В новом спецпроекте «Разделенные сроком»  журнал «Дискурс» разговаривает с близкими женщинами политзаключенных, репрессированных за их позицию, общественную деятельность и несогласие с властью в современной России. Героиня первого интервью — Лидия Порохня, подруга режиссера и поэта Севы Королёва, которого судят за «фейки» о российской армии. В большой откровенной беседе девушка рассказывает, какие чувства испытывала во время обыска в их квартире в 6 утра, как дело повлияло на взаимоотношения с Севой, о чем они разговаривают на редких свиданиях, что помогает справляться с разлукой, возникало ли желание всё бросить и что помогает поддерживать себя и Севу в трудные минуты.

«Вы можете видеться и не можете друг с другом искренне поговорить». О знакомстве с Севой, обыске в их квартире и отношениях с политзаключенным

— Как и когда вы познакомились с Севой? Как развивались ваши отношения и в какой момент началось преследование?

Мы познакомились 2 апреля 2022 года на так называемом митинге. Я говорю «так называемом», потому что я не считаю то, что происходило, за митинг, но в конечном счете и меня, и Севу посадили в спецприемник на Захарьевской. Меня на 5 суток, его на 10. Он был на тот момент единственным человеком, кому удалось во время апелляции снять с себя обвинение. Он был освобожден. Так что в итоге отбыл намного меньше, чем 10 суток. Тогда мы начали общаться и через некоторое время стали встречаться. На 12 июля, тот момент, когда в нашей квартире произошел обыск, мы уже жили вместе, наверное, месяц. Сейчас мы продолжаем общаться, продолжаем друг друга поддерживать.

— Как изменился статус ваших с Севой отношений за время дела?

Когда Севу арестовали, мы встречались, и какое-то время после его задержания, после того, как его отправили в СИЗО, мы встречались, но сейчас мы скорее приходимся друг другу друзьями.

— В какой момент началось преследование и повлияло ли оно на ваши отношения?

Сложно говорить, в какой момент началось преследование. Я бы не стала на этот счет высказываться. Это немного не в моей компетенции. 12 июля произошел обыск, и Севу сразу же арестовали. 13 июля его отправили в место заключения. Говорить о каком-то преследовании, которое именно происходило на моих глазах, я не могу. Можно предполагать, что за Севой какое-то время до этого наблюдали и так далее, но это будет с моей стороны только предположением.

— Статус ваших отношений изменился в связи с тем, что вы не видитесь? В связи с теми условиями, которые выстраивает система, в ту часть которой вы попали?

Не исключено, но иногда сложно предполагать, как было бы, если бы… когда речь идет о человеческих взаимоотношениях, кто-то, наоборот, скажет, что трудности сплачивают и так далее. И, может быть, кто-то, наоборот, таким образом объяснял бы изменение отношений и само сближение, то есть какую-то положительную динамику, если можно так выразиться. Я не знаю. Я бы не стала говорить, что во всем виновато Севино заключение, и я не стала бы вставать в какую-то позу и говорить о том, что государство сломало мою личную жизнь. Мне кажется, что ситуация несколько сложнее. Но безусловно, конечно, сложно с человеком общаться, как раньше. Потому что перед вами очень много разных преград и это те преграды, которые не всегда понимают люди, не находящиеся в каких-либо отношениях с политическими заключенными.

То есть это то, что вы можете видеться и не можете друг с другом искренне поговорить откровенно, постоянно нужно оглядываться, пропускать свои слова через цензуру.

Потом это непонимание того, что сейчас чувствует человек на самом деле. Потому что человек, который находится в СИЗО или в каком-то другом подобном месте, не хочет расстраивать своих близких и, мне кажется, это на самом деле расстраивает некоторых близких. По крайней мере, меня иногда расстраивает, что я не понимаю, насколько человек сейчас честен со мной. Вот и с моей стороны это точно так же работает. То есть я тоже иногда не все рассказываю, не раскрываю всего того, что происходит в моей жизни или в России, в мире. Потому что, наверное, человеку и так достаточно переживаний. В результате образуется какая-то пустота, какое-то молчание. То есть ты мысленно отсекаешь разные темы и разные стороны жизни. Иногда вы видитесь раз в месяц, и кажется, что эта встреча должна быть очень насыщенной, потому что столько всего произошло, по крайней мере, в моей жизни, но мы можем подолгу молчать, потому что в блоке из-за перечисленных причин. Так что да, на отношения, на общение, конечно, не может не влиять.

— А как ты вообще узнала о деле? И что ты в этот момент чувствовала, испытывала? С чего вообще все началось? С чего началось дело?

С чего началось дело? Опять-таки этот вопрос лучше задавать защитнице. Потому что в показаниях, насколько я помню, сотрудника центра Э говорится о том, когда именно было заведено дело на Севу. Я могу говорить только то, что происходило непосредственно на моих глазах. 12 июля к нам вломилось большое количество людей, примерно их было 10 человек разных должностей. Они выполняли разные роли. То есть там были как обычные понятые, так и люди, которые младше, чем я, и которые выглядели очень безобидно, но тем не менее они тоже вносили какую-то очень странную атмосферу, какую-то комичность придавали происходящему. Но это была не очень радостная комичность. Был сотрудник центра Э, следователи, кто-то в очень парадной одежде.

