«Когда смотрят глазами майора, читать лекции не хочется»: Мария Рахманинова об увольнении из вуза после доноса студентов

Мария Рахманинова

Мария Рахманинова — одна из самых молодых докторов наук в России, защитившая диссертацию по политической философии в 33 года.  Её кандидатская диссертация называлась «Генеалогия и теоретические основания современных форм анархизма (от XIX к XXI в.)».  Она соосновательница и одна из авторов журнала Akrateia, посвященного исследованиям анархистской мысли. Читала лекции об анархо-феминизме.

В марте Мария уволилась с должности профессора Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов (СПбГУП) после того, как во время лекции, на которой она обсуждала со студентами ситуацию в Украине, кто-то написал на нее донос.

«Гласная» публикует монолог Марии о ее политическом увольнении, цензуре в российском образовании, будущем науки и о том, почему ни один ученый не должен «прятаться в науке» от происходящего в стране.

***

Третье марта. На лекции по этике в амфитеатре вуза со столетней историей переполох. Второкурсники факультета искусств озираются друг на друга.

— Крыса! Где крыса? — кричит, вскочив с места, студентка.

Профессору кафедры философии Марии Дмитриевне Рахманиновой прямо во время занятия позвонили из деканата и потребовали «прекратить разговоры о политике»:

— На вас только что пожаловались студенты.

— Я сама разберусь, как мне вести пару. Я достаточно квалифицирована для этого, — ответила Рахманинова.

Успокоила студентов, вернулась к лекции. Из аудитории вышла потрясенная: доносы посреди пары на нее еще не писали.

«Это была лебединая песня»

Утром 24 февраля, когда началась война, я, не открывая мессенджеры, сразу поехала на работу. Мне позвонил друг и рассказал, что началось в Украине.

Километр до университета я прошла в совершенном оцепенении.

В тот день я должна была читать лекцию по эстетике. Я вошла в аудиторию и поняла, что просто задыхаюсь, не могу вести пару — впервые за 15 лет.

Было понятно, что никто из студентов еще ничего не знал. Большинство из них, увы, не читает независимые СМИ. У меня на парах обычно и анекдоты, и шутки, но только по делу: если это шутка — то шутка Сартра, если анекдот — то анекдот, который рассказал Фуко. Но тут я поняла, что если и смогу прочитать лекцию, то только после короткого введения [на тему политической ситуации], что случилось нечто страшное, в связи с чем шутки шутить сегодня я не буду. Быть честной со студентами — одно из моих правил.

Я обратилась к аудитории: «Дорогие коллеги, к сожалению, сегодня очень страшный день, мы все проснулись в катастрофическом состоянии мира». Рассказала в общих чертах, о чем мне было известно к тому моменту, и в конце добавила то, ради чего затевалась речь: «…в связи с этим я не чувствую себя в состоянии быть такой, как обычно. Прошу вас отнестись к этому с пониманием».

Потом я начала лекцию про эстетический поиск в искусстве. Там был слайд про «Гернику» Пикассо [Картина Пабло Пикассо в стиле кубизма в черно-белых тонах про бомбардировку испанского города Герника немецким легионом во время гражданской войны в Испании в 1937 году. — Прим. «Гласной»]. Первые четыре ряда аудитории плакали.

Это была моя лебединая песня, но тогда я этого еще не понимала. В перерыве ко мне подошло много студентов: кто-то обнимал меня, кто-то высказывал тревогу. Как выяснилось, в аудитории была девочка, у которой родственники в Ивано-Франковске, там шли военные действия, и ее близких эвакуировали. Для нашей профессии, особенно для предметов гуманитарного профиля, крайне важна чувствительность к историческому контексту и эпохе. В противном случае мы станем профнепригодны.

Студенты попросили меня оставить в конце пары время, чтобы ответить на их вопросы об истории российско-украинских отношений. Возможно, у многих они вообще возникли искренне впервые в жизни. Я достаточно сжато рассказала о событиях в 2014-м и что было потом, есть ли у России объективные основания опасаться агрессии НАТО и хочет ли западный мир ее захватить.

В какой-то момент студенты на задних рядах начали испуганно ерзать, а за их спинами, на лестнице, появился грузный мужчина, похожий на охранника. Но это был не охранник — всех охранников я знаю. Он стоял, скрестив руки на своем большом животе и смотрел на меня, неодобрительно качая головой. Итоги лекции я подводила под наблюдением этого мужчины. Больше я его не видела. Не знаю до сих пор, кто это был, но с него все началось.

