Зоя Азот – известная в Петербурге художница, но художницей себя не считает: относит себя к анархо-панкам и числится декоратором в созданной ею актёрской труппе «Октобус». Труппа насчитывает от пятидесяти до полутора человек, не дала ни одного представления за деньги, зато прославилась множеством эпатажных выходок, зачастую анонимных. Беседа с Зоей Азот о велосипедах, кражах, сквотировании, самоубийственных предприятиях, страхе одиночества, свалках, наркотиках и феминитивах – большая журналистская удача Осипа Латунского.
- Зоя, почему театр называется «Октобус»?
- Такова дань Кену Кизи с его девизом: «Автобус никого не будет ждать. Или вы внутри автобуса, или вы вне его».
- В Петербурге Кен Кизи известен и почитаем, в его честь даже назван бар на Курляндской улице. Что вы употребляете из богатого психоделического арсенала Кена Кизи?
- Ничего. Даже свою плантацию конопли в Рыбацком я спалила. Дурь у нас душевная.
- Не жалко было?
- Нет. Дым разносится ветром. Я и выращивала её для того, чтобы спалить.
- А почему на логотипе театра столько щупалец?
- «Октопус» – осьминог, восьминогая тварь из глубин. Секта должна быть со щупальцами: ей необходимо постоянно подгребать новых и новых людей, не заботясь о том, с какой скоростью уходят старые. Только секта может стать настоящим театром.
- Многие увидят сходство вашего восьминогого автобуса с котобусом из мультфильма Хаяо Миядзаки «Мой сосед Тоторо». Вы настолько не признаёте интеллектуальной собственности, что обворовываете мультики?
- Миядзаки сам был в молодости экотажником и панком. Он поймёт. Считайте, что Миядзаки-старший – поставщик оружия для нашего партизанского отряда. Кроме того, этот мультфильм следовало переводить на русский язык как «Мой сосед Трололо», потому что слово «тоторо» – это всего лишь скандинавское «тролль» в японской транскрипции: у японцев «р» и «л» не различаются.
- Откуда столько внимания к словам?
- Слово первично, действительность вторична. Есть, например, слово «игрушечный». Значит, должно быть и слово «игрушечная». Начинаешь вертеть это слово в голове – и понимаешь, что Игрушечная – это такая комната для игрушек, как «гостиная», «столовая» или «прихожая». Находишь небольшую комнатку, на неделю заполняешь её мягкими игрушками по пояс – и вот слово уже и воплощено; ложись на игрушки и отдыхай! Приглашаю.
- Где проходят ваши представления? В таких специально подготовленных комнатах?
- Слово «проходят» несовместимо со словом «где». Они именно «проходят»: мы ходим по городу в карнавальных костюмах, играя на музыкальных инструментах и разрисовывая всё, что попадётся под руку.
- Но есть же маршруты?
- От Марсова поля до Пряжки по каналу Грибоедова, от Лесной через Кантемировский мост и Петроградскую сторону до двора Нельсона на улице Ленина, с Владимирской площади до Литейного и по Невскому проспекту до Думской улицы, с Василеостровской до Дворцовой набережной... Маршрутов множество, многие повторяются.
- Какой был самым длинным?
- От кофейни «Зелёная Улица» на Тихорецком проспекте мимо кладбища на проспекте Непокорённых, через Кушелевку, Выборгскую, Нейшлотский переулок, улицу Чапаева и Кронверкскую до Горьковской.
- Сколько вас обычно идёт?
- От восьми до двадцати человек.
- Не пытаются остановить?
- Нет. Иногда принимают за кришнаитов, иногда – за политических манифестантов. Но полиция не заинтересована в том, чтобы нас останавливать, она заинтересована в том, чтобы прогнать нас на участок другого полицейского подразделения. Мы и так идём, идём быстрым шагом под бодрую музыку, прогонять нас – избыточно!
- И разрисовываете всё на своём пути? Чтобы было видно, где вы шли? Как райтеры?