Для меня это было очень странно, потому что на часах 06:00 и я только успела одеться, но не успела причесаться, а перед нами стоят люди, которые выглядят так, как будто они заранее готовились к встрече с нами: в таких белоснежных рубашках, выглаженных костюмчиках, в камуфляже.

Взломанный замок, одна девушка среди понятых и одна среди сотрудников полиции, которая всем этим командовала и очень громко кричала. Все происходило очень быстро, и для меня это произошло настолько быстро, что я не успела даже понять, что случилось. Сейчас это уже давно прошло, потому что с тех пор было большое количество судов и много столкновений с этими структурами. Сейчас я уже понимаю приблизительно, что к чему и как нужно себя вести. Скажем так, какое-то понимание происходящего у меня есть, когда я прихожу в суд или когда я выступала в качестве свидетельницы, и мне снова приходилось общаться со следователем, все это рассказывать. Тогда я просто не понимала, что, например, Севу сейчас заберут и мы с ним больше не увидимся. Я не понимала всей серьезности происходящего.

Я помню, что, когда мы прощались, у меня было чувство, что это что-то вроде спецприемника на Захарьевской, грубо говоря. Да, нас сейчас разлучат, да, мы снова оказались в неприятной ситуации. Она чуть более неприятна, чем тогда. И даже потом, когда мы пересекались в отделе полиции, меня везли отдельно с конвоиром, потому что я якобы мешала проведению обыска, что мы с моими защитниками опровергли, и уже подтверждено, что это обвинение в мою сторону абсурдно, но тем не менее, несмотря на доказательства, я просидела тогда 12 часов в отделении без еды, без воды, вообще не зная, сколько я здесь пробуду, и никто из моих близких долгое время не знал, где я нахожусь. То есть все равно факт остается фактом. Я почему-то находилась в полиции с нарушением своих прав и в тот момент, когда я там была, в те часы, когда это было, Севу тоже туда привозили, и мы в какой-то момент проходили рядом друг с другом. Я видела, как на него надевают наручники, но я совершенно спокойно на это смотрела. Видимо, это какая-то ну, вот мы же никогда, как мы себя поведем этот фильм. Вроде бы все так понятно…

Строится какой-то сценарий: если это пара, то они протягивают друг к другу руки, вырываются из оков, которые на них надевает, конвой и так далее… Здесь вообще не так было. Я просто смотрела на это очень-очень спокойно.

Вообще реакция была совершенно запоздалая. И потом я уже понимала, господи, я даже никогда в жизни не видела, чтобы на человека близкого мне надевали наручники. Когда забирали с митинга в кавычках ни о каких наручниках не было и речи. На самом деле эмоции были самые разные. Очень часто это были какие-то запоздалые вещи, то есть сначала как какая-то странная реакция.

Я себя во время обыска действительно вела немного дерзко. Мои эмоции во время обыска были, в общем-то, сосредоточены не на Севе, не на переживании за него, потому что мне в голову даже не приходило, что действительно может идти речь о каком-то настолько серьезном обвинении. Это были рефлекторные штуки — грубо говоря, защита своего пространства. На тебя напали в шесть часов утра, к тебе пришли незнакомые люди, и они что-то от тебя сейчас требуют. Они тебе говорят «туда ходи», «туда не ходи», они забирают у тебя телефон, и ты чувствуешь себя слабым, уязвимым человеком. Единственное, что ты можешь, — это отбиваться своим языком и своими словами. На каждое их слово там — 10 слов. Ты понимаешь, что тебе нельзя агрессивно себя вести, но ты своим остроумием пытаешься зайти, что, в общем-то, не обязательно делать. Ты тратишь на это свои нервы, но это в потоке невозможно остановить. Это, наверное, то, что я тогда испытывала…

Временами я чувствовала злость на людей, которые ведут себя здесь по-хозяйски. Я много раз уже описывала эту историю и, наверное, примерно в тех же словах, что и раньше опишу это: можно выполнять свою работу, я понимаю, что у всех разная работа, допустим, и они же сами много раз мне говорили: «это наша работа». Окей, это ваша работа. Вы можете прийти, провести обыск. Вы могли сделать это, вне зависимости от того, насколько эта работа не вызывает у меня уважения и насколько она омерзительна. Тем не менее, вы можете прийти, просто провести обыск. Но зачем оскорблять меня? Зачем оскорблять Севу? Зачем говорить ему, что он плохо выглядит? Зачем мне говорить, что якобы они точно знают, что у меня есть какие-то голые фотографии, что у нас дома хранятся наркотики? Какое это имеет отношение к делу? Никакого. И я понимаю, что глупо требовать от таких людей какого-то благородства и так далее, и с моей стороны это глупо. Мне многие говорили: «Что ты бесилась? Ты же понимаешь, что это за люди». Но когда к тебе приходят в шесть часов, ты еще очень взвинченная и на это, наверное, расчет.

Если говорить о самых первых чувствах, то они в основном очень простые. Просто злость, раздражение, чувство несправедливости очень сильное, потому что я понимала, что это все неправда, все, что мне говорят, все, что здесь происходит, все неправда и все очень некрасиво.

