6 апреля исполнилось 200 лет со дня рождения Александра Ивановича Герцена (1812-1870), человека, без которого нельзя представить себе ни историю России, ни историю российского освободительного движения и социализма, ни русскую литературу. При всем при этом можно заранее предсказать, что интерес на родине к его личности даже в этот юбилейный год будет не так велик. Книги о нем, если издаются, то теперь больше переводные. Россия встречает юбилей одного из самых своих достойных сыновей закрытым на ремонт музеем.
На театральных подмостках Герцен предстает в искаженном свете . Что ж, у каждого может быть свой Герцен, нет нужды в Герцене «официальном» и официозном. Его память почтят добрым словом на Прямухинских чтениях летом этого года . Надеемся, что не только там. А пока предлагаем вам небольшой экскурс в мир былого (и, надеемся, будущего) властителя дум, которого уже сто с лишним лет делят между собой либералы, социалисты и, да, анархисты... Потому что без Герцена нельзя представить себе историю социализма и свободы в России, так же как сложно представить себе живую антиавторитарную традицию, которая не возьмет на вооружение герценовских предостережений.
Наталья Пирумова. «Русский социализм» А.И.Герцена
Говоря о Михаиле Бакунине и Александре Герцене, мне кажется, интересно и важно было бы сравнить не только их идеи, но, прежде всего, их личности. Ибо это были люди яркие, а их идеи - порождены их личностями, а не наоборот, их личности интереснее и важнее их идей. Наконец, по общему убеждению романтиков, которое разделяли и мои герои, путь к универсальному лежит всегда только через индивидуальное, персональное. Экзистенциальные прозрения, их личный духовный опыт, запечатленный в “Былом и Думах” Герцена и в письмах Бакунина – богаче и ценнее даже их идейного, теоретического наследия.
.jpg)
Первоначально я намеревался основательно, фундаментально и подробно сравнить Бакунина и Герцена. Однако чем больше я об этом размышлял, тем больше осознавал, что для решения подобной задачи требуется не доклад, а книга, капитальная монография, не полчаса, отпущенные для выступления, - а многие месяцы и года. Поэтому жанр моего доклада - беглый набросок, штрихи к вопросу.
Доклад строится на сопоставлении и противопоставлении, на разрозненных отрывочных мыслях – без претензии на всеохватность и глобальные обобщения – просто некоторые соображения по поводу. Обращаю ваше внимание – доклад озаглавлен: “Михаил Бакунин и Александр Герцен: друзья, единомышленники, оппоненты”. Именно так: сперва друзья, единомышленники и только потом – оппоненты.
По своим целям, задачам жизненным, идеалам, врагам, мироощущению они – едины; по оттенкам мирочувствования, по темпераментам, характерам, тактикам - существенны различия между ними и тут-то возникают споры и разногласия.
Их споры плодотворны, поучительны и имеют не только исторический интерес: вопрос о соотношении внешней и внутренней свободы, о соотношении просвещения и бунта в революционной борьбе и другие – важны и сегодня. Сейчас модно и общепринято излишне разрывать, противопоставлять этих двух людей: будто бы “умеренного”, гуманного, “либерального” Герцена и – неистового “экстремиста” Бакунина (особенно развернуто это сделал итальянский историк-руссист Витторио Страда). Сами бы они, конечно, только посмеялись бы над таким противопоставлением. Современные анархисты не могут разрабатывать либертарную мысль, не опираясь на их наследие и не черпая вдохновение в идеях и личностях Бакунина и Герцена – так много у них значительного, вечного, пророческого, и замечательного, и восхищающего.
В своем докладе я иногда осмелюсь называть Бакунина “Мишелем” и Герцена “Искандером”. Простите мне эту фамильярность: во-первых, так их все называли при жизни, во-вторых, и для меня они – не чужие, не посторонние люди. Я люблю их, но не хочу идеализировать и обожествлять ни одного из них.
Михаил Александрович Бакунин и Александр Иванович Герцен, “Мишель” и “Искандер” - эти два имени стоят рядом и тесно переплетены как великие фигуры русской и мировой философии, культуры и освободительного движения. Оба - из “людей сороковых годов”, сформировались в николаевскую эпоху и активно действовали в эпоху “Великих реформ” Александра Второго. Оба – основатели народнического социализма в России и деятели мирового общественного движения и мировой культуры. Оба прошли через сильнейшее воздействие немецкой философии и французской социалистической мысли (Гегеля и Прудона). От Гегеля у Герцена и у Бакунина – диалектика и убежденность в осмысленности жизни и истории; от Прудона у обоих – ненависть к государственной централизации и интерес к социальным проблемам.
