи граждан, т.е. помощи добровольцев (а не носило организованный или профессиональный характер), означает, что полис, скорее, был не государством, а, как говорит Аристотель, представлял собой ассоциацию или партнерство (kononia). Конечно, сказанное не означает, что полисная экономика не базировалась на присвоении прибавочного продукта рабов (или "бедных" в широком смысле слова), но подразумевает, что рабство и эксплуатация могли существовать без государства. Это становится eщe более ясным, когда мы проверяем, в какой степени способы эксплуатации, связанные с аграрным государством, характерны для полиса. Хазанов отмечает, что

"одна особенность большинства, если не всех, ранних государств заслуживает особого внимания, поскольку она может оказаться их отличительной чертой. Я имею в виду ту значительную роль, которую играло раннее государство в непосредственной эксплуатации производителей через налоги, принудительный труд и другие повинности" (Khazanov 1978: 87)12.

Хиндес и Херст в своей работе "Докапиталистические способы производства" включают прямое государственное налогообложение, присвоение прибавочного продукта и принудительный труд в число характеристик античного способа производства (Hindess and Hirst 1985: 86–87). Сен Круа находит в греческом полисе те же самые способы эксплуатации. Он проводит различие между тем, что он называет прямой и индивидуальной эксплуатацией, с одной стороны (наемные работники, рабы, слуги, должники и т.п.), и косвенным или коллективным, т.е. государственным принуждением, с другой. Последнее, по определению Сен Круа, осуществляется тогда,

"когда налогообложение, воинская повинность, принудительный труд или другие повинности выполняются исключительно (или в непропорциональном соотношении) одним особым классом или классами... в пользу государства, контролируемого высшим классом" (dе Stе. Сгоiх 1981:44).

Давайте проверим, в какой степени эти способы государственной эксплуатации (налоги, принудительная воинская повинность и принудительный труд) характерны для полиса. Что касается налогообложения, то сам Сен Круа соглашается, что "в городах доэллинистического периода оно могло часто быть совсем незначительным" (dе Stе. Сгоiх 1981: 206). Действительно, отсутствие прямого налогообложения граждан является общепризнанной особенностью полиса (Austin and Vidal-Naquet 1977: 121)113. Налогообложение обычно свойственно тираниям, но последние предпринимали реальные попытки централизовать власть, т.е. создать государство. Более того, бремя прямых налогов было не принудительной обязанностью (бедных афинян), а законным долгом богатых, которые выполняли литургии. Посредством системы литургий богатые несли огромное финансовое бремя, что компенсировалось соответствующими почестями. Тот факт, что, в общем говоря, экономическое бремя в полисе было возложено на богатых, а не на бедных, указывает на то, что греческий полис являлся, скорее ассоциацией, чем государством. Конечно, можно возразить, что экономическое бремя косвенно лежало на бедных – ведь богатые эксплуатировали бедных. Однако это была "индивидуальная эксплуатация", а не "государственная эксплуатация".

Если мы перейдем ко второму способу государственной эксплуатации по Сен Круа, т.е. к принудительной воинской повинности бедных, то сам Сен Круа соглашается, что

"В греческих городах военная служба (гоплития) являлась «литургией», возлагаемой на тех, кого я называю «имущими классами»" (de Ste. Croix 1981: 207).

Цитируя Маркса, который отмечал, что "военная служба в огромной степени ускорила разорение римских плебеев" (de Ste. Croix 1981: 208), Сен Круа, тем не менее, считает, что в то время как воинская повинность была тяжелым бременем для бедных, она "не была серьезным бременем для тех состоятельных граждан, которым не надо было работать, чтобы обеспечить свое существование" (de Sre. Croix 1981: 207–208).

Однако, как говорит Пол Миллет, хотя это и было верно в отношении римских плебеев,

"в Афинах, если что-то похожее имело место, то, кажется, как раз наоборот, поскольку более богатые граждане несли на себе военные издержки, в то время как основная масса народа имела определенные преимущества" (Millet 1993: 184; Pritchett 1991: 473–485).

Утверждение Сен Круа о том, что военная служба разоряла бедных, игнорирует решающее значение войны в экономике аграрного общества вообще и в полисе в особенности. Война обещала ее участникам долю в добыче (Pritchett 1971: 82–84; 1991: 363–401; 438–504), и благодаря воинской службе люди могли избежать бедности, т.е. могли получить пищу и деньги (Pritchett 1991: 458–459)14.

Более того, история становления афинской демократии свидетельствует, что с классовой точки зрения (хотя, возможно, не с точки зрения индивида), призыв на военную службу был привилегией, а не бременем. Именно изобретение гоплитской фаланги ускорило падение аристократии с олигархией, а решающая роль афинского флота в поддержании империи ускорила становление демократии. Исходя из противоположных соображений и чисто классовой точки зрения, вооружение масс (т.е. их "призыв на военную службу") не входило в интересы олигархии. Аристотель отмечал, что олигархии стоят перед дилеммой:

"Изменения внутри олигархий могут происходить по внутренним причинам, без какого-либо вмешательства извне, как во время войны, так и в мирное время. Они случаются во время войны, когда олигархи, не доверяя народу, вынуждены приглашать наемников. Если отряд этих наемников доверят одному человеку, то он часто становится тираном, как стал тираном Тимофан в Коринфе; а если командование разделено между рядом лиц, они сами образуют правящую клику. Боязнь подобных последствий иногда вынуждает олигархию прибегать к силе народа и таким образом наделять его частью конституционных прав" (Politics. Vol. 6. 1306a и см. также: Рlаtо, Republic Vоl. 551е)15 (курсив мой – М. Б.).