Потом, когда уже проходит время, когда ты уже знаешь, что в квартирах других людей обыски происходили намного жестче, ты уже знаешь о том, что кого-то при обыске насиловали бутылкой, что кого-то избивали, что, в общем-то, этот обыск и те оскорбления, которые ты слышала, вообще детский сад. Но когда это происходит с тобой, то ты как бы всем сердцем откликаешься на этот крик души.

— У тебя вообще было ощущение, что рано или поздно вызовет это дело, что это случится? И догадывалась ли ты о последствиях того, чем он занимался?

Нет. Я всегда воспринимала его слова о том, что его куда-нибудь посадят, как шутку. И мне это казалось даже каким-то надуманным. Сейчас очень часто в телеграм-каналах и других медиа мелькают слова активистов и активисток по отношению к людям, которые просто вышли один раз в жизни на пикет или высказались в социальных сетях. Их обвиняют, правоохранительные органы берут с них штраф, их сажают, неважно. И я с большим уважением отношусь к таким людям. И не то, чтобы я оспариваю их звание активиста или активистки, но все-таки я понимаю, что есть активисты, которые действительно на протяжении многих лет этим занимаются или на протяжении даже последних полутора лет, да? И все-таки я не могу сказать, что Сева был прям активистом, чтобы давно быть на прицеле у эшников.

Мне кажется, что он высказывался о войне и о том, что происходит, примерно столько же, сколько и другие здравомыслящие люди. Просто делал это менее осторожно. Почему именно он в итоге несет наказание? Я не знаю. Для меня это просто какая-то история о случайности.

Потому что потом я увидела случайно в социальных сетях, в том же Вконтакте, не менее опасные в своей откровенности высказывания о политической позиции, и я знаю, что эти люди, слава богу, не несут никакого наказания и ни в чем не обвиняются. Может быть, действительно, когда-то из-за того, что Сева участвовал в политических акциях, может быть, он обратил на себя внимание, но точно также мог обратить на себя внимание любой другой человек, потому что на митинги за Навального выходили тысячи людей, на антивоенные митинги, я не знаю статистику, но тоже, по крайней мере, в первые дни выходило в Питере не так много людей, как бы, может быть, хотелось. Так что нет, у меня не было никакого предчувствия, я, наверное, не очень дальновидная, наверное, я зря не относилась всерьез к тому, что говорил Сева. Наверное, я зря не читала последние новости… к тому моменту, как Севу взяли, уже было несколько прецедентов со статьей о дискредитации армии, но я была очень плохо с этим знакома. Вот поэтому, наверное, у меня не было чувства опасности.

«Когда было чувство, что твою жизнь разделили на до и после, на меня свалилось параллельно и очень много добра». О развитии дела, поддержке друзей и отношении к системе

— А как вообще развивалось дело? В нем было что-то особенное?

Каждое такое дело особенное, потому что эта статья состряпана очень быстро, и то, что происходит на наших глазах, действительно исторические события. Потому что мы видим, как пытаются создать дело из ничего. Мне сложно сказать, чем отличается Севино дело от дел других людей, обвиняемых по статье 207.3. Ну и, конечно, я человек, который находится очень близко к этому, поэтому меня все удивляет. Мне все кажется каким-то дьявольским, все кажется совершенно нереальным. И это все очень больно. Ну, просто нужно брать любой аспект дела и о нем очень долго говорить, даже о том, как его воспринимать, если ты никак не связана с юриспруденцией, адвокатурой. Просто мне непонятно, каким образом вообще строится обвинение. Оно выглядит совершенно беспомощным, но самое ужасное то, что ты ничего не можешь с этим сделать, а сторона обвинения даже никак как будто бы не старается выглядеть более солидной, более аргументированной. Это все настолько неприкрыто глупо.

Иногда может создаться впечатление, что сейчас все обвинение рухнет и правда восторжествует, но потом тут же ты понимаешь, что, наоборот, вот эта неприкрытая глупость говорит о своем всесилии.

Они понимают, что в любом случае на их стороне сила, поэтому особенно себя утруждать не нужно. И, наверное, это удивляет меня больше всего, потому что на многих судах, когда выступает Сева, когда выступает его защитница Мария Зырянова, очевидно, на чьей стороне преимущество, но на ход дела это существенно не влияет. То есть мы можем просто восхищаться и сдерживать себя, в зале нельзя аплодировать, производить шум, мы все можем гореть этим желанием сейчас зааплодировать, но это ничего не поменяет.

«Не волнуйтесь, я не уехал, и не надейтесь, я не уеду». Речь поэта Севы Королёва на суде

— А как вообще на дело реагировали ваши родственники, друзья?

Все помогают настолько, насколько могут. Мне повезло, я встретила максимальное количество поддержки.

— Изменилось ли отношение к вам со стороны друзей и окружающих? Были ли те, кто перестал общаться?

Прекращения общения не было. У меня давно не очень хорошие отношения с сестрой. По крайней мере, они сильно изменились. Но это связано с политической ситуацией, с нашими противоположными взглядами. И не думаю, что арест Севы как-то существенно повлиял на это. Я думаю, что в любом случае мы бы так же мало общались, как сейчас. Сева, может быть, и добавил каких-то красок, но не определяющих события.