Оба они – люди одного поколения, одного круга, одних идей, “пившие” из одних идейных источников (романтики, Гете, Шиллер, Шеллинг, Гегель, Прудон) – но их пути развивались рядом, параллельно. И какие отличия – в характерах, темпераментах, оттенках и акцентах мысли!
Судьбы обоих сложились драматично и даже трагично: ссылки, преследования со стороны полиции, эмиграция, потеря близких… У Бакунина этот трагизм был усилен двумя смертными приговорами и восьмилетним сидением в саксонских, австрийских, русских крепостях, вечной нищетой и безденежьем, разрушенным здоровьем, а у Герцена – гибелью жены и сына… Оба в сороковые годы осознанно выбрали эмиграцию, как единственный путь к служению делу свободы. Для Мишеля она – возможность революционного действия, для Искандера – возможность свободного, неподцензурного русского слова.
Оба – русские люди, плоть от плоти России, и одновременно, космополиты, граждане, деятели мира. Оба – единые и разные, как слово и дело, как рефлексия и действие, как размышление и порыв. Два друга, вращающихся в московских салонах, потом – в парижских радикальных социалистических кругах 1847-1848 годов, совместно работающие в эмиграции в 1860-ые годы. Их дружба прервалась лишь со смертью Герцена в 1870 году.
Два либертарных социалиста, выступавших за революцию, освобождение народа, свержение самодержавия, включение русского освободительного движения в мировое. И – два вечных полюса, оппонента. Бакунин и Герцен (а потом Бакунин и Лавров) представляли собой два полюса русского революционного либертарного социализма, полемика между которыми (при отдельных крайностях) была весьма плодотворной и корректировала позиции оппонентов: энергия и пылкий революционный энтузиазм одного дополнялись рассудительностью, гуманизмом, персонализмом и реализмом другого. Они задали своими личностями границы либертарного революционного народничества в России, имеющего единую цель, но двуликого: в Бакунине персонифицировалось бескомпромиссное бунтарское начало, радикальный антиэтатизм, восприятие революции как цели и средства борьбы, в Герцене – просветительское начало, умеренный антиэтатизм, допускающий реформаторство и союзы с либералами. “Линия Бакунина” была продолжена Кропоткиным, “линия Герцена” - Лавровым и Михайловским.
Герцен – осторожный, сомневающийся, скептичный, утонченный, склонный к рефлексии, со своим знаменитым девизом: “и свободное слово есть дело”, с акцентом на просвещение и союзы со всеми противниками деспотизма (вплоть до либералов). Бакунин – пылкий, горячий, увлекающийся, кидающийся в бой, часто ошибающийся, ведущий за собой людей в самое пекло, завораживающий и пленяющий своей несравненной энергией, бьющей через край.
Оба – мыслители, философы, писатели, издатели. Но – “барин” по житейским привычкам, англоман Герцен - богач, стратег, мечтающий о семье не всегда удачный семьянин; и – вечно нищий бродяга, бездомный мечтатель, франкофил Бакунин с его устремлениями то на баррикады Дрездена и Праги, то в самый омут польского восстания, то в восставший Лион или Болонью – всегда без крыши над головой, без семьи (даже когда семья вроде бы наличествует). Их союз и их сотрудничество, их взаимное дополнение и их взаимная полемика формирует и обогащает палитру мирового (и российского) либертарно-социалистического движения. Без энергии Бакунина и без глубокого сомнения Герцена, без самоотверженности Бакунина и без “спонсорства” Герцена, без бунтарства Бакунина и без просветительства Герцена это движение было бы птицей с одним крылом. Потому так хочется вновь и вновь любоваться ими, сравнивать их друг с другом.
Бакунин мало пишет о себе, он так и не оставил мемуаров (хотя начинал), он весь – в своей борьбе, в своей социальной проповеди, в своих конспирациях и приверженцах. Он весь в своих письмах - всегда написанных по конкретным поводам конкретным лицам, полных страсти, агитаторства, пророчеств, проклятий, призывов, анализов, философских отступлений. Главный литературный труд Герцена – его мемуары «Былое и думы», где личное осмыслено как общественно значимое, а общественное – как часть личной судьбы, все происходящее дано через призму личности.