Благодаря именно децентрализации и сравнительно эгалитарной природе полиса вынужденный "призыв на службу" становился препятствием на пути господства одного класса. Тем фактом, что многочисленные бедняки и богачи имели равное значение, подразумевалось, что вооружение масс, т.е. увеличение коэффициента их военного участия, должно было сопровождаться увеличением коэффициента их политического участия. Поэтому, под воздействием внешних обстоятельств, таких как война, "призыв на военную службу" возлагался скорее на привилегированных, чем на непривилегированных .

Далее, при тщательном анализе аргументов Сен Круа в пользу классовой эксплуатации в греческом полисе обнаруживается слабость его доводов в отношении того, что он называет "косвенной и коллективной" эксплуатацией, осуществляемой "государством под контролем высшего класса".

Отсутствие публичных институтов принуждения дополнялось отсутствием тех способов государственной эксплуатации, которые были характерны для ранних государств. Следовательно, по большому счету, греческий полис не был инструментом присвоения прибавочного продукта. Здесь возникает главный вопрос: как греки достигли "благой жизни" (термин Аристотеля – Прим. отв. ред.)? Или, другими словами, как им удалось обеспечить цивилизованный уровень жизни? Рабство – один из путей достижения "благой жизни", но недостаточный, потому что, вероятно, не было необходимого количества рабов. Мы должны помнить, что в аграрных государствах цивилизованное меньшинство, присваивавшее прибавочный продукт подавляющего большинства, являлось тончайшей прослойкой на фоне всего населения, в то время как в Афинах рабы составляли максимум 35–40 процентов от всего населения. Отсутствие аппарата принуждения делало увеличение численности рабов сверх определенного количества невозможным и опасным.

Таким образом, рабство должно быть подкреплено и дополнено войной. Это не должно удивлять нас. Как отметил Геллнер, в аграрном мире богатство, в общем, было легче приобрести путем насилия и грабежа, чем посредством труда. Должно ли насилие в конкретном аграрном обществе принимать форму принуждения или грабежа зависит от того, как распределяются средства принуждения. Большинство аграрных обществ являются авторитарными, т.е. стратифицированными обществами с государством, в котором средства принуждения централизованы и монополизированы правящим классом. В таких обществах принуждение принимает форму государственного господства и государственного присвоения прибавочного продукта. Но есть и другой тип аграрных обществ – эгалитарные безгосударственные общины. Эти общества характеризуются высоким коэффициентом военного участия16, т.е. в военное время почти все вооружены. Для таких общин характерно то, что они сопротивляются принуждению. В таких безгосударственных общинах насилие должно было бы принимать форму обороны, грабежа и войны против внешнего мира (Gellner 1991: 62–63).

Решающее значение войны и военной добычи в экономике полиса давно признано. В "Федоне" Платон говорит, что "все войны предпринимаются ради приобретения богатства" (66с), а Аристотель указывает пять способов приобретения средств к существованию: скотоводство, земледелие, пиратство, рыболовство и жизнь охотой и считает войну "естественным способом приобретения средств" (Aristotle. Politics).

Действительно, "война в древнегреческом мире являлась способом производства" (Rihll 1993: 183–184). Финли по этому поводу пишет следующее:

"Почему греческие полисы непрерывно воевали друг с другом? Нет простого ответа. В данной ситуации может быть достаточно указания на то, что греческие полисы испытывали недостаток в людских, земельных и материальных ресурсах, необходимых для того, чтобы обеспечить своим гражданам «благую жизнь», что являлось общепризнанной целью государства. Хронический дефицит ресурсов они могли преодолевать только за счет либо собственных граждан, либо других государств" (Finley 1981: 83; 1985: 158–159; Мanicas 1982: 679–680).

II. Два плана управления – социальная антропология и греческий полис

Социальная антропология и миф о греческом государстве

Эволюционистская традиция, господствовавшая в социальной антропологии в конце XIX – начале XX столетий, утвердила представление о классическом греческом государстве. Согласно ее постулатам, человеческие общества постоянно эволюционировали, следуя одному и тому же образцу, хотя и не обязательно в одно и то же время. Существование примитивных безгосударственных обществ (таких как ирокезы Северной Америки) означало, по мнению эволюционистов, что каждое историческое западное общество должно было пройти через эту племенную стадию прежде, чем оно достигло своей государственной стадии.

