Статья Кристофера Хэйеса, автора книги «Сумерки элиты: Америка после меритократии» представляет красочную иллюстрацию того, как ставка на элитарность, даже если в основе оной лежат интеллектуальные способности приводит к деградации всего общества, в данном случае американского.
В 1990 году в возрасте 11 лет я стоял в очереди шестиклассников у входа в монументальное здание бывшего оружейного склада на Верхнем Ист-Сайде Манхеттена, нервничая в преддверии теста, результаты которого могли изменить всю мою жизнь. Я надеялся поступить в Хантерский колледж (Hunter College High School), в школу, притягивающую к себе как магнит, где учатся с седьмого по двенадцатый классы и куда принимают учащихся из всех пяти районов Нью-Йорка. Каждый год 3- 4 тысяч школьников со всего города набирают достаточное количество баллов на стандартизированных тестах по окончании пятого класса, чтобы в шестом классе получить возможность сдавать экзамен в Хантерский колледж, и только 185 из них туда поступают. (Примерно 45 учащихся – все с Манхеттена – поступают в Хантерскую начальную школу, после чего они автоматически переходят в среднюю.)
Я был одним из тех счастливчиков, которые поступили туда, и этот опыт очень меня изменил. Именно в Хантерском колледже я впитал тот самый непредвзятый и самоуверенный космополитизм, который является характерной чертой современного американского правящего класса. Эту школу оживляет коллективное восхищение талантом и энергией ее учащихся и всеобщее чувство заслуженного превосходства. В1982 году один из выпускников Хантерского колледжа написал статью под названием «Счастливая элита» («The Joyful Elite»), опубликованную в одном из нью-йоркских журналов, где он «главной отличительной чертой» колледжа назвал «восторженно самодовольную преданность его студентов».
Эта преданность происходит из глубоко укоренившегося убеждения в том, что Хантерский колледж, как никакое другое учебное заведение в стране, является воплощением меритократического идеала. В отличие от элитных колледжей, куда принимают на основании всех видов субъективных критериев – рекомендации, резюме, образцы подчерка, родительские наследства и собеседования – поступление в Хантерский колледж зависит только от одного «объективного» фактора – одного трехчасового теста. Если вы его сдали, вы поступаете, если не сдали – нет. При поступлении не учитывается то, что родители учились в этом колледже, и даже люди с хорошими связями не могут повлиять на решение о приеме. Если бы дочь Майкла Блумберга сдавала экзамен и не сдала, она бы не поступила. В нашей стране осталось очень мало учебных заведений, о которых можно сказать то же самое.
Поскольку эта школа является государственной и бесплатной, в нее принимаются дети со всего города, и многие из них – американцы в первом поколении, то есть дети иммигрантов из Кореи, России и Пакистана. У половины учащихся колледжа, по крайней мере, один из родителей не из США. По этим причинам Хантерский колледж считается местом, где любой школьник, у которого есть способности и желание, может выбраться из безликости рабочих пригородов Нью-Йорка и попасть в святая святых американской элиты. «В моей семье никто никогда не учился в колледже. Мы жили в Вашингтон-Хайтс. У нас не было денег, — рассказывает Дженнифер Рааб (Jennifer Raab), президент Хантерского колледжа Нью-Йоркского университета. — Он раскрыл передо мной невероятные возможности». Когда она размышляет о студенческом составе, «я с оптимизмом смотрю на американскую мечту. Она на самом деле может превратиться в реальность. Эти дети получают образование, которому нет равных, независимо от того, откуда они и кто».
Однако проблема моей альма-матер заключается в том, что с течением времени механизмы меритократии вышли из строя. В 1995 году, когда я учился в Хантерском колледже, среди учеников были 12% чернокожих и 6% латиноамериканцев. И было вовсе неслучайным то, что к сдаче экзамена в Хантерский колледж нигде не готовили. Теперь все это осталось в прошлом. Теперь так называемые школы интенсивной подготовки, такие как Элитная академия (Elite Academy) в Квинсе, берут десятки тысяч долларов за обучение детей на вечерних курсах или курсах выходного дня, где шестиклассники заучивают слова из словарей и осваивают высшую математику. Тем временем, в самых богатых районах Манхеттена родители могут за 90 долларов в час нанять частного репетитора для индивидуальных занятий с их детьми.