- Ну, в центре города рисуем мелками, чтобы после перового же дождя не осталось следов; так принято. «Не пиши на доме краской, которую не умели изготавливать в год его постройки», таков обычай. А вот на окраинах и правда берёмся за баллончики с краской, как заправские райтеры. Там нечего щадить. Окраины ничем друг от тдруга не отличаются, кроме наших граффити.
- Расписывать стены нужно быстро!
- Когда требуется мелкая роспись и тщательная работа, мы заготавливаем плакаты заранее, дробим их на фрагменты, а к стене здания крепим их уже готовыми, ранним утром, когда все спешат на работу.
- Каков был самый крупный объект, который вам довелось расписывать?
- Фура водителей-дальнобойщиков, которые протестовали против введения разорительной для них платёжной системы «Платон». Они попросили – мы расписали! Вторым по размеру был первый этаж клуба подводников, который мы за одну ночь разрисовали фантастическими рыбами и подводными лодками.
- Подводники вас не нашли?
- Почему же? Нашли по Интернету, поблагодарили и пригласили на особенный ритуал подводников, с возложением цветов на воду посреди Финского залива, куда посторонних обычно не зовут.
- А каким было самое крупное мероприятие, которое довелось собирать?
- Фестиваль парапланов на Финском заливе! Там было с полдюжины музыкальных коллективов. Там были техники с терменвоксами, настроенными на растения или картофель: подносишь к ним руку – и звук меняет тембр, на терменвоксах оказалось удобно играть. Там было четыре команды поваров с блюдами разных кухонь. Там были модельеры, ювелиры, кожевенники, парикмахеры, фокусники… В итоге, конечно, не было парапланов, на которые мы их всех пригласили, но никто и не заметил этого.
- «Каша из топора», как в сказке?
- Именно. Любые планы избыточны. Человек по своей природе – существо роевое. Как муравьи, как пчёлы. У роя есть коллективный разум, у группы людей он появляется тоже. Соберите рой людей – и они начинают творить невероятное. Главное – набрать критическую массу участников, два-три десятка. Дальше карнавал идёт сам собою.
- Строить рой из людей… как-то странно и бесчеловечно?
- Не более странно, чем строить «палатки из палаток», большие палатки из дюжин маленьких. Если есть запас прочности, всегда имеем смысл проверить: масштабируется ли структура? Можно ли сделать «такое же, но в четыре раза больше»?
- Рой не вечен. Он распадается через несколько часов.
- Это как раз не проблема. Просто не нужно ставить себе задач, которые не может решить рой за несколько часов. Ничего монументального, ничего прочного, ничего устойчивого. Всё равно всё снесут. Надо течь. Надо двигаться. Надо импровизировать.
- То есть любая остановка губительна?
- Нет. Остановки могут быть заложены в сценарий. Однажды мы двигались с проспекта Королёва через Чёрную речку на Петроградскую сторону, на Чкаловский проспект, с длинной вереницей тележек из супермаркетов: перевозили книги и ноты расформированной музыкальной школы. Тележки были тяжёлыми, но мы катили их поочерёдно, и существовало игровое правило: пока играет музыка – мы едем, а как только музыка смолкает – все останавливаются. Инструментов в тележках тоже было много, каждый мог выбрать тот, который ещё не брал в руки, хотя большая часть музыкантов пришла со своими инструментами и не выпускала их из рук. Мы планировали идти три часа с долгими остановками, но дорога заняла часа полтора. Были те, кто уставал играть, но не было тех, кто устал бы катить тележки: фокус внимания был не на них.
- Это же манипуляция!
- Всё в мире – манипуляция. Рой обмануть нельзя: рой хитрее и мудрее тебя. Отдельных же людей нельзя не обмануть, потому что они обманываются сами. Я честна с роем. Я честно служу рою. Отдельных людей я обманываю десятки раз, но они приходят снова и снова, поскольку я не обманываю их в главном: они обязательно станут частью роя. Это и есть счастье: собраться со всеми своими частями.
- Зимой или осенью собирать шествия холодно. Нужно как-то устраиваться. Нужны репетиционные точки, сцены, тёплые залы…
- Всё это можно захватить! Приходишь в баню – и захватываешь её чердак, с закономерно-тёплым полом. Подходишь к проходной завода и говоришь: мы – актёрская труппа, нам нужно внутрь: порепетировать! Осматривают сумки, но впускают.