— С какой поддержкой ты столкнулась и появились ли новые друзья на фоне дела? Возможно, среди тех, кто как раз таки начал оказывать активную поддержку.

Возможно, в самом начале это очень сильно чувствуется… Просто потом ты к этому немножечко привыкаешь, и все становится достаточно обыденным. Суды каждый месяц или каждые полтора-два месяца, передачки, свидания, посылки, все уже работает в принципе. Но не скажу, что как часы, потому что ФСИН постоянно подбрасывает испытания, и в целом хватает непредсказуемости.

Тем не менее вначале, когда было чувство, что твою жизнь разделили на до и после, на меня свалилось параллельно и очень много добра. Я не всегда знала, как справится с этим добром.

В смысле как реагировать на такую помощь, на такую отзывчивость, участливость иногда знакомых, иногда совсем незнакомых, иногда малознакомых. Я понимала, что это искренне все, что это от всего сердца, но мне казалось, что людям я как бы ничего не сделала для того, чтобы мне так помогали и, может быть, у меня включался какой-то синдром самозванца, чувство, что я не сделала того, что могла бы сделать, что вела себя не всегда правильно в момент обыска, о чем я говорила ранее. Да, очень большое количество людей помогало… помогали люди, с которыми мы вместе были второго апреля, то есть с тех пор мы заметно, скажем так, сблизились благодаря Севе.

И есть люди, которые уже уехали, но мы поддерживаем общение. Это какой-то особый тип общения. Мы видимся на судах или переписываемся где-то в телеграме по поводу происходящего с Севой, например. Возможно, мы бы не стали общаться так много, если бы не эта история, но это те люди, благодаря которым ходить в суд — это не только печально, напряженно, стрессово, иногда ты идешь в суд и даже испытываешь радость. Это какие-то ритуалы. Ты знаешь, что через каждый месяц, через каждые полтора месяца у тебя вот такое странное событие, встреча со старыми знакомыми. У всех своя индивидуальность.

Ты понимаешь, что опять будут какие-то известные тебе журналисты, приходит кто-то никак профессионально не связанный, приходит близкий Севе человек или кто-то, кто о нем узнал случайно, кто-то в первый раз. Это происходит постоянно. Несмотря на то, что все равно туда вливаются разные люди, каждый раз все как-то очень хорошо знакомо. Это такой островок надежности, стабильности. За счет своей повторяемости в этом есть что-то такое от праздника, от обряда. Все это было бы невозможно без всех прекрасных людей.

— Какие люди встречались тебе с той стороны закона среди полицейских, следователей, прокуроров, судей, приставов, фсиновцев? Были ли среди них те, кто проявлял человеческое отношение или старался помочь?

Я немного уже рассказывала о том, кого я встречала. Там ты интуитивно чувствуешь, с кем лучше вообще не иметь дело, а кто, например, не то чтобы лоялен, но хотя бы не будет лишний раз проявлять негатив. Тогда на меня самое сильное негативное впечатление произвела следовательница, которая в итоге через некоторое время перестала участвовать в этом деле, и сотрудник центра «Э» Ковальчук, которой как раз не стеснялся проявлять всю свою гниль в душе. Но в целом все равно ничего приятного я о тех людях не могу сказать.

Если же говорить о тех, кто действительно пытался помочь или, может быть, сжалился надо мной, то это сотрудник отделения полиции, в котором я находилась 16 часов. Так получилось, что я на своем опыте ощутила, каким образом работает перекладывание ответственности. Когда меня собирались отвезти в отделение полиции, мне говорили одно: например, когда я просила совершить последний звонок, меня успокоили, что я смогу это сделать в отделении полиции. Однако в самом отделении, когда я сослалась на свое право и обещание полицейского, в ответ прозвучали лишь какие-то невразумительные ответы. Наверное, это наивно с моей стороны верить словам подобных людей, но просто как иначе? Все равно не хочется всем отказывать в человечности. Я спрашивала снова и снова, а мне лишь заявляли, что у меня нет права на звонок или я позвоню позже. Я продолжала настаивать, и в итоге спустя несколько попыток сотрудник полиции — один из винтиков этой системы — согласился позвонить моей маме. Она живет очень далеко, не в Санкт-Петербурге, но ее номер — единственный, который я помню наизусть. Я попросила, чтобы через маму мои друзья привезли мне какую-то еду в отделение, потому что на тот момент я уже почти 24 часа не ела: нас же разбудили в 6 часов утра.

На самом деле я благодарна этому человеку, так как потом были какие-то моменты, когда я понимала, что он немного проникся ко мне то ли сочувствием, то ли просто уступил под моим напором. Он был единственным сотрудником, который постоянно приходил к нам — ко мне и человеку из соседней клетки. Я не знаю, можно ли это назвать добротой, но однозначно у меня осталось хорошее впечатление об этом человеке. И мне жалко, что я не помню его имени и фамилии: сейчас мы пробуем добиться компенсации за то, что я находилась в отделении так много часов, и мне очень хочется на суде сказать, что все-таки один хороший сотрудник в том отделении был.