К 2009 году демографический состав студентов Хантерского колледжа радикальным образом изменился: по данным New York Times, в нем учились всего 3% чернокожих и 1% латиноамериканцев. Вместе с расцветом индустрии изощренной и дорогостоящей подготовки к экзаменам, способы отбора новых учащихся Хантерского колледжа стали более зависимыми от социально-экономической иерархии Нью-Йорка. Пирамида достоинств стала зеркалом пирамиды богатства и культурного капитала.
Как и почему такое произошло? Мне кажется, что лучший ответ на этот вопрос дал социолог Роберт Михельс (Robert Michels), который занимался в некотором роде подобной проблемой в начале прошлого века. Выходец из зажиточной немецкой семьи, Михельс исповедовал радикальные социалистические взгляды, захлестнувшие большую часть Европы того времени. Сначала он вступил в Социал-демократическую партию, однако, в конце концов, он пришел к мнению, что ее бюрократический аппарат слишком разросся, чтобы она могла достигнуть своих целей. «Организация наших трудящихся стала самоцелью, — написал Михельс, — машиной, которая доведена до совершенства ради самой себя, а не ради тех задач, которые она могла бы выполнить».
Затем Михельс переметнулся к синдикалистам, которые не участвовали в парламентских выборах, декларировали свою солидарность с трудящимися, организовывали всеобщие забастовки и боролись с диктатурой кайзера. Однако даже в рядах более воинственно настроенных фракций немецких левых Михельс столкнулся с теми же бюрократическими патологиями, которые раздражали его в Социал-демократической партии. В своей книге «Политические партии», ставшей классикой, он размышлял над тем, почему левые партии, настолько преданные идеалам демократии, по своей структуре были такими же олигархиями, как и осознанно элитистские аристократические партии правого крыла.
Мрачный вывод Михельса заключался в том, что ни одна партия, каких бы взглядов она не придерживалась, неспособна на практике установить демократию. Олигархия неизбежна. Любому институту на демократической основе для того чтобы утвердить свою легитимность, которая нужна ему для существования, требуется организация, которая раздает задания. У рядовых членов не хватит времени, энергии, средств и желания, чтобы участвовать в принятии множества зачастую незначительных решений, необходимых для того, чтобы этот институт функционировал. В действительности, как убедительно пишет Михельс, эффективность требует того, чтобы все эти задачи были делегированы небольшой группе людей, обладающих достаточными полномочиями для принятия важных решений от лица всех участников института. Со временем этот бюрократический аппарат превращается в постоянное, штатное руководство. Потом, пишет Михельс, появляется огромный «разрыв, который отделяет лидеров от масс». Лидеры теперь контролируют инструменты, при помощи которых можно манипулировать мнением масс и соответственно разрушать демократический процесс в организации. «Таким образом, лидеры, которые поначалу были всего лишь исполнительными органами коллектива, вскоре начинают отделять себя от массы и перестают быть подвластными ее контролю».
Михельс делает вывод, что все это заложено в самой природе организации, и он называет этот процесс «Железным законом олигархии»: «Именно организация порождает власть избранных лиц над избирателями, получивших мандат над вручившими им мандат, делегируемых над делегировавшими. Говоря «организация», мы говорим «олигархия».
***
Принципы развития, которые описывает Михельс, можно по аналогии применять и в отношении нашей дорогой сердцу системы меритократии. Для того чтобы она дожила до времен, когда ее идеалы будут воплощены в реальность, меритократия должна действовать в соответствии с двумя принципами. Первый из них – Принцип различий, который гласит, что люди значительно отличаются друг от друга по своим способностям, что мы должны принять эту естественную иерархию и что самые трудолюбивые и самые талантливые из нас должны брать на себя самые сложные, важные задачи, решение которых приносит самую большую прибыль.