- Где и когда такое было возможно?
- На лакокрасочном заводе за улицей Дыбенко, на набережной, в том же 2019 году. Нас всей толпой сразу же повели в огромный зал-ангар: «Делайте всё, что угодно: завтра этот корпус всё равно снесут ко всем чертям!» Внутри мы репетировали и варили кофе, а декламировать стихи и любоваться на закат над Невой выходили на огромную плоскую крышу корпуса. Всё было особенно значительным именно из-за ощущения, что завтра этот корпус снесут, что всё это происходит с нами в первый и последний раз.
- Печальное ощущение?
- Привычное. Всю страну не сегодня-завтра снесут. Мы – оркестр, играющий на палубе «Титаника». Мы на тонущем корабле самые спокойные: когда мы родились, он уже тонул. Для нас он «тонул всегда, сколько мы себя помним».
- Кстати, что стало с вашим знаменитым велокораблём, вёсла которого приводились в движение педалями?
- Мы назвали его «Иван Лопатоног», за сходство. Он затонул на Вуоксе.
- Не жаль его было?
- Нет. Мы строили его для того, чтобы затопить. Мы же не вспоминаем о судьбе целой флотилии лодок из пластиковых бутылок, которые перевозили толпу безбилетников на Елагин Остров, где проходил Международный фестиваль уличных театров! Их создавали под конкретную задачу: перевезти людей и сорвать спектакль друзей-врагов. Этим лодкам даже имён не давали.
- А если бы эти лодки развалились, и твои люди утонули бы в Большой Невке?
- Опять же, «или ты внутри автобуса – или вне его».
- Этим людям тоже даже имён не давали?
- Почему же? Одну девушку до сих пор так и зовут: «Харон».
- Сплавы по рекам и концерты на крышах многоэтажек – дело опасное. Жертвы были?
- Пока – ни одной жертвы. Коллектив оказывается мудрее, чем каждый человек в отдельности.
- Как идея «собрать автобус или фургон и поехать колесить по России» выродилась в идею «собрать велотандем и поставить на него бензиновый двигатель для пробега до Горного Алтая»?
- Люди всегда отваливаются от проекта. Это нормально. Сначала их может набираться целый фургон, а к концу остаётся три-четыре человека, которые могут уместиться на обычном велосипеде. Ну, или на необычном велосипеде.
- Но та супружеская пара, которая ездит по России на фургоне-пекарне и кормит всех блинами, – ваша?
- Я не буду рассказывать о тех, кто оказался «вне автобуса».
- Ваши бесконечные сквоты и анархомастерские – «внутри автобуса» или вне его?
- Когда как. Изначально это просто были точки, где мы шили костюмы к спектаклям и шествиям, перешивали военную форму на антивоенную, лепили маски и писали плакаты. Потом мы начали держать при этих мастерских бесплатные анарховелосипеды: каждый может взять его и поехать, возвращать их не требовалось. Через год велосипеды стали чаще уводить, чем приводить.
- Я слышал, ты чуть было не стала крупной фигурой в цивильной компании по велопрокату?
- Это грустная история. Друг моего друга был директором такой фирмы, ему требовались «люди, увлечённые идеей развития велотранспорта, настоящие фанатики». Мой друг решил нас с ним познакомить, но ему не стал говорить, что я из анархов, а мне – что он делец в костюмчике. Просто назначил встречу у стойки с их велосипедами напротив их главного офиса – и попросил сильно не опаздывать.
- И чем всё закончилось?
- Они вышли на улицу ровно в тот момент, когда я снимала педали с их фирменных велосипедов и прятала их в рюкзак, чтобы починить наши анарховелы.
- Они сильно ругались?
- Нет. Мы просто обнялись и долго плакали. Все трое. Бывают безвыходные ситуации.
- Велоточка в Токсово существовала дольше других.
- Мы называли её «базой в Токсиково», по токсичности токсовских цивилов.