— Менялось ли твое отношение к делу? Если да, то что и как на это повлияло?

В глобальном смысле отношение к делу у меня прежнее — то есть черное с белым я не стала путать. Я стою на тех же позициях, что и в начале процесса.

— А твое отношение к государству менялось?

Ни о каком коренном изменении говорить не приходится. Я примерно представляла себе все это. Наверное, теперь больше разбираюсь в некоторых деталях. Если бы я прочитала о них где-то в СМИ или в каком-нибудь канале, возможно, меня бы это даже не удивило, и я бы просто развела руками. Так реагируют многие люди, когда я рассказываю им про свою ситуацию. Конечно, есть разница между тем, чтобы слышать все со стороны, и тем, чтобы находиться в центре событий.

Например, когда я езжу в Кресты, что происходит более-менее регулярно последние несколько месяцев, то я вижу, как в гигантском учреждении — самом большом СИЗО в Европе, находится всего один туалет — и тот с ведром, потому что там не работает смыв.

И вот я сталкиваюсь с ситуацией, когда прихожу и обнаруживаю, что там вообще вырван унитаз. Я иду спрашивать у сотрудников и выясняю, что кто-то из них действительно в первый раз слышит о том, что туалет сломан. Я вижу это искреннее непонимание на их лицах. Они пытаются объяснить, где находится старый туалет, и мне приходится повторять им одно и то же. Под конец я просто прошу пустить меня в служебный туалет и наталкиваюсь на сильное сопротивление: «Да?! Чтобы вы нам и наш туалет разломали?» В итоге, конечно, меня и других посетителей пускают тайком в служебный туалет, но вся эта ситуация и само противостояние очень показательны, на мой взгляд. Мне кажется, что в этом проявляется отношение государства к своим гражданам и отношение государства к семье…

Я бы поместила эту историю про туалеты под всеми лозунгами о семейных ценностях, которые сейчас звучат из каждого утюга. Ведь вообще-то ко всем заключенным в Крестах — их около 5 тысяч человек, если я не ошибаюсь — приезжают именно родственники.

В основном, кстати говоря, это женщины: матери, сестры и дочери. Где же забота о женщинах и многодетных матерях, которых нужно оберегать как цветы, как говорит наша пропаганда? Туда и дети могут приезжать — я видела их сама. Словом, нет, не может поменяться радикально отношение к государству.

«Если я спрошу про книги, то смогу узнать наверняка, что он на самом деле переживает сейчас». О свиданиях в СИЗО, цензурировании писем, самопомощи и мыслях о будущем

— А как вы вообще справляетесь с разлукой? Вы ходите на свидания, может быть, пишете письма? Как это происходит?

Раз в месяц я хожу на заседания. В июне повезло даже побывать дважды, потому что Севу положили в больницу — то есть я смогла навестить его и в Крестах, и в больнице. Также у Севы есть возможность звонить, но она менее надежная, чем свидания. Я до сих пор не понимаю, как это регулируется. Мне кажется, это происходит очень хаотично. Нет такого, чтобы я, например, знала, что прошло две недели и Сева должен мне позвонить, так как обычно он звонит в четверг с 12 до 14. Это происходит в самый неподходящий момент, когда я в метро и вдруг вижу пропущенной от Севы, или он звонит именно в тот день, когда я поставила телефон на беззвучный режим, чтобы немного отдохнуть.

Но вообще я рада, что у него есть возможность звонить: свидания ему разрешены только с двумя людьми — со мной и его отцом, а вот звонить он может большему числу человек. Я не переживаю, что он будет одинок, если я не смогу ответить, ведь он все равно дозвонится до кого-то из близких. Ну и, конечно, письма, да. «ФСИН-письмо» — более частая форма переписки, потому что она хоть и не всегда быстрая, но привычная и простая. По крайней мере, Сева просит, чтобы с ним переписывались через «ФСИН-письмо». Бумажные письма могут потеряться, и, если бумажные письма не проходят цензуру, то мне не придет оповещение об этом.

Ну и, конечно, суды. На судах мы не можем общаться, но есть возможность помахать друг другу рукой, посмотреть друг на друга… Может быть, даже передать привет или сказать в одном предложении что-то важное. Как правило, я стараюсь держать его в курсе каких-то событий своей жизни: сообщаю, что я иду в больницу или что вышел его фильм. Также я передаю ему пожелания и сообщения других людей, которые уехали и не могут сказать этого самостоятельно. Порой и мои слова передает кто-то другой, если у меня не получается с ним связаться. Конечно, это еще одна преграда. Прежнее искреннее и непосредственное общение труднодостижимо.

— Затрагивая тему общения с политзаключенным и поддержания связи с ним, я бы хотела спросить, о чем вы еще пишете и говорите? О чем вы стараетесь не писать и не говорить?

В письмах я стараюсь не затрагивать злободневные политические вопросы, потому что никто из нас не знает наверняка, как работает цензура. У цензуры очень размытые границы, а я вовсе не хочу, чтобы мое письмо отклонили из-за того, что я, например, написала про Навального или выразила свое отношение к Пригожину. Письма идут достаточно долго, это нужно всегда держать в голове. Были случаи, что электронное письмо шло 18 дней.

