Существует множество версий рождения современности. Историки не могут договориться даже о дате. Некоторые дают начаться ей уже в 15-м и 16-м веках с так называемым Ренессансом (понятие, придуманное лишь в 19-м столетии Жюлем Мишеле, как доказал французский историк Люсьен Февр). Другие видят настоящее начало, take off модернизации лишь в позднем 18-м столетии, когда философия Просвещения, Французская революция и индустриализация сотрясли мир. Но какую бы датировку рождения их собственного мира историки и философы не предпочитали, в одном они всё же сходятся: почти всегда позитивные достижения считаются изначальными пружинами развития. Знаменитыми причинами для рассвета модернизации должны, к примеру, являться художественные и научные инновации итальянского Ренессанса, великие путешествия Колумба, протестанстко-кальвинистская идея личной ответственности индивида, просветительское освобождение от иррациональных верований или возникновение современной демократии во Франции и в США.
В технически-промышленной области не в последнюю очередь называется изобретение паровой машины и механической прялки как «сигнал к старту» для современного общественного развития.
Последнее объяснение особенно высоко ценил марксизм, т.к. оно сочетается с его философской доктриной «исторического материализма». Настоящий мотор истории, как утверждает эта доктрина, – это развитие материальных «сил производства», которые постоянно вступают в конфликт со ставшими слишком узкими «условиями производства» и вызывают новую общественную форму. Поэтому индустриализация является для марксизма решающим пунктом трансформации: лишь паровая машина, так звучит упрощённая формула, взорвала «путы старых, феодальных условий производства».
При этом в глаза бросается существенное противоречие в марксистской аргументации. Ибо в знаменитой главе о «начальной аккумуляции капитала» Карл Маркс занимается отрезками времени, лежащими за сотни лет до паровой машины. Разве это не самоопровержение «исторического материализма»? Если «начальная аккумуляция» и изобретение паровой машины исторически так далеко стоят друг от друга, то промышленные силы производстве не могут быть решающей причиной рождения современного капитализма. Оно, конечно, остаётся верным, что капиталистический способ производства утвердился окончательно лишь с индустриализацией 19-м века; но если мы ищем истинных корней этого развития, то нам придётся спуститься намного ниже. Оно также логично, что первый зачаток современности или, лучше выражаясь, «начальным взрыв» её динамики должен происходить из довольно до-модернистской сферы, ибо в противном случае это не могло бы быть «начальным взрывом» в строгом смысле этого слова. Так что, очень ранняя «первопричина» и очень позднее «полное утверждение» друг другу не противоречат. Если верно и то, что для некоторых регионов мира и социальных групп начало модернизации длится до сих пор, то это также верно, что самый ранний импульс должен лежать ещё в глубже в истории, если учитывать (с точки зрения жизни одного поколения или даже одного единственного человека) огромное временное протяжение общественных процессов.
Что же было в относительно далёком прошлом новым, что в последствии неизбежно вызвало историю модернизации? Историческому материализу вполне можно сделать уступку, что важнейшее значение отводилось не простой смене идей и менталитетов, но развитию на уровне жёстких материальных фактов. Это, однако, была не «производительная сила», но наоборот — сила исключительно разрушительная, что расчистила дорогу модернизации: собственно, изобретение огнестрельного оружия. Хотя эта связь давно известна, она всё же оставалась среди самых известных и значительных теорий модернизации (включая марксизм) совершенно незамеченной.