- Почему вас оттуда всё-таки погнали?
- Хозяин дома отдал нам его на разграбление, потому что считал нас наркоманами. Думал, мы вынесем из дома и продадим всю рухлядь, чтобы набрать денег на очередную дозу. А мы оказались театральной труппой – и натащили в дом ещё больше барахла. Он разочаровался в нас и пошёл искать настоящих наркоманов.
- Но у вас же были мастерские и в самом центре города! На площади Сахарова, например, рядом с Университетом?
- Мы называли её «Площадь Семи Повешенных»: у памятника Сахарову был такой вид, будто знаменитый оружейник, создатель водородной бомбы, то ли болтается в петле, то ли выгибается, пытаясь уклониться спиной от штыка. У Леонида Андреева была «Повесть о семи повешенных», вот название и прицепилось.
- Именно там разошлись ваши пути с театром «Хиппи-Бас»?
- Нет. Это было позже, после развода Ветроволка с Сашей-Кислородом. Саша просто увела полтора десятка своих людей. Кто покидает автобус, тот покидает его навсегда.
- А кому принадлежала идея «многоштанов»: тебе – или ей?
- Омоновцам на митингах. Они с лёгкостью утаскивают одиночных людей, а вот тех людей, которые друг за друга держатся, утащить уже гораздо тяжелее. Достаточно немного понаблюдать за усилиями ОМОНа – и возникает идея сшить людей друг с другом заранее.
- Сшить штаны десятка людей?
- Разумеется, не по всему боковому шву, иначе люди не смогут идти. Сшиваются сантиметров пять по боковому шву, но отдельно связываются шлейки для ремней. Ткань держит людей вместе; от этого меняется их походка, меняются жесты, возникает необходимость двигаться в едином ритме. Прагматическая задача внезапно дала эстетический эффект.
- И сколько пар штанов удалось сшить одновременно? Каков был рекорд?
- Не менее дюжины! Там тогда было полтора десятка, и мы перегородили весь тротуар правой стороны Владимирского проспекта. Надели дюжину сшитых вместе многоштанов на Достоевской – и дошли в них до Невского. Правда, не учли, что люди собрались разного роста: с одних многоштаны съезжали, другие в многоштанах утопали. Двигаться длинной змеёй тоже было сложно, ритм движения пришлось выбрать другой: сверху это выглядело так, будто катится огромное колесо из людей. Пока дошли до Невского, многие швы уже разъехались, и штаны участников разделились сами собою.
- Как на вас реагировали прохожие?
- Почти никак. Подумали, что мы не к митингам готовимся, а Хеллоуин празднуем.
- Откуда у вас такие идеи берутся? Что вдохновляет на них?
- Изучение языка китов, например. Сижу и слушаю записи китов – и из их ритма рождается декор для карнавальных костюмов. Или книга Мариам Петросян «Дом, в котором…»: куски и отдельные диалоги из неё мы ставили на улицах, получалось органично. Каждый раз – разное.
- А кто в вашей группе главный генератор идей?
- все. Идеи воруют друг у друга, процесс этого воровства и называется творчеством. Я копирайтов не признаю, да и другие – тоже.
- Кадо Корнет, которая прославилась своим перфомансом с солдатом в гробу на переходе Невского проспекта, через которого толпа пешеходов поневоле переступает, не замечая, тоже «покинула автобус навсегда»?
- С момента, когда она переодевалась в военную форму и ложилась в гроб посреди Невского проспекта, между поребриками пешеходного перехода, прошло уже очень много лет. Она выбрала другую страну и другой пол. Женщины, которую я любила, больше нет. Есть никому не интересный берлинский парень, самый заурядный. По нему невозможно плакать.
- Никогда не приходила в голову идея коммерциализироваться, пока не разбежались самые талантливые?
- Идея приходила – и уходила вместе со своими носителями; очень быстро. Нет. Там, где начинаются деньги, мы закончимся.
- Совсем-совсем не было искушения продавать билеты?
