Корнелиус Касториадис – философ, политический мыслитель, социальный критик, практикующий психоаналитик и экономист, соредактор легендарного революционного журнала “Социализм или Варварство” (1948-1967) и группы с одноименным названием. “Социализм или Варварство” развивал радикальную критику коммунизма, основанную на идее рабочего самоуправления, оказав огромное влияние на студенческо-рабочее восстание в Париже в мае 1968. Вплоть до последних своих дней Касториадис продолжал писать о политике, обществе, психоанализе, философии и воображении со своей особой точки зрения, вдохновленной “проектом автономии”.
Ядром человека является душа (бессознательное, влечения). Любая идея по устранению или “подчинению” этого ядра была бы попросту нелепа; такая задача не только невыполнима, она равнялась бы убийству человека. Кроме того, в любой данный момент человек несет с собой, в себе историю, которая не может и не должна быть “устранена”, поскольку сама рефлексивная способность и ясность сознания человека суть продукты этой истории. Автономия человека состоит в восстановлении иного отношения между рефлексивной и другими психическими инстанциями, равно как между настоящим и историей, каковая делает человека тем, что он есть. Это отношение позволяет человеку избежать порабощения повторением, оглянуться на себя, отрефлексировать причины своих мыслей и мотивы поступков, направляемых прояснением своего желания и нацеленных на истину. Эта автономия, как мы знаем, может реально изменить поведение человека. Это означает, что человек больше уже не является чистым и пассивным продуктом своей души и истории, продуктом социальных институтов. Иными словами, формирование рефлексивной и мыслительной инстанции, то есть подлинной субъективности, высвобождает радикальное воображение сингулярного человеческого существа как источник творчества и изменений, позволяя ему достичь реальной свободы. Эта свобода предполагает, конечно, неопределенность психического мира, равно как его проницаемость для смыслов. Но она также подразумевает, что просто данный смысл перестал быть причиной (как это всегда обстоит в социально-историческом мире) и что имеется реальная возможность выбора не продиктованного заранее смысла. Иными словами, однажды сформированная, рефлексивная инстанция играет активную, не определенную заранее роль в развертывании и образовании смысла, каков бы ни был его источник (будь то радикальное творческое воображение сингулярного существа или рецепция смысла, порожденного обществом). В свою очередь, это вновь предполагает особый психический механизм: быть автономным значит обладать психически нагруженной свободой и нацеленностью на истину.
Свобода и истина не могут быть объектами психических инвестиций, если они уже не возникли в качестве социально выявленных воображаемых значений. Нацеленный на автономию индивид не может появиться, пока социально-историческое поле не изменилось таким образом, что открылось безграничное пространство вопросов (пространство без учрежденной или явленной истины, например). Для того, чтобы некто мог обнаружить в себе силы и возможность встать и сказать: “Наши законы несправедливы, наши бог – лживы”, требуется изменение социальных институтов, а это может быть делом только учредительного воображения.
Необходимая одновременность этих двух элементов в процессе социально-исторического изменения приводит к такому положению дел, которое немыслимо с точки зрения унаследованной логики детерминации. Как можно создать свободное общество до того, как появились свободные люди? И откуда возьмутся такие группы людей, если они уже не выросли в свободе? Однако реальная история многократно опровергала эту очевидную невозможность. В этом опровержении мы вновь видим творческую работу учредительного воображения как радикального воображения автономной коллективности.
Таким образом, неизбежное усвоение институтов отсылает человека к социальному миру. Того, кто говорит, что он/она хочет быть свободным и, в то же время, заявляет, что его/её не интересуют общественные институты, следует отправить обратно за парту. Но ту же самую связь можно выявить, исходя из самого смысла закона. Установить собственный закон для себя самого – это имеет смысл лишь для некоторых областей жизни и совершенно бессмысленно для многих других: не только для тех, где я встречаю других (я могу достичь с ними понимания, или бороться с ними, или просто игнорировать их), но и для тех, где я сталкиваюсь с обществом как таковым, с социальным законом – с общественными институтами.
Могу ли я сказать, что устанавливаю свой собственный закон, когда я по необходимости живу по законам общества? Да, если (и только если) я могу сказать – осмысленно и ясно – что закон этот также и мой. Чтобы быть способным это сказать, мне не надо его одобрять; достаточно, чтобы у меня имелась реальная возможность активно участвовать в создании и исполнении закона. Если я принимаю идею автономии как таковую (и не только потому, что “она благо для меня”) – а к этому никакое доказательство не может меня принудить, как никакое доказательство не может заставить меня согласовывать мои слова с делами, – то существование неопределённого множества входящих в общество людей немедленно влечет за собой идею демократии, определенной как реальная возможность равного участия всех в учредительной деятельности, равно как и в прямой реализации власти.
