Настя Бабурова, застреленная вместе со Стасом Маркеловым, была не только внештатной журналисткой «Новой газеты», но и анархисткой. Участвовала в куче акций, за пару дней до смерти вступила в «Автономное действие». Верстала прошлый номер «Автонома». Мы помним и не простим. Публикуем небольшие воспоминания одного из ее друзей
Осень, ночь (даже раннее утро), моросит дождь, мы сидим на кухне и пьем горячий чай, прислушиваемся к скрежету веток в окно. Двое странников, нашедших приют на вписке после тяжелой и напряженной ночи. Наши товарищ и товарка спят в соседних комнатах, а мы спорим. Она всегда очень мягко и по-доброму спорила. Настя была способна спорить со мной часами, не поддаваясь на провокации, передергивания, переходы на личности и прочие грязные трюки. Иногда мне казалось, что передо мной — огромное спокойное ночное озеро. И ничего кроме своего отражения я в нем не вижу. Когда я подал ей первую чашку у-луна, меня встретил теплый взгляд, улыбка, и мягкий, заботливый голос. Спустя три часа, на рассвете, я изголялся, выходил из себя, язвил, пытаясь убедить ее в своей правоте. Все те же теплый взгляд, улыбка и мягкий, заботливый голос.
Мы до утра рассуждали о журналистике, прямом действии, об опасности публичной деятельности, о Политковской, RAF, Майнхофф... Я пытался убедить ее, что она занимается очень опасным и непопулярным в стране делом: журналистикой. Она пыталась убедить меня в том, что я занимаюсь не менее опасным и непопулярным в стране делом, которое она всей душой поддерживает и готова освещать, когда будет нужно. Это была одна из последних наших встреч, но она больше всего запомнилась именно той теплотой и заботой, которой Настя окружила меня и наших друзей. Я будто погрузился в теплые воды большой реки. Я говорю не об интимной близости или чем-то физическом. Это было нечто большее — состояние абсолютного покоя и уюта. До сих пор не знаю, как ей это удавалось. В совершенно разных обстоятельствах, при разной степени угрозы и напряжения, будь то массовые протесты или прогулки с друзьями, Настя излучала покой, радость, оптимизм. Верила в себя и нас. Верила, что мы действительно делаем что-то, чтобы изменить мир к лучшему.
Зима, ночь, сильный ветер и метель. Мы встречаемся на улице, я уезжаю, передаю ей часть скопившихся книг и беру адреса вписок. Она прибежала ради меня с тренировки и даже не переодела свои смешные сапоги «а-ля черепашки-ниндзя». Я мерзну, дрожу, мысли скачут. Она улыбается мне, часто берет за руку, голос спокоен и тих. Мы договариваемся не терять связь, несмотря ни на что.
Весна, поезд, набитый анархистами и антифашистами. Я обращаю внимание на девушку, которой не по себе, потому что она одна среди целого вагона якобы единых и непобедимых. Иногда мы можем быть очень жестоки. Прошу свою знакомую (такую же до сих пор одинокую в нашей среде) познакомить. Она улыбается, и скоро я знаю, что Настя — журналистка, учится и работает, и ей не нравится, что происходит в стране. Еще она занимается какими-то единоборствами. Как мило.
Лето, мы сидим у костра. Звездное небо, искры поднимаются к звездам. Мы смотрим вверх. Настя учит меня игре на флейте. У меня совсем не получается. Она достает вторую и играет вместе со мной. Покрывает мой провал. В благодарность на следующий день я стойко отсиживаю себе задницу во время нудной серии лекций. Настя выступает одной из последних, и я с трудом сижу на одном месте, лишь бы дослушать.
Осень. Настя идет в сердце черного блока, менты видят, а потом чувствуют летящие бутылки, бросаются к нам. Мы собираемся поплотнее, покрепче сжимаем древки флагов (большие палки с маленькими тряпочками красно-черных цветов). Кто-то заряжает «1-2-3-наци-менты», следует еще один залп бутылок. Черно-красные и черно-зеленые, идущие за нами, подтягиваются ближе, и менты решают не провоцировать конфликт. «Они нарушили соглашение — их не должно было быть в окрестностях митинга», — это говорит мне восторженная женщина, которую я знал как очень миролюбивую и уравновешенную. Только что она в окружении малолетних жителей востока закидывала копов бутылками. Я видел, что мы напали первыми, и не мог понять этого, но она свой выбор сделала. Наверняка так же спокойно и весело, как и всегда. АСАВ. Уже позже я понял, что она — они все тогда — были правы. Агрессия была в самом факте, что эти свиньи подошли к нам и стали высматривать среди нас небелых, что они вообще посмели высунуться на улицы и угрожать нам дубинками, газом, собаками.
Агрессия переросла в войну в этом году. Стас и Настя не были первыми — и не стали, к сожалению, последними. Они — лишь двое в бесконечной череде государственного фашистского террора. И все же, когда я вспоминаю Настю, мне почему-то думается прежде всего о теплом чае, осеннем ветре и тихом, согревающем и успокаивающем Настином голосе. Я не забуду и не прощу, уже много раз не простил, но уж лучше бы вы остались живы, ребята. Мне вас так не хватает!