И вот, представляешь, письмо идет 18 дней, а потом тебе приходит оповещение, что оно не прошло цензуру. Конечно, в такие моменты ты винишь себя, хотя и понимаешь, что на самом деле твоей вины здесь нет.

Но все равно обидно, что не удержалась и теперь придется заново писать письмо, а это значит, что Сева будет ждать его еще дольше. Я знаю, что когда мы видимся на свиданиях, я позволяю себе больше. Так, я понимаю, что мне не вырубят телефон из-за того, что я скажу слово «война» — это не настолько отработано, или, может быть, нет такой технической возможности. Но я все равно стараюсь быть осторожной и не тратить время на свиданиях.

Там (на свидании — Прим. ред.) я уже могу, хотя тоже стараюсь быть с этим и осторожной, и стараюсь, может быть, не тратить на это время, потому что сейчас важнее другие вещи, именно когда вы видитесь.

Тем более, я знаю, что какие-то новости все равно доходят до Севы. Там все равно есть радио, и пусть оно преподносит новости в несколько другом свете, человек с критическим мышлением может вычленить оттуда ту информацию, которая сможет дать ему какое-то представление об окружающей действительности. Да и сарафанное радио никто не отменял.

О чем мы разговариваем? О том, что чувствуем, о каких-то абстрактных вещах, событиях в жизни. Обсуждаем и бытовые вещи: передачки, посылки, приветы. И книги! Обязательно обмениваемся впечатлениями и узнаем что-то новое о предпочтениях друг друга. Мне всегда интересно, что Сева читает сейчас. Первое время меня беспокоило то, что в СИЗО максимально затруднено самообразование. Мы отправляем книги по частям в письмах — то есть мы их распечатываем и пересылаем. Это вообще дикость. Книги просто так в передачке или в посылке Сева не может получить. Несколько раз это удавалось, и теоретически это возможно и сейчас, но никто не может дать мне никаких гарантий. Библиотека в СИЗО есть, однако Сева рассказывал, что, например, пишет в заявке одну книгу, а ему приносят другую, о которой и речи не было. Также сокамерники обмениваются книгами. Если к кому-то из них попала книга, то она обойдет всех, кто находится в камере.

Я просто знаю, что для Севы важно чтение: для меня это показатель того, насколько он себя сейчас хорошо чувствует — если он может что-то читать и если он чем-то интересуется, значит, сейчас все относительно неплохо.

Если он не проявляет интереса к книгам, то, наверное, ему сейчас очень тоскливо и грустно. Если напрямую задавать ему этот вопрос, то он не ответит искренне, потому что не захочет расстраивать меня или родственников. А если я спрошу про книги, то смогу узнать наверняка, что он на самом деле переживает сейчас и как себя чувствует.

— Мешает ли вообще система вашему общению? Были ли реальные отказы в письмах? Ты вот упоминала самоцензуру, но сталкивалась ли ты сама с цензурой? Или, может быть, с какими-нибудь странными случаями вроде пропажи письма? Могла бы ты рассказать о таких кейсах, если они были?

Да. Дважды мои письма браковала цензура. Это были электронные письма, а про все остальные вещи я просто не могу знать. И я бы советовала всем, кто пишет бумажные письма политзаключенным, отправлять их заказным вариантом, потому что это позволяет отслеживать их. И если оно не доходит до адресата, то вы сразу поймете, по чьей вине это произошло: потерялось ли оно на почте или все же дошло до СИЗО, но почему-то на него долго нет ответа. Тогда вы пишете еще одно письмо и уточняете, получил ли человек вашу весточку. Если нет, то можно предположить, что дело действительно в цензуре. Первое время я отправляла письма просто так и не задумывалась об этом, а потом очень пожалела, потому что я не знаю, дошли ли они в итоге.

Из-за чего забраковали электронные письма? Подозреваю, что первое письмо забраковали из-за того, что я высказалась о мобилизации. Я просто описала свое впечатление от сотрудника в форме, которого я увидела в вагоне метро. И там, вероятно, промелькнуло мое отношение к происходящему — наверное, из-за этого письмо и не прошло.

Второй раз мое письмо забраковали, когда я попробовала отправить Севе рассылку «Зекклеттер» от «Новой газеты». В этот раз, наверное, моя ошибка заключалась в том, что я оставила название «Новой газеты». Возможно, это такое пугало для сотрудников. Мы часто думаем, что эти люди вообще ничего не знают и не в курсе происходящего. Но «Новую газету» они знают и даже не стали читать то, что было написано дальше. На самом деле рассылка «Зеклеттер» специально создана для того, чтобы сохранять у политзаключенных связь с миром и при этом обходить цензуру. Конкретно в той рассылке «Зеклеттер» было что-то про канализацию, словом, что-то максимально далекое от геополитической ситуации. Но, возможно, там были какие-то колкости… Сложно сказать. Мне кажется, это был максимально безобидный текст. Но, поскольку в том письме практически ничего не было кроме этой рассылки, скорее всего, именно она и стала причиной того, что письмо до Севы не дошло. Сева потом рассказывал, что очень забавно получать просто пустые бланки. Тут нужно пояснить, что когда ты отправляешь «ФСИН-письмо», ты ставишь галочку на графе «получить ответ». Это значит, что у заключенного будет один или два бланка на ответ — их количество оплачивается отправителем письма. И даже если письмо забракуют, то пустые бланки заключенному все равно передадут. Вот Сева их и получил, поэтому отвечал на пустое письмо.