Следующая лекция у тех же студентов была через неделю. Неделя прошла без сна — в отчаянии, горе, вине, страхе и слезах. Я начала заикаться, у меня кружилась голова, я чудовищно себя чувствовала, поэтому попросила у студентов прощения за то, что буду читать немного хуже, чем обычно.

Один эпизод в лекции был связан с темой общества и политики — речь шла о XIX веке. Там тоже было слово [запрещенное в РФ слово] — я его произнесла применительно к контексту прошлого. Я не высказывала суждений, где были бы чьи-то имена или какие-то радикальные вещи. Но решила:

если от меня потребуют молчать совсем-пресовсем, и я должна буду изъясняться жестами и звуками животных, я так не смогу.

Хотя по рассказам студентов, некоторые преподаватели у нас тратили целые пары, чтобы обсудить, как хорошо бы захватить другие государства.

На пятиминутном перерыве мне позвонили из деканата [факультета искусств] и сообщили о доносе студента. Мне пригрозили, что примут меры, если я сейчас же не прекращу «разговоры о политике», потому что «университет вне политики».

После этого я обратилась к аудитории: «Коллеги, мы только что разбирали с вами концепцию «среды усилия» Мамардашвили, согласно которой ничто в культуре не существует само по себе, а только благодаря усилиям людей. Это касается и традиций. Есть у нас одна давняя традиция, которая сегодня многим нравится, — традиция ГУЛАГа. И она, действительно, может воспроизводиться только через среду усилия, то есть — через донос. Только что кто-то в этой аудитории позвонил в деканат и продемонстрировал, что такое среда усилия по Мамардашвили. Я вас благодарю. Если позволите, я продолжу».

Студентов удалось успокоить, мы продолжили лекцию. Но я понимала: как раньше уже не будет.

Когда я вышла из аудитории, в коридоре на огромном экране показывали видео с цитатой ректора: «По моим оценкам, до полного разгрома фашистского государства осталось примерно десять дней».

 Цитата ректора на экране в холле университета | предоставлено героиней

Я поняла, что в такой обстановке больше не могу и не хочу работать. Я написала своему коллеге, профессору нашей кафедры: «Как вы считаете, правильно ли я поступила?». Он ответил, что совершенно правильно. И я сказала, что решила уволиться.

Вечером того же дня в кафедральном чате [чате сотрудников кафедры философии и культурологии. — Прим. «Гласной»] появилось сообщение от лаборантки: «Уважаемые коллеги!! <…> Никаких обсуждений политической ситуации в стране не допускается!! Уже поступили сигналы от студентов!!! Дальше последует реакция администрации». [Скриншот переписки есть в редакции, орфография и пунктуация автора сообщения сохранены]. Профессор, с которым я общалась утром, в ответ спросил, точно ли университет вне политики, все ли коллеги изучили тексты и видео в холле первого этажа, и попросил, чтобы его, как и меня, тоже взяли «на карандаш». После этого в чате всех заблокировали: право голоса оставили только у завкафедрой и лаборантки. Мой коллега Вячеслав Корнев подал заявление об увольнении через три дня после меня.

 Ограничение на отправку сообщений в чате сотрудников кафедры | Гласная

«Когда вам будут затыкать рты, уважайте себя»

Меня заставили отрабатывать две недели. Студенты писали письма поддержки каждый день.

После того доноса я больше не могла работать как обычно: мой предмет читается или по любви, или никак. А какая уж тут любовь, когда у тебя в постели, простите, крыса. Я читала холодным голосом, равнодушно. Когда я понимаю, что кто-то смотрит на меня глазами майора, иначе читать не хочется.

Студенты рассказали, что старост групп якобы просили доложить, как я злоупотребяла своим положением. Они спросили меня, как писать, чтобы не навредить. Я ответила: пишите, что сочтете нужным: соответствовали ли пары программе, готовился ли препод, качественно ли давался материал, были ли медиафайлы. Они понимали, что, когда я отвечала на их вопросы, у меня было два других варианта: не отвечать — но тогда я не выполняю свой долг преподавателя, или отвечать и врать.

Когда на последней лекции я сказала: «Ну, что ж, всем спасибо, все свободны», — повисла пауза. Никто не уходил. А потом все начали вставать со своих мест, говорить слова поддержки и хлопать. Это длилось минут пять, потом студенты спускались с амфитеатра, жали мне и друг другу руки, плакали и обнимались.