Полемика же между ними, прежде всего, прослеживается в письмах Бакунина к Герцену и Огареву (изданных Драгомановым в начале ХХ века) и в “Письмах к старому товарищу” - предсмертной, незавершенной работе Герцена.
История одной дружбы
Напомню краткую хронику взаимоотношений “Искандера” и “Мишеля”, затем сравню истоки (личные, идейные, религиозные) этих людей, затем сопоставлю их личности и их теоретические размышления.
В 1839 году Герцен и Бакунин познакомились в Москве. К тому времени Александр Иванович был уже известным политическим и социальным мыслителем, имеющим за плечами ссылку, а Михаил Александрович был отставным офицером, философом из кружка Станкевича, другом Белинского, крупнейшим гегельянцем России. Бакунин стремился увлечь Герцена философией Гегеля, Герцен желал увлечь Бакунина революционными, социалистическими идеями. Обоим удалось достичь своих целей: Герцен увлекся Гегелем, Бакунин ушел в социальную революцию.
В 1840 году Герцен, ссудив Мишеля деньгами на поездку в Германию, провожает друга на пароход и прощается с ним на пристани Кронштадта. В 1842 году Герцен в России с восторгом читает в немецком журнале Руге революционную статью некоего Жюля Элизара “Реакция в Германии”, не догадываясь, что за этим французским псевдонимом скрывается его Мишель. В 1847-1848 годах в Париже они вместе вращаются в радикальных кругах революционеров, тесно дружат и сотрудничают с Прудоном. Оба приняли решение отказаться от возвращения в Россию, продолжив свою борьбу в Европе. Оба тесно связаны с польской эмиграцией, связывая с ней дело русского освобождения.
Революция 1848-1849 годов в корне изменила жизнь обоих: Мишель с головой кинулся в ее водоворот, воплощая в жизнь свои убеждения, пока этот водоворот не забросил его в крепости, на цепь; Искандер в ходе революции, за которой он с волнением наблюдал, существенно переосмысливает свои взгляды на Европу и на Россию, разочаровывается в Западе и ищет спасения в русском народническом социализме. Если Герцен раньше Бакунина пришел к критике философии Гегеля и к социалистическим идеалам, то Бакунин раньше Герцена разочаровался в “мещанской” западной цивилизации.
В конце 1850-ых-начале 1860-ых годов Бакунин из Сибири пишет Искандеру в Лондон, приветствуя его “Колокол” и подчеркивая, что сохранил свои прежние убеждения и жаждет борьбы. При этом он воспевает и защищает губернатора Восточной Сибири Муравьева-Амурского (видя в нем надежду русской революции), против самодурства которого Герцен выступал в “Колоколе”. Оба друга отдали в ту пору дань иллюзиям и надеждам в отношении перспектив реформ сверху: Бакунин в своей работе “Народное дело: Романов, Пугачев или Пестель?”, Герцен – в своем печально известном восторженном письме Александру Второму: “Ты победил, Галилеянин!” (именно он первым назвал его “царем-освободителем”). И обоих ждало горькое разочарование.
Вырвавшись из сибирской ссылки, Бакунин через Америку стремится в Лондон, к Герцену, к “Колоколу” - здесь он видит надежду на продолжение борьбы, осознавая идейную и моральную силу и значимость своего друга и его начинания. И Искандер, в свой черед, преклоняется перед Мишелем, посвящает ему свою обширную книгу “Развитие революционных идей в России”, защищает его имя от марксистской клеветы, говорит, что “истина мне дорога, но и Бакунин мне - Бакунин” (это по поводу спора вокруг Муравьева-Амурского).
С 1862 года начинается тесное сотрудничество Бакунина с “Колоколом”, с восставшими героическими поляками. В национальном вопросе и Мишель, и Искандер во многом сходны: оба – деятели мирового, не знающего границ освободительного движения, космополиты, но оба не лишены русофильства, полонофильства, франкофильства и германофобии (у Бакунина на это накладываются еще и некоторые прискорбные антисемитские предрассудки).