— А были отказы в свиданиях?

Нет, не было. Когда мы стали подавать заявления судье, то отказов не получали. За это я действительно благодарна этому человеку, потому что мне есть с чем сравнивать. Мы знаем, что некоторым заключенным не удается добиться права на свидание, несмотря на родственные связи и официально оформленные отношения. Насколько я знаю, на свидания теоретически могут приходить даже друзья и любые люди, которые подают заявление, но почему-то я очень часто слышу, что причиной для отказа служит именно тот факт, что люди не приходятся друг другу родственниками или их отношения не узаконены. И, как я понимаю, судья Севы тоже могла бы прибегнуть к такому доводу, но она этого почему-то не делает.

— С чем тебе пришлось столкнуться после заведения дела? Возможно, юридические нюансы или что-то за рамками структур? Что оказалось самым тяжелым для тебя?

Знаешь, самое тяжелое в этой истории — то, что человек находится под стражей. Вряд ли что-то другое может быть тяжелее. Напрямую меня не коснулась эта история. В том смысле, что меня не уволили с работы и не выгнали с учебы… От меня не отказались родственники. Я не знаю, что еще страшнее может произойти в такой ситуации.

Я помню, что в начале был страх, что ты придешь домой, а у тебя на двери нарисована красная буква Z.

Меня почему-то очень пугало это. Или я боялась, что приду домой, а дверь взломана. Я помню, когда я была в отделении полиции, тогда еще шел обыск в квартире, и я подумала: а вдруг Севу сейчас избивают? Но ни с чем таким страшным я не столкнулась.

— Было ли у тебя желание все бросить?

Не знаю. Мне кажется, что я уже начала этим заниматься и я пока не очень понимаю, как сократить свое участие. Да и я бы не сказала, что вся тяжесть лежит на мне, потому что, слава богу, у Севы большая группа поддержки. Передачками занимается полностью Севин папа. На самом деле Севе в этом отношении еще везет, потому что мы знаем, что есть заключенные, которые предоставлены самим себе. Поэтому я думаю, что надо просто уметь иногда отдыхать и отвлекаться, как-то распределять некоторые задачи, но не прекращать полностью поддержку Севы. На данный момент я не вижу для себя такого сценария.

— А могла бы ты рассказать, чем сейчас занимаешься?

Как я уже говорила, я хожу на свидания и пишу письма. Мы немного координируем некоторые вещи. Если Сева просит, чтобы ему отправили книжку, то я сама, наверное, не буду этим заниматься. Я попрошу, чтобы это сделал кто-то другой, потому что люди часто предлагают свою помощь и я с благодарностью ее принимаю. У кого-то, например, есть дома принтер.

В целом я бы свою функцию охарактеризовала как связной. Я просто знаю всех. Я знаю, кто, когда и что сегодня передавал.

— А если отстраненно от дела? Ты упоминала, что работаешь и учишься?

Я, к сожалению, сейчас не могу сказать, что нахожусь на пике активности. Я стала много болеть, но я работаю, а учебу мне пришлось бросить. У меня есть бакалаврское образование. Я поступала в магистратуру на программу культурной антропологии в Европейский университет, но, к сожалению, мне пришлось уйти, потому что я себя плохо чувствую для того, чтобы учиться 24/7. Сейчас я работаю, пишу тексты по истории искусства, по антропологии, подрабатываю в букинистическом магазине, помогаю знакомым с организацией выставок. В общем, у меня нет какой-то одной постоянной занятости — скорее, множество подработок. Сейчас я уезжаю на летнюю школу в Дубну, в инклюзивную мастерскую. Там пробуду две следующие недели.

— Как ты поддерживаешь себя и Севу? Что держит тебя на плаву?

Текст. Я стараюсь отдыхать и не ограничивать себя в этом. Помогают хорошие книжки и фильмы. Вряд ли я в этом оригинальна, все как у всех: например, могу купить себе что-нибудь вкусненькое. Сама эта ситуация в себе несет как большой разрушительный заряд, так и наоборот.

Когда мы видимся с Севой, эти встречи очень сильно меня заряжают. Как бы то ни было, мы все равно друг другу близкие люди, и я вижу стойкость, с которой он всю эту ситуацию переживает, и она мне передается.

Я вижу, как он смеется, улыбается — и сразу понимаю, что это по-прежнему живой человек, а не какой-то текст в статье. Это меня заставляет относиться к происходящему не как к своему долгу, который я на себя взяла, а как к чему-то, что представляет часть моей жизни и что не всегда такое тяжелое, как может показаться со стороны.

— Могла бы ты поделиться каким-нибудь теплым воспоминанием о тебе и Севе, которое помогает справляться с происходящим?