На неделе у нас оставалась еще серия семинаров, и после каждого студенты оставались на полчаса: как будто моя открытость передалась им и мы переживали катастрофу вместе. Я видела подавленные лица, вину, тревогу, ужас. Студенты спросили, что я им могу посоветовать. Я сказала: «Когда вам будут затыкать рты, уважайте себя. Даже если придется уйти. Пока мы не научимся отстаивать свободу, она не придет». Мне хотелось, чтобы они увидели: уходить в никуда тоже можно.

Из сообщений студентов:

«От всех лингвист_ок хочу сказать, что мы вас очень ценим как профессоршу и как человека! Вы очень вдохновили меня и продолжаете вдохновлять, я всегда буду вкладываться в развитие науки и не только! Я искренне надеюсь, что вы сможете наиболее безопасно для вас «пережить» настоящие обстоятельства. Искренне надеюсь, что я не расстроила вас своими словами. Я очень рада, что знакома с вами! Я верю, что наши усилия не будут напрасны!»

***

«Добрый вечер, Мария Дмитриевна! Я просто хотела сказать вам, что мы (я и все те студенты, которых я знаю) поддерживаем вас и очень вас ценим! Вы — одна из лучших педагогов, которые есть в ГУПе (да думаю, и среди всех преподавателей из других университетов тоже)! Я понимаю, что своими словами я вряд ли сильно вас приободрю, но просто хочется, чтобы вы знали, что мы с вами и, если есть какая-то возможность вам помочь, мы готовы стараться и помогать».

***

«Мне хочется рассыпаться в благодарностях за Вашу сегодняшнюю искренность, открытость и решительность, за то, что уже долгое время показываете и доказываете, что нужно продолжать пытаться делать хоть что-то до тех пор, пока есть, что сказать, пока можно собраться на кухне и пока есть, кого обнять».

Многие из тех, кто учился с моим доносчиком, в опасности: неизвестно, как он или она умеет мимикрировать, какие разговоры подслушивает и куда это доносит. Конечно, я не простила этого человека. Я презираю его, как и всякого, кто солидаризируется с позицией силы, власти и насилия, надеясь через такое единство и причастность выторговать себе какое-то благоприятное положение. Я презираю трусов и приспособленцев за отсутствие лица — они утрачивают себя. Именно усилиями таких людей стали возможны самые страшные катастрофы, которые были в нашей истории, — например, ГУЛАГ. Считаю, что эти люди — позор любого общества.

Но я согласна с Сартром: трус может в любой момент стать героем, а герой — трусом. У каждого есть шанс осмыслить свою причастность к ужасному. Если однажды такой человек вдруг открывает, в чем ужас его поступка, действительно осознавая, что произошло, а не в очередной раз переодеваясь «по погоде», то он может заслуживать обратного включения в регистр нормальной социальности. Но не ранее того.

 из личного архива героини | Гласная

Опыт увольнения по политическим причинам у меня и раньше был. Когда я работала в горном [в 2011-2020 гг. Мария работала в Санкт-Петербургском горном университете. — Прим. «Гласной»], столкнулась с тремя видами доносов. Первый: когда мы проходили какого-то автора, а «деды, которые воевали» ребенка этому не учили. Например, рассказываешь про Ницше и его концепцию, цитируя «бог умер», а потом мама студента звонит: «Как вы посмели сказать моему сыну, что бог умер?». Я много раз говорила, что лишь объясняю концепции, но люди все равно каждый раз смешивают мою прямую речь и цитаты мыслителей, потому что привыкли к пропагандистам вокруг себя.

Второй жанр — мои ответы на чувствительные вопросы, например, об ЛГБТ-сообществах или травле одногруппников. Когда меня спрашивали, считаю ли я, что «*** [гомо-и бисексуальным людям] место в нашем обществе», я отвечала о текущем научном консенсусе в мире по этому поводу и ссылалась на свой исследовательский и академический опыт. Но и это становилось причиной доносов.

Третий жанр — когда студенты, воспитанные в инфантильной парадигме, где старший — по определению твой друг, и ему нужно рассказать все, шли к психологу, сотрудничающему с силовиками. Когда мы затрагивали концепцию банальности зла Ханны Арендт или категорический императив Канта, студенты вдруг начинали интенсивно размышлять, что, возможно, система не всегда честна с ними, и чувствовали дискомфорт. Этот дискомфорт они считали признаком психического недуга и искренне тревожились.

Когда я увольнялась, мне показали стопку доносов на меня. Сначала я удивилась, откуда так много. И только когда узнала про разговоры студентов с «психологом», поняла.