Второй принцип – Принцип мобильности. На протяжении долгого времени должен идти процесс постоянного конкурсного отбора, в рамках которого за хорошие результаты людей вознаграждают, а за неудачи — наказывают. Это означает, что нельзя просто один раз распределить обязанности, которые человек должен будет выполнять на протяжении всей своей карьеры. Люди должны иметь возможность подниматься и спускаться в соответствии со своими достижениями или неудачами. Если отбивающий игрок пропускает мяч, его отправляют на скамью запасных, если трейдер теряет деньги, размер его бонуса должен быть уменьшен. На более широком социальном уровне мы надеемся, что талантливые дети из бедных семей смогут подняться до высоких должностей, а посредственным детям богатых не придется решать вопросы жизни и смерти. Другими словами, со временем в обществе должны создаваться механизмы, которые будут работать в качестве насоса, гарантируя, что талантливые и трудолюбивые люди будут подниматься по карьерной лестнице, а посредственные – опускаться.
Но этот идеал, каким бы привлекательным он ни казался, сталкивается с реальностью того, что я бы назвал Железным законом меритократии. Железный закон меритократии гласит, что неравенство, которое породила сама меритократическая система, однажды вырастет до таких размеров, что сможет низвергнуть механизмы мобильности. Неравные результаты делают равные возможности неосуществимыми. Принцип различий, в конечном счете, возобладает над Принципом мобильности. Те, кто оказались способными подняться вверх по лестнице, найдут способ свернуть ее после себя и выборочно приспускать ее, чтобы помочь своим друзьям, сторонникам и родственникам взобраться выше. Другими словами, говоря «меритократия», мы говорим «олигархия».
Рассмотрим, к примеру, следующее проявление «меритократии», с которым сталкиваются выпускники Хантерского колледжа. Американские университеты являются центральным институтом современной меритократии, и, тем не менее, Дэниэл Голден (Daniel Golden) в своей разгромной книге «Цена поступления» (The Price of Admission) утверждает, что на вершине демонстративно меритократической архитектуры тестов оценки успеваемости и оценок студентов средней школы построена целая башня предпочтений и субсидий для выходцев из привилегированных семей:
«По крайней мере, треть студентов элитных университетов и, по крайней мере, половина студентов гуманитарных колледжей поступили туда на приоритетных условиях. В то время как на долю меньшинств приходится 10-15% студенческого состава этих учебных заведений, богатые белые доминируют в других привилегированных группах: спортсмены (10-25% студентов), дети выпускников, также известные как «наследники» (10-25%), научно-исследовательские общества (2-5%), дети знаменитостей и политиков (1-2%) и дети членов преподавательского состава (1-3%)».
И здесь не учитываются те привилегии, которыми дети богатых людей обладают в вопросах частных репетиторов, подготовки к сдаче тестов и доступу к дорогостоящим частным средним школам и методистам колледжей. Все это вместе, эта многоуровневая система привилегий для детей из богатых семей представляет собой, словами Голдена, «позитивную дискриминацию в пользу богатых белых». И дело здесь не столько в идеализированной и прославившейся меритократии, а скорее в древней практике «элиты, осваивающей искусство самоувековечивания».
Чистая функционирующая меритократия порождает общество с растущим неравенством в нем, однако это неравенство влечет за собой усиление социальной мобильности. Если системы образования и бизнеса начнут достигать все больше и больше успехов в поисках выгоды, где бы она не находилась, талантливые дети из бедных семей будут получать возможность попасть в верхние эшелоны общества, в то время как бездарные отпрыски лучших и талантливейших людей опускаться по социальной пирамиде вниз, где им и место.
Однако Железный закон меритократии дает другой прогноз: общества, организованные вокруг меритократического идеала породят неравенство при отсутствии мобильности его участников. Со временем общество будет становиться все более неравным и все менее мобильным, поскольку те, кто стоит на его вершине, создадут средства для сохранения и защиты своих привилегий и найдут способы передавать их из поколения в поколение. А это, как выясняется, уже безошибочное описание эволюции американской экономики, начиная с середины 1970-х годов.
***
Резкое, непрекращающееся углубление неравенства является одной из общепризнанных и наиболее изучаемых черт американской политэкономии в период после президента Картера. Пол Кругман (Paul Krugman) назвал это «Великим расхождением», а экономист Эммануэль Саез (Emmanuel Saez), который глубже всех остальных изучал этот феномен, написал: «За последние несколько десятилетий доходы 1% самых богатых американцев резко увеличились и достигли такого уровня, которого они не достигали с эпохи перед началом Великой депрессии».