- Ну, было искушение продавать билеты на чердак над улицей Рубинштейна: пока его не заварили, с высоты чердака были видны все окна противоположного дома, как там люди ссорятся и мирятся в своих квартирах. Как раз от наблюдения за ними было ощущение, что это именно они на сцене играют, причём играют не очень убедительно. Вот на такое я бы билеты продавала! А когда я играю, декламирую, шью карнавальные костюмы или расписываю стены, я это делаю не ради денег. Я не торгую, я воюю.
- Не было страха остаться в одиночестве, когда все люди разбегутся?
- Я могу остановиться на улице и за полчаса наловить ансамбль уличных музыкантов: достаточно просто останавливать музыкантов, которые несут футляры от музыкальных инструментов, и предлагать им поиграть с нами, прямо здесь и сейчас!
- Но ведь не все же соглашаются!
- Соглашается каждый четвёртый. Этого более, чем достаточно. Кто-то устанет и уйдёт с этого импровизированного джема, но на его место просто наловить следующих.
- Но трое из четверых откажутся!
- Двое откажутся, а у одного будет гироскутер в футляре от барабана или биллиардный кий в футляре от виолончели. Но главное – думать о тех, кто согласится, а не от тех, кто откажется. О тех, кто внутри автобуса, а не снаружи.
- Какой-то человекоавтостоп получается!
- Почему нет? Так работают любые системы, обладающие запасом прочности. По дороге едет в тысячи раз больше автомобилей, чем нужно тебе, один из сотни – подвозит. По улицам идёт в сотни раз больше музыкантов, чем нужно тебе, один из десяти – присоединяется к карнавалу.
- То есть они играют, а ты собираешь деньги в шапку?
- Нет. Человека в странной шапке мне тоже не сложно убедить остановиться, снять шапку и собрать деньги.
- Музыканты легче ведутся?
- Нет. Я могу подойти к барышне с зелёными волосами попросить её волосы на гнёзда для птиц, она сбреет и отдаст. Я могу развести в полночь костёр на садовом участке – и через полчаса незнакомые подростки из соседних домов будут сбегать через окна, чтобы посидеть со мною у костра и поговорить об анархизме. Когда за ними придут родители с гневным вопросом: «Ты что, тоже хочешь стать анархистом?», их чадо гордо ответит им: «Я уже анархист!» Нет ничего проще, чем ловить людей.
- Страшно ли обращаться к незнакомым людям? Как удаётся из убеждать?
- Границы – в голове. Страшно может быть в первый раз. Дальше ты уже знаешь, что такая схема работает, что она срабатывает раз за разом.
- Психологи говорят, что размытые границы личного пространства, которые позволяют заговаривать с незнакомыми людьми на улице, – одно из последствий травмы, то есть перенесённого в детском возрасте насилия.
- Меня в детстве, скорее всего, не били. Точнее, так: я не могу вспомнить, как меня в детстве бьют. Возможно, я очень хорошо забываю.
- А какие страхи были?
- Был страх, что актёры всё сделают не так.
- Как именно «не так»? Наоборот?
- Не «наоборот», а «неожиданным образом». Как обычно и делают. К примеру, приезжают люди защищать лес, который под постройку угольного порта вырубают. Бросают клич: «Просим огласки, нужна бессрочная вахта, приезжайте сюда все!» Приезжают все на неделю, потом уезжают, рассказывают в городе, какой хороший там лес пока ещё стоит, – и вот уже в этот лес возят автобусами мажоров в конских масках праздновать кислотные свадьбы. Получается позор и лесу, и экологам. Такое предугадать невозможно.
- И что же делать, если ситуация выворачивается наизнанку?
- Снова импровизировать. Выворачивать ситуацию наизнанку ещё раз. Показаться, например, празднующим свадьбу богатеям под кислотой в медвежьей шкуре и медвежьей маске, чтобы испугались и разбежались. Они под кислотой были, они и правда меня за медведицу приняли. Паника одних передалась другим. Больше не приедут.
- Это частное решение, и люди тебе чужие. А как решать проблему, когда люди свои, но всё делают не так?
- Опять же, импровизировать! Признать, что такое неизбежно; что коллективную импровизацию приходится поворачивать в иное русло десяток раз за маршрут. Это как работа с глиной.