«Иногда я мою полы»

Студенты рассказывали, что после моего ухода с преподавателей якобы взяли расписки, что они не будут поддерживать прекращение [запрещенное в РФ слово].

Когда я забирала трудовую [из Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов], я опасалась что мне там все зачеркнут буквой «зю», и мои 15 лет стажа пойдут прахом. Работница отдела кадров спросила: «Что вы там ищете?». Я ответила: «Ищу одну букву — вдруг вы использовали ее, чтобы пометить меня числом зверя». Она сказала: «Очень смешно». Я ответила: «В том-то и дело, что не очень».

На момент увольнения на мою зарплату в университете нельзя было прокормить даже кошку. Два года назад на полной ставке я зарабатывала 16 720 рублей: шесть дней в неделю по четыре-пять пар плюс экзамены, которые накопились после пандемии, — итого по 18 часов в день. Я перевелась на четверть ставки, чтобы не умереть от усталости и как-то совмещать с другими подработками. Зарплата стала четыре тысячи рублей в месяц. Правда, в декабре ее все-таки подняли до 14 тысяч со всеми надбавками.

В последнее время меня кормили картины: я художница по [средне-специальному] образованию, и это позволяло мне выживать. Однако работать в современных арт-институциях как художнице теперь тоже сложно из-за цензуры. Когда я пыталась экспонировать цикл работ памяти [советского кинорежиссера-авангардиста и художника] Сергея Параджанова как политзаключенного, одни требовали убрать все неудобные места («слишком много политики») и оставить «цветочки-василечки», другие заявляли, что Параджанов был гомосексуалом, и ему не место в пантеоне прекрасных людей России. Очень скоро можно будет экспонировать только «Лебединое озеро».

Иногда я мою полы. Надо мной подтрунивают из-за этого, но меня саму поломойство никогда не смущало.

Особенно часто мне приходилось мыть полы, пока я писала докторскую: вся зарплата тогда уходила на распечатки. Я бы могла претендовать на какое-то материальное пособие, но начальство каждый раз заставляло ставить прочерк в анкете в графе «Пишете ли вы докторскую» — настолько не верили, что я защищусь.

«Мы в ответе за то, чему не попытались помешать»

Когда я защищала докторскую, знакомилась с работами тех, кто сидит в диссертационном совете (Рахманинова в итоге защищалась в другом совете — Прим. «Гласной»). Меня поразило: до перестройки все эти люди писали «краснознаменные» тексты про удои и славили партию. А в публикациях после 1991 года уже писали про открытый мир, либеральные ценности и капитализм. Я думала: наверное, они переосмыслили что-то важное и изменили взгляды. Но вдруг после 1999 года в статьях тех же авторов, как на подбор, появляется поиск русской духовности и национального своеобразия. И я поняла: нет, это было не переосмысление, а приспособление: очевидные переодевания в зависимости от того, как меняется ветер. Мне кажется, это обусловило ту ситуацию, в которой мы оказались сейчас: когда наука — это не наука, а идеологическое обрамление генеральной линии партии. На защите меня спросили: «Вы используете текст этого новомодного Фуко. Вам не кажется, что это просто следование современным трендам?». И я поняла, что мы живем в разных эпохах.

Ни один ученый не свободен от происходящего в стране. Когда были протесты против поправок к Конституции, большинство ученых не считали нужным присоединиться к гражданскому обществу, считая себя обитателями «башни из слоновой кости». Но пока они сидели в своих норках, их это все коснулось.

Когда, работая над докторской и отрабатывая по несколько пар в день, я вынуждена была проводить свой единственный выходной на дождливой или заснеженной площади [на митингах] с кучкой «ненормальных энтузиастов», меня злило, что так много людей считают себя свободными от этой зимней площади с дубинками ОМОНа. Если бы нас было больше, этого бы, возможно, не произошло. Как у Сартра: мы в ответе за то, чему не попытались помешать.

Сегодня общество проиграло эту битву с Левиафаном, оно повержено, раздавлено и разобщено. Оно будет дальше умирать и терять своих. Но, возможно, люди обретут какой-то новый опыт социальности через этот опыт горя, сформируется какой-то новый андеграунд. Хотя сомневаюсь, что при текущих мощностях режима это возможно.

Как невозможен и прежний гражданский и художественный акционизм. В нем было много хорошего.

Что-то живое оставалось только благодаря акционизму, особенно женскому.

Он не продуктивен для настоящего момента, но в учебниках истории эти акции будут изучать как образцы. Эстетика — это всегда для будущего. Всех, кто выходит на акции, я поддерживала и буду поддерживать. Если сама не завинтилась, езжу и вожу передачки. Хотя теперь все обнулилось — сначала суверен, потом мы с ним, а потом и весь мир. Обнулился и протест. Можно выходить без плаката из метро и сразу идти в автозак.