Одной из отличительных черт увеличения неравенства в Америке за последние три десятилетия стало то, насколько много средств сконцентрировано на самом верху. Чем выше вы поднимаетесь по лестнице дохода, тем больше вы зарабатываете: 10% из тех, кто находится наверху, хорошо зарабатывают, однако их опередил 1% тех, кому удалось заработать еще больше и кого, в свою очередь, опередила 0,1% и так далее. С учетом инфляции, среднегодовой доход 0,1% тех, кто находится на самом верху, вырос с 1 миллиона в 1974 году до 7,1 миллиона в 2007 году. А у 0,01% дела шли еще лучше: их среднегодовые доходы резко возросли с 4 миллионов долларов до 35 миллионов, то есть почти в девять раз.
Дело не только в том, что богатые становятся еще богаче, хотя это, несомненно, правда. Дело в том, что уменьшающееся число сверхбогатых людей получают возможность захватывать все больше и больше плодов экономики. Сейчас в Америке неравенство достигло таких масштабов, которые невозможно найти ни в одной другой индустриализированной демократии. В этом смысле ее можно сравнить с такими государствами как Аргентина и другие латиноамериканские страны, которые в прошлом считались хрестоматийными примерами того, как в условиях отсутствия достаточно большого среднего класса развитие и добросовестное управление становятся невозможными.
Итак: неравенство доходов растет. А как начет мобильности? Несмотря на то, что ее сложно измерить, сейчас появляется все больше свидетельств того, что, в то время как неравенство доходов растет невероятными темпами, социальная мобильность падает. В 2012 году в своей речи Алан Крюгер (Alan Krueger), председатель Совета экономических консультантов Обамы, употребил термин «Кривая Гэтсби», давая пояснения к графику, который доказывал, что за последние три десятилетия «с ростом неравенства из года в год, из поколения в поколение снижалась экономическая мобильность».
Наиболее всеобъемлющая попытка предсказать долгосрочные тенденции социальной мобильности представлена в труде под названием «Межпоколенческая экономическая мобильность в США, 1940-2000» (“Intergenerational Economic Mobility in the US, 1940 to 2000,”) Дэниэла Ааронсона (Daniel Aaronson) и БхашкараМазумдера (Bhashkar Mazumder) из Федерального резервного банка Чикаго. После серии маневров, которые можно назвать статистической пиротехникой, они делают вывод о том, что «мобильность нарастала с 1950 по 1980 год, однако с 1980 года она резко снизилась. Недавний спад в социальной мобильности объясняется образованием лишь отчасти».
Еще одна пара экономистов из Федерального резервного банка Бостона проанализировали данные о семейных доходах, чтобы измерить уровень мобильности за последние три десятилетия. Они обнаружили, что в 1970-х годах уровень доходов 37% семей не изменился, в 1980-х годах таких семей было уже 38%, а в 1990-е годы – 40%. Другими словами, со временем все большее количество семей оставались в рамках своего класса на протяжении всей своей жизни.
Это является свидетельством того, что Железный закон меритократии распространяется, на самом деле, на наш общественный строй. И мы должны спросить себя, как может выглядеть общество, в корне испорченное Железным законом меритократии. Это будет общество с невероятно высоким и растущим уровнем неравенства, где состав элиты будет практически неизменным. Общество, в котором в основных институтах будет работать и руководить группа сверхобразованных, амбициозных, трудолюбивых людей, которые получают гигантские вознаграждения, а также беспрецедентную политическую власть и престиж и которые смогли оградить себя от санкций, конкуренции и подотчетности; группа людей, которые могут позволить себе отдохнуть, зная, что теперь, когда они достигли своего статуса, добрались до вершины пирамиды, они, их наследники и потомки там и останутся.
Такой правящий класс с помощью постоянного маневрирования внутри институтов, которые порождают меритократическую элиту, может внушить конкурентную свирепость, однако при этом он всегда будет недоступен для санкций за невыполнение своих обязанностей или за то, что он уступил соблазнам коррупции. Он будет непроизвольно защищать своих худших представителей, между его заслугами и вознаграждением будет огромный разрыв, он будет пропитан коррупцией, нарушениями закона и злоупотреблениями, поскольку те, кто наверху, будут стремиться получать чрезмерные вознаграждения, обещанные суперзвездам. Так же как в государствах, получивших финансовую помощь, сочетались худшие аспекты капитализма и социализма, такой общественный порядок способен вобрать в себя худшие аспекты меритократии и бюрократии.