- Вот почему тебя называют «жёстким авторитарным лидером»!
- Я просто не боюсь в любую минуту остаться одна, а они – боятся.
- То есть правда ни единого раза не было страшно остаться в одиночестве?
- Ну, один раз было страшно: когда меня на сквоту замуровали.
- Как?
- Как Фирса из «Вишнёвого Сада». Мы нашли на Васильевском острове брошенную квартиру на первом этаже, до 1999 года там жила швея с четверыми детьми и её муж-моряк, который появлялся там редко, но писал письма чуть ли не каждый день. После 2000 года люди куда-то делись, а письма остались. Я разбирала архив, а в огромной четырёхкомнатной квартире селила бездомных и беспризорников, поскольку отапливаемая квартира зимой – то, чем нельзя не поделиться с замерзающими. Однажды все ушли, а я осталась, и телефон свой кому-то отдала, они из Петербурга уезжали, им в дороге нужнее было. Слышу сквозь сон, как кто-то кричит: «Мужики, выходите!» Я решила, что я не мужик, а потому выходить не стану. Просыпаюсь – а все окна первого этажа коммунальщики заварили, и из квартиры мне не выбраться. Сначала запаниковала, но потом вспомнила, скольких людей там обогревала, и решила подождать: вдруг хоть кто-то из этих трёх десятков придёт? Так и случилось: через день знакомые увидели заваренные окна, а я услышала их шаги; крикнула им, что меня замуровали, они принесли инструменты, решётки спилили и меня освободили.
- Итак, ты не боишься в любой момент выгнать всю свою труппу и набрать её заново. Но при этом ты – не директорка театра, а всего лишь его декораторка?
- Сами слова не верны. Мужчины не умеют употреблять феминитивы правильно. От латинских слов на «-ор», обозначающих профессии, образуются феминитивы на «-риса». «Актор», деятель, – «актриса». «Император», полководец, – «императриса». «Агитатор», побудитель, – «агитатриса». Провокатор, «вызывающий», – провокатриса. «Декоратор», украшатель, – «декоратриса». «Директор», управляющий – «директриса».
- «Биссектор» – «биссектриса»?
- Хватит глумиться! Мужчины специально придумали польские феминитивы на «-ка», чтобы унижать женщин. Феминитивы должны быть регулярными, чтобы от каждой профессии можно было образовать естественный для языка феминитив. Поэтому нужно не образовывать их каждый раз заново, а вспомнить регулярный суффикс для женских профессий, который был всегда.
- В латыни, а не в русском языке!
- Латынь – язык угнетённых, равно чуждый всем буржуазным государствам.
- Латынь тесно связана с католицизмом.
- Католическую страну без влиятельной коммунистической партии в ней так же трудно представить, как некатолическую страну с влиятельной компартией.
- Ты коммунистка, а не шоплифтриса?
- Это стихийный коммунизм. У меня нет ничего, что я могла бы представить своей собственностью.
- Даже имя? Ты спокойно относишься к тому, что другие анархистки берут имена в подражание тебе? Зина Цинк, Саша Кислород, Эрика Хром, Ира Ртуть?
- Я не ставлю копирайтов. Таблица Менделеева велика. Там, где я сейчас живу, стоит памятник Менделееву: этот оружейник стоит на проржавевшей консервной банке и взмахивает руками, чтобы не упасть, когда жестянка под его ногами развалится. Памятник символизирует то, что в воздухе и почве огромного жилого массива, выстроенного рядом со старым экспериментальным химическим заводом, можно найти всю таблицу Менделеева. Посёлок Кузьмолово под Петербургом должен был стать городом Менделеевым, центром советской химической науки и промышленности, но – не стал; к добру или нет – не знаю. Химические заводы пришли в упадок, на их территориях построили спальные районы Новодевяткино, Восточного и Западного Мурино, посреди всего этого стоит Менделеев и балансирует на ржавой жестянке. «На свалке тусуются панки, молятся консервной банке…», как в песне «Умки и Броневичка». Это про нас.
Рисунки - Катя Боброва
Добавить комментарий