На фоне этой новой бессмысленности я, конечно, рассматриваю возможность отъезда. Но все-таки: если мой дом захвачен, почему уезжать должна я?

Если же останусь, займу свое место в проекте дворников и сторожей. Но больше не буду обслуживать этот режим ни своим умом, ни своим сердцем, потому что он все превращает в смертоносное оружие. И из этой позиции я продолжать свидетельствовать о новых этапах катастрофы для будущего: фотографировать и писать в стол.

 из личного архива героини | Гласная

От редакции. На кафедре на вопрос «Гласной» о причинах ухода преподавателя пояснили, что увольнение Рахманиновой было ее самостоятельным решением и связано оно с «непреодолимыми семейными обстоятельствами». Сотрудница кафедры (отказалась представиться) охарактеризовала Рахманинову как «прекрасного педагога и преподавателя, которую очень любят студенты». На просьбы подтвердить или опровергнуть запрет говорить со студентами о политике сотрудница кафедры ответила, что «это внутреннее дело университета».

Другие материалы о политической цензуре в российском образовании вы можете прочитать на сайте издания «Медиазона»: «Ситуация нетерпимая». Уход преподавателей, отчисления и лекции в поддержку «спецоперации» — что происходит в одном вузе Петербурга.

Екатерина Малышева

Комментарии

Господа буржуазные анархисты, у меня такой вопрос созрел. Что стоит впереди? Что телега, а что лошадь? Философия формирует политику или политика философию? Читая со стороны философов, я понимаю их и начинаю осознавать, что во все времена все философские тексты так или иначе служили выяснению и объяснению социальной справедливости. Социальная справедливость это неравный доступ к ресурсам, ведь идея равенства отвергает идею справедливости. При равном распределении справедливость не нужна, а при неравном делят по справедливости. Университетская философия получает ассигнования от политиков, занятых в деле реальполитик, политиков абсолютно не рефлексирующих, утилитарных, и хорошо, если подталкивающих население по Санстейну к нужным действиям, а не полицейской дубинкой или стволом автомата. Так вот вопрос философы создают концепции справедливости, объясняющих существующие системы распределения ресурсов (рабочий получает меньше миллиардера потому что надо больше работать или богу лучше служить и т.п) или все таки потом политики подстраивают свои хотелки к созданным философским теориям?

Рейтинг: 1 (2 голоса )

Сколько слушал прослушок Медведчука, Суркова, Путина-Порошенко, Абрамовича, Березовского, зарубежных лиц и т.п. Ни разу там не встречал философского бред в их общении. Но они нанимают философо и политико технологов для себя, т.е платят им деньги. И тут закрадывается мысль о том, что философы не на столько свободные люди, которые выполняют сервильную функцию, обеспечивают массы выгодными своим нанимателям мыслеформами и нарративами

Голосов пока нет

Вы о чём вообще и какое это имеет отношение к материалу, который вы комментируете?

Рейтинг: 5 (3 голоса )

Авторка политический философ, вписавший себя в академическую иерархию. Академическая иерархия живет на бюджетные деньги, бюджет принадлежит государству, государство контролирует информационную повестку в своих интересах. Своих апологетов система не репрессирует, а награждает. Как-то не очень логично ругать университеты за их репрессии в адрес инакомыслящих. Инаковым надо быть в другом месте

Рейтинг: 1.3 (3 голоса )

Добавить комментарий

CAPTCHA
Нам нужно убедиться, что вы человек, а не робот-спаммер. Внимание: перед тем, как проходить CAPTCHA, мы рекомендуем выйти из ваших учетных записей в Google, Facebook и прочих крупных компаниях. Так вы усложните построение вашего "сетевого профиля".

Авторские колонки

Востсибов

В 2010 году, как можно найти по поиску на сайте "Автономного действия", велась дискуссия по поводу анархистской программы-минимум. Разными авторами рассматривалось несколько вариантов. Все они включали в себя с десяток пунктов, необходимых по версиям авторов. Понятна в целом необходимость такой...

2 месяца назад
23
Востсибов

В результате последних громких преступлений на религиозной почве вновь становится актуальной тема религии, ее места в обществе, и необходимости проработки рефлексии на такие события, несмотря на то, что они довольно быстро перекрываются другими событиями в информационном потоке. Притом, что...

3 месяца назад
3

Свободные новости