Задача историков, а также антропологов состояла в том, чтобы попытаться выявить различные эволюционные стадии в истории каждого общества (Crone 1956: 56–58; Kuper 1988: 1–7). Греческое общество не подлежало исключению, наоборот, оно обычно иллюстрировало первый исторический переход от племенного общества к государству. Так, в своем труде "Древнее общество" Льюис Генри Морган писал:

"Можно принять в качестве предпосылки, что все формы управления сводятся к двум главным планам, причем слово «план» используется в его научном смысле. В своей основе они оба фундаментально различаются. Первый по времени основывается на личностях и на чисто личных отношениях; его можно отнести к обществу. Род является единицей этой организации, причем в архаический период он порождает последовательные стадии интеграции – род, фратрия, племя и конфедерация племен, которая образует народ или нацию (рориlus). Как таковой ... был существенной универсальной единицей организации древнего общества; и он сохранился у греков и римлян после вступления в цивилизацию. Второй основывается на территории и собственности, и его можно отнести к государству (civitas)... Политическое общество основывается на территориальном принципе и имеет дело с собственностью, а также с индивидами посредством территориальных отношений... Оно обложило налогами греков и римлян…, после того как они достигли цивилизации, ... чтобы объявить о начале второго плана управления, который сохраняется у цивилизованных народов до настоящего времени" (1877/1964: 13–14).

Здесь важно не только само допущение о том, что греческий полис являлся государством, но и идея дуальности, т.е., мысль о том, что, в принципе, могли существовать только два типа управления: племенное (и безгосударственное, хотя Морган не употребляет этот термин), с одной стороны, и государственное, с другой. В вышеупомянутой цитате появляется еще одна важная дуалистическая идея о том, что государство связано с частной собственностью, а племенное (и безгосударственное) общество – с общиной. Следовательно, если частная собственность и "классовая" борьба обнаружатся в классической Греции, то полис, должно быть, является государством (Starr 1986: 53–55). Третья важная дуалистическая идея Моргана заключается в том, что племя свойственно примитивным обществам, а государство – цивилизациям. Из этого можно заключить, что если греческий полис был цивилизованным, то – являлся государством.

Здесь, конечно, следует подчеркнуть вклад классического марксизма в понятие греческого "государства". Не может вызывать удивления тот факт, что теория Моргана была с энтузиазмом воспринята Марксом и Энгельсом и включена в каноническое марксистское учение (Gellner 1988: 39–68, 52–54). В этом вопросе классическим марксистским текстом является "Происхождение семьи, частной собственности и государства" Энгельса. По Энгельсу, первой стадией эволюции у греков была безгосударственная община:

"Наконец, родовой строй вырос из общества, не знавшего никаких внутренних противоположностей, и был приспособлен только к нему. У него не было никаких других средств принуждения, кроме общественного мнения" (Engels 1884/1972: 228).

Однако такое общество не могло справиться с однажды возникшими частной собственностью и классовыми противоречиями и потому нуждалось в государстве:

"Здесь же возникло общество, которое в силу всех своих экономических условий жизни должно было расколоться на свободных и рабов, на эксплуататоров – богачей и эксплуатируемых бедняков, общество, которое не только не могло вновь примирить эти противоположности, но должно было все больше обострять их. Такое общество могло существовать только в непрекращающейся открытой борьбе между этими классами или же под господством третьей силы, которая, якобы стоя над взаимно борющимися классами, подавляла их открытые столкновения и допускала классовую борьбу самое большее только в экономической области, в так называемой законной форме. Родовой строй отжил свой век. Он был взорван разделением труда и его последствием – расколом общества на классы. Он был заменен государством" (Ibidem).

Энгельс не оставляет сомнений в отношении "государственного" характера античного полиса:

"Народное войско афинской демократии было аристократической публичной властью, направленной против рабов, и держало их в повиновении, но для того чтобы держать в повиновении также и граждан, оказалась необходимой ... жандармерия. Эта публичная власть существует в каждом государстве. Она состоит не только из вооруженных людей, но и из вещественных придатков, тюрем и принудительных учреждений всякого рода..." (Ibidem: 230).

Современную марксистскую интерпретацию так называемой "классовой борьбы" в древней Греции можно найти у Сен Круа, в работе "Классовая борьба в древнегреческом мире", где он говорит:

"Мы можем согласиться, что то, что мы называем «государством», было для греков инструментом политейи, объединения граждан, имевших конституционные полномочия на управление... Поэтому контроль над государством был одним из призов, фактически главнейшим призом классовой борьбы в политическом плане. Это не должно удивлять даже тех, кто не может принять положение «Коммунистического Манифеста» о том, что «собственно так называемая политическая власть есть просто организованная сила одного класса для подавления другого»" (Dе Stе. Сгоiх 1981: 287).

Действительно, понятие классовой борьбы, как оно представлено в греческих источниках, где "классы" более или менее на равных ведут борьбу за господство, кажется, прекрасно подходит под понятие классовой борьбы в классическом марксизме. Приведем следующий количественный подсчет Аристотеля, когда он выступает в защиту правления среднего "класса", средней группы граждан:

"Из нашего аргумента становится ясным, во-первых, что наилучшей формой полисного общения является такое общение, при котором властью облекается средний класс, и, во-вторых, благое управление достижимо в тех полисах, где средний класс имеется в большом количестве – достаточно большом, если это возможно, чтобы быть сильнее двух других классов, но в любом случае, достаточно большом, чтобы быть сильнее каждого из них поодиночке; поскольку в этом случае его добавления к любому из них будет достаточно, чтобы помешать превращению любого из противоположных крайних элементов в господствующий" (Politics. Vо1. IV. №11. 1295b).