Другими словами, это во многом и есть портрет американской элиты первых лет 21 века.
***
Из всех навязчивых идей, которые преследуют элиту, самой выдающейся является одержимость интеллектуальными способностями. Интеллект – это главная ценность меритократии, та, которая восходит к первым стандартизированным тестам, первым тестам на оценку IQ, с которых начались современные экзамены на определение академических способностей. Назвать представителя элиты «блестяще умным» значит сделать этому человеку самый лучший комплимент.
Интеллект – это жизненно важная характеристика тех, кто занимает место во власти. Однако культуру меритократии характеризует не только прославление ума. Здесь речь идет о чем-то гораздо более тлетворном: Культ интеллекта, в котором ум является главным достоинством, в сочетании с убеждением, что людей необходимо делить на классы в соответствии с их талантами и создавать, таким образом, иерархию интеллектуальных способностей – подобно иерархии богатства – никогда не перестанет набирать силу. В обществе, настолько же стратифицированном, как наше, это может показаться довольно соблазнительным выводом. Если существуют люди, которые зарабатывают 500 тысяч долларов, 5 миллионов долларов и 5 миллиардов долларов – и все они принадлежат элите – возможно, между их интеллектуальными способностями существуют такие же различия.
С книге «Ликвидированные: этнография Уолл-стрит» (Liquidated: An Ethnography of Wall Street) антрополог Карен Хо (Karen Ho) показывает, каким образом одержимость интеллектом порождает «меритократическую цепь обратной связи», в которой растущее влияние банкиров само по себе становится еще одним свидетельством того, что они на самом деле являются «умнейшими». По словам одного из аналитиков агентства Morgan Stanley, с которым Хо беседовала, новым сотрудникам фирм «обычно говорят, что они будут работать с самыми блестящими людьми в мире. Это лучшие умы нашего столетия». Роберт Хопкинс (Robert Hopkins) из Lehman Brothers рассказал ей о тех людях, которые населяют Уолл-Стрит: «Мы говорим о самых умных людях в мире. Мы! Они самые умные люди в мире».
И, как вы уже догадываетесь, учитывая фрактальную природу неравенства наверху, над теми, кто работает в крупнейших компаниях Уолл-Стрит, существует целый мир асов хеджевых фондов, которые считают себя намного умнее служащих с Уолл-Стрит. «Нет никаких сомнений в том, что большинство людей на Уолл-Стрит, даже если у них богатый послужной список, как правило, недоразвиты», — в шутку сказал мне однажды за ужином аналитик хеджевого фонда, которого я буду называть Эли. Хеджевые фонды, по мнению Эли и его коллег, это то, что нужно, самый узкий из узких кругов. «Всю мою жизнь меня окружали люди, которые очень серьезно относились к интеллектуальным способностям, — сказал Эли. — Я учился в хороших школах, я работал в окружении умных людей. И до сих пор я работаю в компании, которая гордится тем, что в ней работают самые умные люди, и это на самом деле так».
Эта уверенность, естественно, проецируется на окружающих, и из нее возникает та власть, которой обладает финансовый сектор в целом. «В конце дня, — говорит Эли усмехаясь, — Америка делает то, что ей велит Уолл-Стрит. И независимо от того, происходит ли так, потому что Уолл-Стрит знает лучше, потому что Уолл-Стрит грамотно ведет нечестную игру в своих интересах или потому что Уолл-Стрит ничего не знает и несет чепуху, такова американская культура».
Это Культ интеллекта в своем самом вредоносном виде: слушайтесь Уолл-Стрит, там работают самые умные люди планеты.
Хотя интеллектуальные способности являются обязательным условием для квалифицированной элиты, но одного обладания ими недостаточно: мудрость, проницательность, сочувствие и нравственная твердость важны в не меньшей степени, хотя эти черты ценятся не так высоко. В самом деле, чрезмерная интеллектуальная одаренность без этих качеств может оказаться невероятно разрушительной. Однако умение сочувствовать не может произвести такое же впечатление, как интеллект. Интеллект ослепляет и гипнотизирует. Более того, он пугает. Когда группа влиятельных людей собирается вместе, чтобы принять какое-либо решение, возникают конфликты и споры, и чаще всего решение, которое, в конечном счете, принимается, исходит от людей, считающихся «самыми умными».