Это был немецкий историк Вернер Зомбарт, который пикантным образом незадолго до Первой мировой войны подробно занимался этим вопросом в своём исследовании «Война и капитализм» (1913); конечно, лишь для того, чтобы как и многие немецкие интеллектуалы, самому впасть в восторг от войны. Лишь в последние годы военно-технические и военно-экономические причины капитализма снова были сделаны темой, так — немецким экономистом Карлом Георгом Цинном (Karl Georg Zinn) в его книге «Пушки и чума» (1989) и американским историком современности Джеффри Паркером (Geoffrey Parker) в его труде «Военная революция» (1990). но и эти исследования не нашли широкого отклика, которого заслуживают. Очевидно, современный западный мир и его идеологи лишь с трудом могут смириться с мнением, что первая историческая причина их священных понятий «свободы» и «прогресса» заключается в изобретении самых дьявольских в истории человечества инструментов убийства. И эта связь всё ещё годна для современной демократии, т.к. «военная революция» до сегодняшнего дня является тайной причиной движения модернизации. Именно атомная бомба была истинно западно-демократическим изобретением.
Избретение огнестрельного оружия разрушило докапиталитистические формы власти, т.к. сделало феодальное рыцарство смехотворным в военном плане. Ещё до огнестрельного оружия угадывались общественные последствия оружия дальнего действия, ибо Второй Латеранский совет запретил в 1129-м году применение арбалета против христиан. Не зря импортированный примерно в 1000-м году из не-европейских культур в Европу арбалет считался специальным оружием грабителей, outlaws и повстанцев вплоть до легендарного Робина Гуда. Когда появилось ещё более действенное оружие дальнего боя – «огненные трубы», оно привело к закату бронированных и конных армий.
Но огнестрельное оружие больше не находилось в руках оппозиции «снизу» против феодальной власти, а привело к «революции сверху» князей и королей. Ибо производство и мобилизация новых оружейных систем было невозможным на уровне локальных и децентрализованных структур, какими до сих пор было отмечено общественное воспроизводство, но требовало совершенно новой социальной организации на многих уровнях. Огнестрельное оружие, прежде всего, большие пушки, больше не могли производиться в малых мастерских, как пре-современное ударное и колющее оружие. Поэтому возникла специальная оружейная промышленность, производившая пушки и мушкеты в больших фабриках. Одновременно возникла военная оборонная архитектура в форме огромных крепостей, которые должны были противиться пушкам. Дело дошло до инновационного состязания между оружием нападения и оружием обороны и соревнования между государствами, которое не прекратилось и сегодня.
Посредством огнестрельного оружия кардинально изменилась структура армий. Воины больше не могли вооружаться сами, а должны были получать своё оружие у общественной центральной власти. Поэтому военная организация общества отделилась от гражданской. На место мобилизуемых от случая к случаю горожан или местных правителей с их вооружёнными семьями заступают «постоянные армии»: возникла «Армия» как особая группа, и армия стала чужеродным телом в обществе. Статус офицера превратилась из личной обязанности богатого горожанина в современную «профессию». В связи с этой новой военной организацией и новой военной техникой скачкообразно возросла и численность армий: «Вооружённые силы выросли с 1500-го по 1700-й годы в десять раз» (Джеффри Паркер).
Военная промышленность, гонка вооружений и сохранение постоянно организованной, отделённой от гражданского общества и одновременно сильно увеличившейся армии, неизбежно привели к радикальному перевороту в экономике. Выделенный из общества огромный военный комплекс требовал «постоянной военной экономики». Эта новая экономика смерти легла подобно савану на природно-экономические структуры старых аграрных обществ. Так как вооружение и армия больше не могли опираться на локальное аграрное воспроизводство, но должны были обеспечиваться ресурсами широкомасштабно и в анонимных связях, они нуждались в посредничестве денег. Товарное производство и денежная экономика как главные элементы капитализма получили решительный импульс в начале Нового времени от развязанной военной и оборонительной экономики.
Это развитие вызвало и создало условия для капиталистической субъективности и её менталитету абстрактного получения прибыли. Постоянная финансовая нужда военной экономики привела в гражданском обществе к восхождению денежных и торговых капиталистов, собирателей податей и финансистов войн. Но и сама новая организация армий создавала капиталистический менталитет. Старые аграрные воины превратились в «солдат», т.е. в получателей платы, «сольда». Они были первыми современными «рабочими за зарплату», которым приходилось воспроизводить свою жизнь полностью посредством зарплаты и потребления товаров. И поэтому они больше не сражались за идеалы, а только за деньги. Им было всё равно, в кого стрелять, если «сольд» был в порядке; и так они стали первыми представителями «абстрактного труда» (Маркс) для современной товаропроизводящей системы.