Хотя кажется, что данное описание замечательно согласуется с классической марксистской схемой, это выглядит проблематично с точки зрения модели аграрного государства, предложенной Геллнером. По Геллнеру, политика в аграрных стратифицированных государственных обществах ограничивается борьбой внутри правящей элиты. Таким образом, отсутствует проблема управляемого подавляющего большинства невооруженных непосредственных производителей (которые, как предполагается, эквивалентны греческим "беднякам"), стремящегося захватить контроль над государством. Действительно, именно здесь геллнеровская модель, кажется, противоречит классическому марксизму (Hall 1985: 28–32). Следовательно, с точки зрения Геллнера, то, что здесь описывает Аристотель, есть децентрализованное и эгалитарное общество. Способность использовать силу распределяется среди вооруженных и потенциально вооруженных членов общества; следовательно, каждый класс может располагать силой, и, как ожидается в эгалитарном обществе, эта сила зависит от численности группы. Она также может зависеть от типа вооружения, доступного различным группам. Таким образом, богатых, вероятно, могло быть меньше, чем бедных, поскольку они имели лучшее вооружение (например, доспехи гоплита). Тем не менее это общество еще является эгалитарным и децентрализованным, так как недостаток вооружения у бедных мог компенсироваться их численностью. Из подсчетов Аристотеля также видно, что различные элементы в обществе если и не одинаковы по численности, то, по крайней мере, сопоставимы по степени могущества.

Иная ситуация складывается в аграрных стратифицированных государственных обществах. В них правящие классы составляют незначительное меньшинство населения, в то время как подавляющее большинство – это крестьяне, производители. То есть принудительная сила полностью отделена от большинства. Далее, как уже отмечалось, в аграрных стратифицированных обществах политика ограничивается борьбой внутри правящей элиты. Таким образом, отсутствует проблема управляемого подавляющего большинства непосредственных производителей, стремящихся захватить контроль над государством17.

Здесь мы можем подойти к интересному выводу: единственная причина, по которой классический марксизм мог обнаружить в греческих источниках подтверждение собственного представления о классовой борьбе, представления, согласно которому потенциально мог господствовать каждый класс, состояла именно в том, что греческий полис не являлся (аграрным) государством, а, скорее, был безгосударственным и относительно эгалитарным обществом.

Важно отметить, что согласно приведенной выше цитате Аристотеля, "средний класс" преобладает благодаря тому, что он достаточно многочисленный, а не потому, что он установил господство над другими частями общества. Для этого у него нет средств: армии, участвующие в "классовой борьбе" или стазисе, – это не профессиональные армии граждан, и они существуют лишь до тех пор, пока длится военное столкновение. Возможно, конечно, что победившая партия пожелает господствовать, не захочет распуститься и разоружиться, а наоборот, будет стремиться к установлению тирании. Действительно, тирании представляют собой попытки захватить и централизовать власть, т.е. создать государство, и являются единственным примером, когда воины или стражники использовались для организации управления.

И все же обычно целью стазиса была не тирания, а, скорее, изменение конституции или присвоение конституционных прав. Особенно очевидно то, что изменение конституции вело к сокращению или увеличению количества граждан. Гражданство, не говоря уже о политическом, правовом и религиозном статусах, давало существенные экономические преимущества. Так, только граждане могли владеть землей, в афинском случае лишь граждане имели право на долю прибыли от разработки рудников. Только граждане имели доступ к общественным фондам (литургии, военной добыче, и – в афинском случае – сборам, поступавшим от империи). Граждане имели право на помощь из продовольственных запасов. Далее, как сообщает Аристотель, конституция регулировала должностной порядок; она устанавливала виды должностей, и их распределение между различными "элементами" корпуса граждан. Иногда отправление должностей было сопряжено с выгодой, как в случае с афинскими присяжными заседателями, дикастами (Finley 1976: 81–82; 1981; Garbsеу 1988: 80).

Таким образом, хотя каждый "класс" и хотел бы навязать другим свои конституционные предпочтения, это не означало, что такая политика осуществлялась правительством, навязывавшим закон и порядок; скорее она осуществлялась под свежим впечатлением от исхода последней вооруженной борьбы, или стазиса, плюс нового конституционного урегулирования. В других случаях, таких как тот, в защиту которого выступает Аристотель, когда группа или класс были "достаточно многочисленными", итоги стазиса можно было предвидеть заранее, и его угроза могла быть достаточной для того, чтобы осуществить конституционные требования доминирующей группы (Berent 1998).

Социальная антропология и миф о греческом племени

В то время как современная социальная антропология усилила миф о греческом государстве, ее также отчасти можно обвинить в создании другого мифа – о "греческом племени".