Именно в таких условиях процветает деструктивно направленный интеллект. За многими самыми катастрофическими и разрушительными решениями администрации Буша стоит один человек – Дэвид Аддингтон (David Addington), советник, а затем начальник аппарата Дика Чейни (Dick Cheney). Аддингтона называли «Чейни при Чейни», а также «самым влиятельным человеком, о котором вы когда-либо слышали». Бывший юрист Белого дома Буша рассказал Джейн Майер (Jane Mayer) из The New Yorker, что правовую базу для «войны с терроризмом» — от бессрочного задержания до пыток, отмены Женевских конвенций 1949 года и несоблюдения приказа хабеас корпус – полностью создал Аддингтон.
Отличительной чертой Аддингтона, как его изображают во многих источниках, является его бескомпромиссный, сосредоточенный на идеологической составляющей интеллект. «Мальчик казался невероятно талантливым, — рассказывает бывший учитель истории Аддингтона в средней школе. — Он презрительно относился ко всем, кто проявлял свою наивность или был не слишком талантлив. Его презрение можно было практически потрогать». В профиле Аддингтона на US News и World Report говорится, что «его способность усваивать сложную информацию просто легендарна». Его коллеги характеризуют его как «невероятно умного» и «совершенно гениального» человека.
Судя по всем этим описаниям, перед нами человек, который использовал свою удивительную память, острую как бритва логику и обширные знания, для того чтобы направить политику администрации в деструктивном направлении. Поскольку он блестяще знал закон, он мог выдвигать такие аргументы, которые прозвучали бы безумием из уст кого-либо другого. Он всегда редактировал пресс-релизы таким образом, чтобы они отражали максималистскую интерпретацию президентской власти, а его невероятная свирепость и аналитические способности позволяли ему сносить на своем пути всех, кто выступал с возражениями. Юрист Пентагона Ричард Шиффрин (Richard Schiffrin) в разговоре с Майер охарактеризовал поведение Аддингтона после трагедии 11 сентября следующим образом: «Он сидел, слушал, а затем говорил «Нет, это неправильно»… Он не признавал мнения других юристов. Он всегда был прав. Он не слушал. Он знал все ответы».
Это можно назвать мощным проявлением темных эмоциональных корней Культа интеллекта: желание дифференцировать и доминировать, которое меритократия поощряет. По иронии, в стремлении держаться особняком Культ интеллекта может убить независимые мысли, внушая людям на подсознательном уровне, что они должны полагаться на мнение тех, с кем все считаются.
***
Однако фрактальное неравенство порождает не только ошибки в суждениях, подобные тем, которые мы наблюдали во время подготовки к иракской кампании. Оно также создает систему стимулов, которая в свою очередь приобретает предательскую форму коррупции. Эта коррупция вовсе не является очевидным quid pro quo Позолоченного века – существуют несколько бесценных примеров политиков, которые брали мешки денег в обмен на голоса избирателей. Гораздо более распространенной является такая разновидность коррупции, которую профессор права Гарвардского университета Лоуренс Лессиг (Lawrence Lessig) называет «институциональной коррупцией», когда в рамках того или иного института развивается «неправильная иерархия», которая «конфликтует с желаемой иерархией».
Эти процессы характерны для наших самых важных институтов. Ключевым моментом, способствовавшим возникновению монументального мыльного пузыря на рынке недвижимости и обвалу последнего, стала привычка рейтинговых агентств присваивать даже проблемным ценным бумагам рейтинг ААА. Цель рейтинговых агентств как института (а также их задача на рынке) заключается в том, чтобы помочь инвесторам делать правильные выводы относительно кредитоспособности ценных бумаг. Первоначально агентства получали деньги от самих инвесторов, которые платили абонентскую плату в обмен на доступ к их рейтингам. Однако со временем крупнейшие агентства перешли к такой модели, в рамках которой банки и финансовые институты, выпускающие ценные бумаги, должны были платить агентствам за их рейтинги. Очевидно, новым клиентам нужны были самые высокие рейтинги, поэтому они зачастую оказывали давление на агентства, чтобы сохранять свой рейтинг ААА. Таким образом, выработалась ненадлежащая зависимость рейтинговых агентств от их клиентов, такая, которая лишила их возможности выполнять свою основную задачу — помогать инвесторам. Они стали коррумпированными, а в результате, когда лопнул мыльный пузырь рынка недвижимости, триллионы долларов, вложенные в ценные бумаги с рейтингом ААА, были потеряны.