И, тем не менее, в данный момент мы, похоже, находимся еще в самом начале, поскольку фундаментальная “власть” в обществе, первичная власть, от которой зависят все остальные (то, что я называю основополагающей властью), – это власть учредительная. И до тех пор, пока мы находимся под чарами “конституционной иллюзии”, эта власть не определяема, поскольку относится к учредительному воображению. Язык, семья, нравы, “идеи”, “искусство”, несметное множество различных видов социальной активности, равно как и их эволюция, в своей существенной части выходят за рамки законодательной деятельности. По большей части, в той степени, в которой эту власть можно разделять, ее разделяют все. Каждый является потенциальным соавтором эволюции языка, семьи, обычаев и так далее.
Любое учреждение, равно как и самая радикальная революция, которую только можно представить, всегда должны иметь место внутри уже данной истории. Даже вдохновляемая безумным проектом начать с совершенно чистого “пространства”, такая революция вынуждена будет использовать то, что найдет на этом участке, чтообы выиграть “вчистую”. Настоящее, без сомнения, всегда превращает прошлое - в настоящее прошедшее, то есть в прошлое, относящееся к сегодняшнему, хотя бы непрерывно “перетолковывая” его посредством того, что было создано, осмыслено, установлено сейчас; но формирует настоящее – согласно своему собственному воображению – всегда данное прошлое, а не прошлое вообще. Каждое общество должно проецировать себя в будущее, каковое по сути своей неопределенно и рискованно. Каждое общество должно социализировать душу входящего в него человеческого существа; но природа этой души накладывает на формы и содержание этой социализации ограничения, которые столь же неопределенны, сколь и играют решающую роль.
Эти размышления несут тяжкое бремя – и никакой политической значимости. Аналогия с личной жизнью тут очень сильна, и это неслучайно. Я создаю себя внутри истории, которая всегда уже создала меня. Мои самые выношенные, обдуманные проекты за одну секунду могут рухнуть под действием того, что происходит здесь и сейчас. Пока я живу, я должен оставаться для себя сильнейшей причиной удивления, загадкой, несопоставимой ни с какими другими. Я - могу, вот задача далеко не из легких – прийти к взаимопониманию с моим воображением, с моими аффектами, с моими желаниями; я не могу подчинить их, да и не должен делать этого. Я должен научиться управлять своими словами и поступками, а это уже совсем другое. И все эти размышления не могут поведать мне в сущности ничего о том, что я должен делать – поскольку я могу делать все, что могу, но не все что мне заблагорассудится. На вопрос: “Что я должен делать?” анализ онтологической структуры моей личной темпоральности вовсе не помогает мне дать ответ.
Если политика – это проект индивидуальной и социальной автономии (что является двумя сторонами одной монеты), то из этого, конечно, вытекают существенные последствия. Без сомнения, проект автономии должен быть установлен (“принят, постулирован”). Идею автономии нельзя ни обосновать, ни доказать, поскольку она является предварительным условием любого обоснования или доказательства. Как только она установлена, о ней можно спорить, ее можно обсуждать на основе ее результатов и ее последствий. Но ее также можно (и это более важно) сделать явной. Тогда из нее можно вывести реальные следствия, которые придадут содержание, пускай и частичное, политике автономии, которое также подвержено ограничениям. Поскольку, исходя из этой перспективы, возникают два требования: открыть, насколько возможно, путь для манифестации учредительного воображения; но и, что в равной степени важно, внести как можно большую осмысленность в нашу прямую учредительную деятельность, равно как и в отправление прямой власти. Разумеется, мы не должны забывать, что само по себе учредительное воображение, равно как и его продукты, ни “хороши”, ни “плохи” – или, с рефлексивной точки зрения, что они могут быть и теми, и другими, причем в самой крайней степени. Необходимо, стало быть, формировать учреждения, которые делают это коллективную способность к рефлексии действительно возможной, равно как и обеспечивают ее адекватным инструментарием. Я не буду вдаваться здесь в неисчислимые последствия, вытекающие из этих утверждений. Необходимо также дать всем людям максимально реальную возможность участвовать в прямом отправлении власти и обеспечить им наибольшую, какая только возможно, сферу автономии индивидуальной жизни. Если мы будем помнить, что институт общества существует лишь постольку, поскольку он воплощен в принадлежащих к обществу людях, мы сможем ясно, на основе проекта автономии, оправдать (обосновать, если хотите) “права человека”, как и многое другое.
Создавайте учреждения, которые, приспособлены для людей и которые наиболее способствуют реализации их индивидуальной автономии и их реальному участию во всех формах прямого отправления власти, какие существуют в обществе.
Кроме того, становится очевидным (по сути, это тавтология), что автономия – ipso facto – это самоограничение. Любое ограничение демократии только и может быть – de facto, равно как и de jure – самоограничением. Это самоограничение может отличаться и быть чем-то большим, нежели проповедью, если воплощено в создании свободных и ответственных личностей. Для – и у – демократии нет иных “гарантий”, кроме относительных и случайных. Наименее случайная из всех состоит в гражданской культуре, в формировании – а это всегда социальный процесс – людей, которые усвоили и необходимость законов, и возможность ставить их под вопрос; людей, способных задаваться вопросами, способных к рефлексии и размышлению, людей, любящих свободу и принимающих ответственность.
Добавить комментарий