Для командиров и предводителей «солдат» было важно получить в грабеже добычу и превратить её в деньги. При этом output добычи должен был быть больше, чем input затрат на войну. Это было рождением современной экономической рациональности. Большинство генералов и предводителей наёмников раннего Нового времени вкладывали свою добычу, чтобы она приносила доход, и становились совладельцами денежного и торгового капитала. Не мирные купец, прилежный эконом и изобретательный производитель стоял у истоков капитализма, а совсем наоборот: как «солдаты» как кровавые ремесленники огнестрельного оружия были прототипами современных рабочих, так и «делающие деньги» начальники армий и condottieri — были прототипами современного предпринимательства и его «готовности к риску».
Как вольные предприниматели смерти кондотьеры, тем не менее, нуждались в больших войнах государственных центральных властей и их финансовых способностей. Переменное отношение рынка и государства начинается здесь. Чтобы мочь финансировать военную промышленность и крепости, огромные армии и войны, государства должны были выжимать свои населения до крови, причём, соответственно, тоже в новой форме: на место старых натуральных податей заступили денежные налоги. Т.е. люди были вынуждены «зарабатывать деньги», чтобы мочь платить налоги государству. Таким образом военная экономика форсировала не только напрямую, но и опосредованно систему рыночной экономики. Между 16-м и 18-м веками обложение налогами населения в европейских странах возросло на 2000 процентов.
Конечно, люди не давали добровольно загнать себя в новую оборонную и денежную экономику. Их можно было принудить к этому лишь кровавым угнетением. Постоянная военная экономика огнестрельного оружия создала на несколько столетий постоянное восстание народа и, тем самым, постоянную войну вовнутрь. Чтобы мочь взимать чудовищные налоги, центральные государственные власти должны были создать столь же чудовищный аппарат полиции и администрации. Все современные государственные аппараты происходят из этой истории ранней модернизации. На место локального самоуправления заступила централизованная иерархическая администрация бюрократии, чьё ядро было создано налогообложением и внутренним угнетением.
Да и положительные завеования модернизации несли на себе клеймо этих истоков. Индустриализация 19-го столетия была как технологически, так и организационно и ментально-исторически дитём огнестрельного оружия, раннего современного военного производства и их общественных последствий. Посему и неудивительно, что быстрое капиталистическое развитие производственных сил со времени первой промышленной революции не могло происходить иначе, чем в деструктивной форме, даже при кажущихся безобидными технических изобретениях. Не только технологически, но и в своей общественной структуре современная западная демократия не может скрыть, что она является наследником ранне-модернистской военно-промышленной и военной диктатуры.
Под тонкой оболочкой демократических ритуалов голосования и политических дискурсов мы обнаруживаем монстр аппарата, который постоянно управляет и дисциплинирует кажущихся свободными граждан во имя тотальной денежной экономики и всё ещё связанной с ней военной экономии. Ни в одном обществе прошлого не было столь процентуально высокой части государственных служащих и человеческих управителей, солдатов и полицейских; ни одно общество не разбазаривало столь большую часть своих ресурсов на вооружение и армию.
Бюрократические диктатуры «догоняющей модернизации» на Востоке и Юге с их централистскими аппаратами были не антиподами, а последователями военно-экономической западной истории, так не не сумевшими её нагнать. Наиболее бюрократические и милитаризованные общества — структурно всё ещё западные демократии. И неолиберализм является поздним ребёнком пушек, как это доказали гигантское вооружение «рейгономики» и история 90-х годов. Экономика смерти останется жутким наследием современного рыночно-экономического общества, пока убийственный капитализм сам себя не разрушит.
Перевод с немецкого Ndejra.
Добавить комментарий