Действительно, традиционный взгляд, господствующий вплоть до настоящего времени, заключался в том, что классический полис развился из архаического полиса, являвшегося племенным. Нет сомнения в том, что миф о "греческом племени" был прямо связан с мифом о "греческом государстве": как отмечалось выше, с XIX столетия эволюционистская точка зрения заключалась в том, что греческое государство должно было возникнуть из племенных форм. Представление о последних, казалось, подтверждается существованием афинских фил, родов и фратрий, которые были похожи на систему линиджей. Однако за последние два десятилетия понятие племени подверглось яростньм нападкам, начало которым положили работы двух французских ученых – Д. Русселя и Ф. Буррио (Roussel 1976; Воurriot 1976). По их мнению племенная модель общественного строя архаической Греции представляла собой в основном продукт спекулятивного мышления конца XIX – начала XX столетий. Испытав сильное влияние эволюционистских антропологических теорий своего времени, историки приняли постулат о том, что первобытные греки, должно быть, имели (подобно ирокезам Моргана) "племена", "фратрии" и "кланы" (Donlan 1985: 295–296; Roussel 1976: 99–103). Руссель и Буррио отвергли понятие племенного общества для архаической Греции, в основном ссылаясь на то, что в литературе гомеровской и архаической эпох нет упоминаний ни о родовой собственности, ни о родовых культах, ни о большой семье, как нет упоминаний и об обязательной помощи в случае кровной мести (т.е. самопомощи), возлагавшейся на большую семью. Скорее, они свидетельствуют о том, что слово "генос" употреблялось в его обычном смысле родословного или семейного происхождения (Smith 1985: 53; см. также: Воurriot 1976: 240–300; Roussel 1976: 30–31)18. Далее, они показали, что нет археологических данных, подтверждающих существование непрерывности в погребальных обрядах при переходе от "темных веков" к классическому времени (Bourriot 1976: 850–899; Smith 1985: 54–55).

Финли, с энтузиазмом принявший открытия Русселя, говорил о том, что понятие племенного полиса "противоречит данным", и что

"насколько можно судить, это не просто побочный продукт линейной теории социальной эволюции, но свидетельство фундаментальной путаницы между понятиями семьи, рода и племени" (Finley 1983: 44–45; 1985с: 91; также см.: Миrrау 1990: 13).

Сопоставление древнейшей социальной структуры греков с современными теориями племенной структуры дает основание для дальнейших сомнений по поводу мнимой племенной природы архаической Греции. Теория сегментного общества, которая ассоциируется с работами Э. Э. Эванса-Причарда и Э. Геллнера, гласит, что когда в периоды конфликтов племенное общество дробится, оно должно дробиться по линиджам. Однако в полисе обычно это были объединения аd hос. Принцип "объединения по случаю" лежал в основе помощи, оказьваемой семьей, друзьями и соседями по мере возникновения необходимости и особых ситуаций. Политическое деление греков в случае гражданской войны, стазиса, представляло собой "временно организованные группы граждан" (Wheeler 1977: 168), не идентичные так называемым греческим родовым подразделениям. К отсутствию сегментации в греческом полисе можно добавить аргумент о том, что у них не было родовых групп (по крайней мере, таких, какие предусматриваются теорией сегментного общества).

Важно подчеркнуть, что неадекватность постулатов социальной антропологии древнегреческой реальности выходит далеко за рамки недостатков эволюционизма. Современная социальная антропология пока сохраняет (в различных модификациях) основное положение классического эволюционизма о "двух планах управления" и еще отождествляет безгосударственное общество с племенем, или, как пишет Геллнер, современная антропология отвергает гоббсовское представление об изначальном индивидуализме в природе:

"3адолго до того, как современная социальная антропология повторно сделала это открытие, Ибн Хальдун прекрасно знал о том, что естественным состоянием является не индивидуалистическое, а племенное. ... в естественном состоянии поддержание порядка и справедливости находится в руках самого вооруженного населения, а не в руках специализированного органа принуждения с помощью закона, то есть государства. Но безгосударственность не означает индивидуализм. Те, кто участвовал в этом, ощущали поддержку сторонников из своих линиджей. Порядок поддерживался, по крайней мере в некоторой степени, посредством механизмов безгосударственной племенной организации" (Gellner 1981: 24–25).

В другом месте Геллнер говорит, что "человек в аграрном обществе, кажется, стоит перед дилеммой подчинения либо королям, либо родственникам" (Gellner 1991: 64). Таким образом, если кто-то с позиций социальной антропологии предполагает, что полис был безгосударственным, то он должен предположить, что он был племенным. И все же греческий полис не был ни государственным, ни племенным, и, следовательно, греческие граждане не подчинялись ни "королям", ни родственникам. В огромной степени греки в "естественном состоянии" действительно были индивидуалистами.

Далее, современная социальная антропология принимает допущение Моргана и все еще рассматривает безгосударственное (племенное) общество в качестве первобытного, а государственное – как необходимую предпосылку цивилизации. Так, Салинз пишет, что

"Цивилизация – это общество одновременно крупномасштабное и внутренне расчлененное. Огромное население, возможно, этнически неоднородное, разделено по родам занятий и профессиям, и на основе неравного доступа к механизмам власти разделено на классы с неравными привилегиями. Все культурные достижения цивилизации зависят от этой крупномасштабности и сложности организации. Но общество столь огромное, неоднородное и внутренне разделенное не может существовать без специальных средств контроля и интеграции. … Культурное богатство, которое мы называем цивилизацией, должно быть институционализировано в форме государства" (Sahlins 1968: 6–7; см. также: Сrone 1986: 49–59; Кhazanov 1978: 89–90).