Одно воспоминание не могу выделить, скорее, какие-то маленькие обрывки. Вообще уже много времени прошло с тех пор, как Севу забрали (12 числа). Получается, через неделю будет уже год. Потихоньку все больше появляется воспоминаний, которые связаны с периодом его нахождения в СИЗО, как бы грустно это ни звучало. Это уже не воспоминания о том, как мы встречались и проводили время когда-то, а воспоминания о том, как я приходила к нему на первое свидание, на второе свидание. Вот так грустно. Ну, это тоже жизнь. А вообще я думаю, что очень важно избавляться от своих ожиданий насчет того, как это все должно выглядеть.

Я помню, что вначале у меня было какое-то ощущение, что я должна быть такой героиней, как жены декабристов или жены других политзаключенных — как Юлия Навальная или Анна Ахматова. Потом я поняла, что моя история не похожа ни на кого, поэтому я не могу найти себе примеров для подражания.

А сперва я, конечно, пыталась оценить, насколько правильно я себя веду, много я делаю или мало… Тем более, в начале дела был большой интерес журналистов, и это тоже накладывало на происходящее определенный флер. Сейчас я понимаю, что это просто жизнь и ее не нужно романтизировать. Сева ведет себя очень стойко, даже стоически — но и его не нужно героизировать. Он обычный человек. И не нужно героизировать нас, его близких родственников. Мы тоже обычные люди.

— Чем ты планируешь заниматься, когда Сева выйдет на свободу?

Мне бы хотелось, чтобы это произошло как можно быстрее. А вообще я стараюсь сохранять какое-то свое течение жизни. Я знаю, что и для Севы это важно. Сева бы не хотел, чтобы жизнь всех его близких зависела только от того, выйдет он или нет. Поэтому сейчас сложно сказать, что бы я делала, если бы Сева вышел на свободу, кроме того, что, конечно, я буду очень рада, и, скорее всего, мы пойдем в какой-нибудь поход.

Сева как-то шутил, что даже если его освободят зимой, он пойдет в поход, потому что очень соскучился по походам.

Я надеюсь, что к этому времени и его, и мои дела наладятся. Я выздоровлю, буду нормально работать, учиться, и все будет зависеть только от нас. Хотелось бы, чтобы события в твоей жизни были результатом твоих ошибок или достижений, а не итогом каких-то случайностей.

— Последний вопрос. Чем могут помочь тебе и Севе другие люди? О чем бы ты хотела их попросить?

Я бы хотела попросить всех, кто потом будет знакомиться с этим интервью, подписаться на канал «Свободу Севе Королёву!» в телеграме и следить за информацией, которая будет там публиковаться, потому что часто возникают какие-то маленькие просьбы что-то отправить или распечатать, и будет здорово, если большее количество людей будет включено в это. Я бы хотела, чтобы в преддверии не только годовщины заключения Севы, но и в преддверии Севиного дня рождения (24 июля), чтобы большее количество людей познакомились с его творчеством. Он писал и пишет стихи даже сейчас, создавал фильмы. Для него было очень важно, чтобы его творчество звучало, где-то существовало, и кто-то бы смотрел фильмы, читал его стихи. Если кто-нибудь заинтересуется Севиным творчеством, то все можно увидеть, либо просто набрав в интернете «Всеволод Королев фильмы», либо зайдя в канал и посмотрев материалы группы. А еще лучше, если люди придумают, как распространить это творчество. Даже просто размещать у себя на страницах в социальных сетях его стихотворения… я думаю, что за это еще не должно последовать уголовное наказание. Мне кажется, это еще относительно безопасно. Необязательно сопровождать это каким-то комментарием, обращенным к властям и к суду. Будет здорово просто разместить любое стихотворение. В общем, самый главный посыл — подписаться на канал, потому что все-таки там самая оперативная информация.

Как можно помочь Севе

• Писать Севе бумажные и электронные письма. Бумажные письма Севе можно посылать по адресу: Королёву Всеволоду Анатольевичу, 1987 г. р.,ФКУ СИЗО-1 УФСИН России по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области, 196655, РФ, г. Санкт-Петербург, г. Колпино, Колпинская ул., д. 9.‌, они доходят. Если хотите получить ответ от Севы, вкладывайте в письмо марки и пустой конверт. Электронные письма можно отправлять через сервис «ФСИН-письмо»‌.
• Отправить пожертвование для передач в СИЗО. Все передачки собираются централизованно, чтобы не превысить лимит, поэтому лучше всего отправлять средства на карту подруге Севы: Сбербанк: 2202 2010 2164 5326 (Лидия П.)
• Приходить на судебные заседания и следить за процессом. Мы будем непрерывно следить за ходом дела и держать вас в курсе ситуации вплоть до Севиного освобождения.
• Подписаться на телеграм-канал инициативной группы поддержки «Свободу Севе Королёву!». Там регулярно публикуется вся новая информация по делу поэта.

Сева и Лида

Лида на одном из судебных заседаний

Сева Королев на одном из судов

Группа поддержки Севы Королева на одном из судов

Группа поддержки Севы Королева на одном из судов

«Сева как-то шутил, что даже если его освободят зимой, он пойдет в поход, потому что очень соскучился по походам».