Мы можем наблюдать еще один пример этой разрушительной динамики в двух группах, которым мы доверили охранять общественные интересы, когда речь идет об экономике: федеральные регулятивные органы и элитные экономисты. В своей работе, посвященной финансовому кризису, Роб Джонсон (Rob Johnson) и Томас Фергюсон (Thomas Ferguson) проследили изменения в размерах заработной платы тех, кто работает в сфере финансов, и тех сотрудников федеральных агентств, которые обязаны регулировать их деятельность, обнаружив при этом поразительные расхождения. Авторы пишут:
«В какой-то момент, когда доходы в финансовом секторе начали уменьшаться, общий объем дохода на протяжении жизни тех, чья деятельность подлежит регулированию, в значительной степени превышал размер дохода, о котором любой регулирующий орган мог только мечтать. Растущее экономическое неравенство превращалось в деформирующую институциональную слабость в регулятивной структуре. Неудивительно, как сказал нам один бывший сотрудник регулятивного агентства, что регулятивные агентства превратились в практически ничем не прикрытые агентства по трудоустройству, поскольку их сотрудники все больше внимания уделяли тому, чтобы попасть на работу в те компании, деятельность которых они должны были регулировать».
В своем фильме «Инсайдеры» Чарльз Фергюсон показывает, как гонорары за консультации и подработка в финансовых компаниях вызывали систематические конфликты интересов у самых выдающихся экономистов страны. В фильме Фергюсона вниманию представлен ряд самых уважаемых людей в этой области – от Ларри Саммерса до Мартина Фельдштейна и Фредерика Мишкина – все из которых получали огромные суммы денег, работая на деловые структуры, заинтересованные в их научной работе. Мишкин даже получил 124 тысячи долларов от Внешнеторговой палаты Исландии за научную работу, посвященную экономической модели этой страны – всего за несколько лет до того, как она рухнула.
Таким образом, все, что у нас остается, это путаница, возникающая вследствие двойственности ролей: пытаются ли наши регуляторы сдерживать чрезмерные устремления тех, кого они призваны контролировать, или они просто проходят собеседования на новую прибыльную должность? Дают ли экономисты, которые публикую свои работы, где прославляется отмена госконтроля в финансовой сфере, честную оценку фактов и тенденций, или они просто хотят получить круглую сумму денег от банков в качестве гонорара за консультации?
В своей книге под названием «Теневая элита» (Shadow Elite), посвященной новому мировому правящему классу, Джанин Ведель (Janine Wedel) вспоминает, как она приехала в Восточную Европу после падения Берлинской стены и обнаружила, что представители элиты, которых она там встретила – тех, кто находился в центре строительства нового капиталистического общества – всегда имели при себе множество визитных карточек, на которых значились их должности: одна из визиток была карточкой члена парламента, другая – карточка новоиспеченного бизнесмена (зарабатывавшего деньги на государственных контрактах), третья – карточка члена совета неправительственной организации. Ведель пишет, что те, «кто быстро и творчески смог приспособиться к новому окружению, кто попробовал идти новыми путями и достиг в этом успеха, а иногда даже те, чьи этические принципы были весьма сомнительными, добивались наибольшего влияния».
Это описание перекликается с нашей ситуацией. Мы никогда не узнаем о том, какие еще визитные карточки есть в кармане эксперта, политика или ученого. Коротко говоря, мы не знаем, на кого работает наша элита.
Но мы подозреваем, что она работает не ради нашего с вами блага.
Статья представляет собой адаптированный отрывок из книги Кристофера Хейеса «Сумерки элиты: Америка после меритократии», опубликованной издательством Crown Publishers.
Добавить комментарий