И все же, греческий полис и греческое общество были одновременно и цивилизованными и безгосударственными. Цивилизованность греческого общества была иного рода, нежели цивилизованность авторитарных аграрных обществ. Тогда как в последних блага цивилизации принадлежали только незначительному меньшинству, составлявшему правящий класс, в греческом мире благами цивилизации пользовались все. Греки, действительно, вышли из "темных веков" как народ Гомера, и культурное развитие архаической Греции влияло на жизнь почти каждого человека в греческом мире (Snodgrass 1980: 160–161).

Таким образом, очевидно, что понятие "двух планов управления", используемое социальной антропологией, неадекватно древнегреческим реалиям. Нам необходим "третий план", который мог бы объяснить существование цивилизованной жизни в безгосударственных условиях древней Греции. И все же, как в условиях отсутствия государства поддерживалось внутреннее разделение и регулировались различные интересы? Далее, как греческому полису при отсутствии центральной власти, олицетворяющей и навязывающей единство, с одной стороны, и при отсутствии поддержания единства с помощью родовых институтов (и, фактически, при отсутствии территориального единства)19 с другой стороны, удавалось поддерживать свою сплоченность? Ответы на эти вопросы выходят за пределы данной статьи.

ЛИТЕРАТУРА

1. Austin M., Vidal-Naquet P. 1977. Economic and Social History of Ancient Greece: An Introduction. L.
2. Ваdian Е. 1970. Роliсе. Тhе Oxford Classical Dictionary / Ed. by N. G. L. Hammond and H. H. Scullard. 2nd. Ed. Oxford: 851.
3. Barker E. 1946. The Politics of Aristotle. Oxford.
4. Berent M. 1996. Hobbes and the Greek Tongues // History of Political Thought. Vol. XVII № 1: 36–59.
5. Berent M. 1998. Stasis, or the Greek Invention of Politics // History of Political Thought. Vol. XIX № 3: 331–362.
6. Bourriot F. 1976. Recherches sur la nature du genos: etude d’histoire sociale Athennienne – periodes archanque et classique. Little and Paris.
7. Cartledge P. 1985. Rebels & Sambos in Classical Greece // Crux: Essays in Greek History presented to G. E. M. de Ste. Croix on his 75th birthday / Ed. by P. Cartledge and F. D. Harvey. Exerter and London: 16–46.
8. Cartledge P. 1987. Agesilaos and the crisis of Sparta. London & Baltimore.
9. Cartledge P. 1993. The Greeks. Oxford.
10. Claessen H. J. M., Skalnik P. 1978. The Early State: Theories and Hypothesis // The Early State / Ed. by H. J. M. Claessen and P. Skalnik. The Hague: 3–29.
11. Cohen R. 1978a. Introduction // Origins of the state: the anthropology of political evolution / Ed. by R. Cohen and E. Service. Philadelphia: 1–20.
12. Cohen R. 1978b. State origins: A reappraisal // The Eraly state / Ed. by H. J. M. Claessen and P. Skalnik. The Hague: 31–75.
13. Crone P. 1956. The Tribe and the State // States in History / Ed. by J. A. Hall. Oxford: 48–77.
14. Donlan W. 1985. The Social Groups of Dark Age Greece // Classical Philosophy. Vol. 80: 293–308.
15. Engels F. 1884[1972]. Origins of the Family, Private Property and the State. N. Y.
16. Figueira Th. J. 1991. A Typology of Social Conflict in Greek Poleis // City States in classical Antiquity and Medieval Italy /Ed. by A. Molho, K. Raaufuab, J. Elmen. Stuttgart: 289–307.
17. Finley M. I. 1963. The Ancient Greeks. L.
18. Finley M. I. 1976[1981]. The Freedom of the Greek Citizens // Economy and Society in Ancient Greece / Ed. by B. D. Shaw and R. P. Saller. L.: 77–94.
19. Finley M. I. 1977. The Ancient Greeks. Harmondsworth.
20. Finley M. I. 1981. Politics // The Legacy of Greece: a New Appraisal / Ed. by M. I. Finley. Oxford: 22–36.
21. Finley M. I. 1982. Authority and Legitimacy in the Classical City State. Copenhagen.
22. Finley M. I. 1983. Politics in the Ancient World. Cambridge.
23. Finley M. I. 1985a. The Ancient Economy. L.
24. Finley M. I. 1985b. Democracy Ancient and Modern.2nd ed. L.
25. Finley M. I. 1985c. Max Weber and the Greek City-State // Ancient History: Evidence and Models. L.: 85–103.
26. Fisher N. L. R. 1993. Slavery in Classical Greece. L.
27. Foxhall L. 1993. Farming and Fighting in Ancient Greece // War and Society in the Greek World / Ed. by J. Rich and J. Shiphley. L.: 134–145.
28. Garlan Y. 1988. Slavery in Ancient Greece. Ithaca.
29. Garnsey P. 1988. Famine and Food Supply in the Graeco-Roman orld: Responses to Risk and Crisis. Cambridge.
30. Gellner E. 1981. Muslim Society. Cambridge.
31. Gellner E. 1983. Nations and Nationalism. Oxford.
32. Gellner E. 1988a. Plough, Sword and Book: The Structure of Human History.
33. Gellner E. 1988b. State and Society in Soviet Thought. Oxford.
34. Gellner E. 1991. An Anthropological View of War and Violence // The Institution of War / Ed. by R. Hinde. Basingstoke: 62–79.
35. Gomme A. W., Hopper R. W. 1970. Population // The Oxford Classical Dictionary / Ed by N. G. L. Hammond and H. H. Scullard. 2nd ed. Oxford.
36. Hall J. Powers and Liberties: the Causes and the Consequences of the Rise of the West. Oxford.
37. Hansen M. H. 1976. Apagoge, Exdeixis and Ephegesis against Kakourgoi, Atimoi and Pheugontes. Odense.
38. Hansen M. H. 1989. Demos, Ekklesia, and Dikasterion: A replyto Martin Ostward and Josian Ober // Classica et Mediaevalia. Vol. XL: 101–106.
39. Hansen M. H. 1991. The Athenian Democracy in the Age of Demosthenes. Oxford.
40. Hindess B., Hirst P. 1985. Pre-Capitalist Models of Production. L.
41. Khazanov A. M. 1978. Some Theoretical Problems of the Study of the Eraly State // The Eraly State / ed. by H. J. M. Claessen and P. Skalnik. The Hague: 77–92.
42. Kuper A. 1988. The Invention of Primitive Society. L.
43. Lintott A. 1982. Violence, Civil Strife and Revolution in the Classical City: 750–330 BC. London & Canberra.
44. MacDowel D. M. 1978. The Law in Classical Athens. L.
45. Mann M. 1988. States, Ancient and Modern // States, War and Capitalism. Oxford.
46. Miers S., Kopytoff I. 1977. African Slavery as an Institution of Marginality // Slavery an Africa: Historical and Anthropological Perspectives / Ed. by S. Miers & I. Kopytoff. Madison, Wisconsin.
47. Millet P. 1993. Warfare, economy and democracy in classical Athens // War and Society in the Greek World / Ed by J. Rich and G. Shipley. L.
48. Morgan L. H. 1877[1964]. Ancient Society. Cambridge, Massachusetts.
49. Morris I. 1987. Burial and Ancient Society: The Rise of the Polis. Cambridge.
50. Morris I. 1991. The Early Polis as a City and State // City and Country in the Ancient World / Ed. by J. Rich and A. Wallace-Hardrill. L.
51. Murray O. 1990. Cities of Reason // The Greek City: from Homer to Alexander / Ed. by Murray and S. Price. Oxford.
52. Osborne R. 1985. Demos: The Discovery of Classical Attica. Cambridge.
53. Osborne R. 1987. Classical landscape with Figures: The ancient Greek City and its countryside. L.
54. Pritchett W. K. 1971. The Greek state at war. Part I. Berkeley, C. A.
55. Pritchett W. K. 1991. The Greek state at war. Part V. Berkeley, C. A.
56. Rihll T. 1993. War, Slavery, and Settlement in Early Greece // War and Society in the Greek World / Ed by J. Rich and g. Shipey. L.: 77–105.
57. Roussel D. 1976. Tribu et cite: etudes sur les groupes sociaux dans les cites grecques aux époques archanque et classique. Paris.
58. Runciman W. G. 1990. Doomed to Extinction: The Polis as an Evolutionary Dead End // The Greek City from Homer to Alexander / Ed. by O Murray and S. Price. Oxford: 347–367.
59. Sahlins M. D. 1968. Tribesmen. Englewood Cliffs, N. J.
60. Smith R. C. 1985. The clans of Athens and the historiography of the archaic period // Classical Views. № 4: 77–105.
61. Snodgrass A. 1980. Archaic Greece: the age of Experiment. L.
62. Starr C. 1986. Individual and Community: The Rise of the Polis 800–500 B.C. N. Y.
63. de Ste. Crois G. E. M. 1981. The Class Struggle in the ancient Greek World. L.
64. Todd S. 1990. Penalty // Nomos: Essays in Athenian Law, Politics and society. Glossary-Index / Ed. by P. Cartledge, P. Millet, and S. Todd. Cambridge.
65. Vidal Naquet P. 1981. Were Greeks slaves a class? // The Black Hunter. Tr. A Szegedy-Maszak. Baltimore and London: 159–167.
66. Weber M. 1978. Economy and society an outline of interpretive sociology / Ed. by G. Roth and C. Wittich. Vol. 1,2. Berkeley, CA.
67. Wheeler M. 1977. Aristotle's analisis of the nature of political struggle // Articles on Aristotle. Vol. 2: Ethics and politics / Ed by J. Barnes, M. Schofield, R. Sorabji. L.: 159–169.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Эта глава основана на моей диссертации, защищенной в Кембридже. Выражаю особую благодарность профессору Эрнесту Геллнеру, который рецензировал ее и ранние версии данной работы, и моему руководителю доктору Полу Картледжу за помощь в работе над диссертацией.
2. Некоторые изложенные здесь идеи я уже высказывал, но повторю их для большей ясности моей аргументации (см.: Вегеnt 1996: 36–59; 1998: 331–362).
3. Я несколько модифицировал точку зрения Коэна, ограничившись традиционными определениями государства.
4. Позиция Геллнера отличается от классического марксизма. Согласно последнему, стратификация или возникновение классов должно предшествовать сложению государства. Таким образом, классический марксизм рассматривает государство как "третью силу" и следствие классовой борьбы между управителями и управляемыми. Геллнер, напротив, отождествляет правящий класс с самим аграрным государством и ограничивает борьбу за власть только правящей стратой (т. е. в марксистских терминах он идентифицирует только "одну силу" – правящий класс). (См. также Mann 1988: 48–49.)
5. Тирании же были на самом деле попытками централизовать средства принуждения, т.е. создать государство.
6. Также должники, приговоренные к уплате штрафа, могли быть взяты под стражу до выплаты долга (см.: МасDowell 1978: 257).
7. Спарта имела "тайную полицию" (krupteia), которая использовалась только против илотов (Ваdian 1970: 851; Сагtledge 1987: 30–32). Даже в этом случае Спарта представляет редкое исключение, которое нуждается в специальном обсуждении.
8. Это традиционная точка зрения. Однако Хансен полагает, что dikasteria (суды) были независимым органом (см., например: Hansen 1989: 102).
9. Здесь я должен заметить, что традиционные переводы пропитаны этатизмом. Так, П. Шори переводит: "поскольку все государство готово защитить каждого гражданина", а Д. Ли – "потому, что индивидуум имеет поддержку от общества в целом". Упущенный момент связан с идеей самопомощи, которая передается словом boethein. Вое означает "крик о помощи". Вое был главным способом призыва соседей на помощь, и предполагалось, что люди ответят на этот крик. Слово boethein стало стандартным словом для обозначения взаимопомощи (см.: Lintott 1982: 18–20).
10. Платон (Рlаtо, The Laws 777) говорит, что "частые и повторяющиеся восстания в Мессении и в государствах, где много рабов, говорящих на одном и том же языке, уже достаточно показали порочность этой системы... Чтобы безопасно управлять рабами они не должны происходить из одной страны и говорить на одном языке" (см. также Garlan 1988: 177–183).
11. Кажется, подобные общины существовали на острове Крит, в Фессалии, Гераклее на Черном море, Сиракузах и т.д. (см.:Fisher 1993: 32–33).
12. Греческое "государство" Хазанов относит не к раннему государству, а "к следующей, более высокой ступени государственного развития" (Khazanov 1978: 77).
13. По контрасту, не было сомнений в налогообложении неграждан (Austin and Vidal-Naquet 1977: 122–123).
14. Другое дело, что одной из первых задач войны в древней Греции являлось уничтожение урожая и других сельскохозяйственных ресурсов (см.: Foxhall 1993: 134–136). Длительные вторжения влияли не на всех одинаково – земледельцы страдали больше остальных (Osborne 1987: 154; Foxhall 1993: 142–143).
15. В русскоязычном переводе С. А. Жебелева этот фрагмент выглядит несколько иначе: "Крушение олигархий может произойти и в военное, и в мирное время. Во время войны олигархи оказываются вынужденными не доверять народу, пользоваться наемными воинами, и тот, кому они их вручат, зачастую становится тираном, как, например, в Коринфе, Тимофан; а если их будет несколько, то они сами добиваются для себя династической власти; иногда, впрочем, страшась этого, представляют и народной мас се участие в государственном управлении, так как им без содействия народа не обойтись" (Аристотель. Соч.: М., 1984 Т.4: 540). - Прим. отв. ред.
16. Геллнер позаимствовал это выражение у С. Андрески.
17. Как считает Майкл Манн, непосредственные производители и эксплуататоры могли объединяться против политической элиты в государстве, но не для того, чтобы изменить ее, а для того, чтобы ей не подчиняться. Таким образом, когда управляемые вовлекаются в классовый конфликт в аграрных государствах, они не стремятся захватить контроль над государством, а, скорее, пытаются его разрушить (Маnn 1988: 51–56).
18. Эти характеристики вошли в традиционное для XIX столетия понятие племенного общества, в основе которого лежит определение рода (генос), первоначально данное Гротом и модифицированное Морганом.
19. То, что полис как единый организм, или политическая система (его следует отличать от полиса в значении город) не определяется в территориальных терминах, отмечали Финли, Хансен и др. Финли говорит: "Полис не имел пространственных границ, хотя он и занимал определенную территорию; он представлял собой народ, который действует согласованно" (Finley 1963: 56; 1982: 3–4; также см.: Наnsen 1991: 58–59). 

(М. Берент Безгосударственный полис: раннее государство и древнегреческое общество / Альтернативные пути к цивилизации / ред. Н. Н. Крадина, А. В. Коротаева, Д. М. Бондаренко, В. А. Лынши (с. 235–258). – М.: Логос, 2000)