Тесное сотрудничество Герцена и Бакунина оказалось недолгим по ряду причин. Прежде всего, взгляды Бакунина были радикальнее, чем у Герцена, акцент на разрушение и бунт - сильнее. Насмешливый и осторожный Герцен призывал к накоплению сил, к выжиданию, разведке и пропаганде, к созданию нового, а пылкий и неуемный Бакунин – к немедленному разрушению старого, к революции и бескомпромиссной борьбе. Это отразилось на многих конкретных вопросах: в разном отношении к роковому выстрелу Каракозова в царя (который Герцен резко осудил, а Бакунин поддержал, хотя и считал политически ошибочным и вредным); к первой “Земле и Воле” (Герцен считал эту организацию полуфиктивной и незначительной, Бакунин же поверил в ее мощь и будущность и вступил в нее, активно пропагандируя ее цели в Европе); к польскому восстанию 1863-1864 годов и к нечаевскому делу.
К этому следует добавить, помимо идейных разногласий и личных различий, еще ряд “острых углов”, осложнивших взаимоотношения Бакунина и Герцена. Здесь следует упомянуть дружбу (в 1843 году) Бакунина с Гервегом – смертельным врагом Герцена, возлюбленным его жены Натальи; затем ревность Герцена к Огареву, своему ближайшему другу и сподвижнику, имевшему тенденцию постепенно попадать под влияние Бакунина; ревность Герцена к Бакунину по поводу “Колокола”, своего любимого детища; конфликт Мишеля с Александром – сыном Герцена - в Швеции во время польского восстания и, наконец, упомянутые уже конфликтные истории по поводу Муравьева-Амурского, Каракозова, Нечаева, “Земли и Воли”.
В то же время Искандера и Мишеля сближала совместная глубокая неприязнь к Марксу и “марксидам” (выражение Герцена): оба они пострадали от козней и интриг Маркса, оба в свое время обвинялись основателем “научного социализма” в том, что они – шпионы русского царя.
Итак, после гибели польского восстания Бакунин и Герцен действуют порознь, но рядом и в одном направлении, помогая друг другу, время от времени то соединяя усилия, то обмениваясь упреками. Мишель вступает в первую “Землю и Волю”, выступает против сотрудничества с либералами, пытается принять личное непосредственное участие в польском восстании, занимает у Герцена деньги на свои предприятия. Искандер, “отлучив” Мишеля от «Колокола», оказывает полякам моральную и пропагандистскую поддержку, в то же время критикуя их национализм и шляхетство, выступает за умеренность, осторожность, осуждает безрассудство Каракозова, пытается перетянуть либералов в общий лагерь оппозиции.
Два друга ведут спор о “нигилистах”-шестидесятниках: Мишель примыкает к ним, Искандер – журит и дистанцируется. Бакунин в восторге от “юного друга Нечаева”, Герцен – презрительно не доверяет ему. Оба пишут друг к другу критические письма. Герценовские “Письма к старому товарищу”, последний раунд полемики, остались незавершенными из-за его смерти в 1870 году.
Бакунин был на полтора года моложе Герцена и на шесть лет пережил его. Герцен не дожил ни до франко-прусской войны, ни до Парижской Коммуны, ни до крушения Первого Интернационала, ни до “хождения в народ” - в отличие от Бакунина. Такова краткая канва их взаимоотношений.
«Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…»
Переходя к рассмотрению истоков личностей и взглядов Герцена и Бакунина, замечу, что оба они – не академические философы-систематики, а, скорее, публицисты, социальные критики, экзистенциально ориентированные мыслители, разбрасывающие мысли в речах, письмах, статьях.
Оба в юности прошли через пылкое, искреннее христианство, интенсивные религиозные искания. У Герцена они сменились скептицизмом и натурализмом, у Бакунина – богоборчеством и желанием создать новую религию – религию Человека.
И Мишеля, и Искандера равно, хотя по-разному, затронула проблема “отцов и детей”. Герцен – незаконнорожденный сын богатого аристократа - был материально хорошо обеспечен, но всегда болезненно переживал свою незаконнорожденность и вынес из этого переживания стихийную ненависть к аристократии. Мишель состоял в сложных, часто конфликтных отношениях со своим отцом – всю жизнь он прожил в бедности и вынес из этой ситуации глубокую ненависть к роскоши и богатству. Бакунин – дворянин, но небогатый, Герцен – богатый, но незаконнорожденный.
Оба – и Искандер, и Мишель - доминировали в своем окружении: Герцен в своем кружке, Бакунин – среди своих сестер и братьев, в кружке Станкевича. Круг их общения был достаточно схож: в России - Чаадаев, Станкевич, Грановский, Белинский, Тургенев; за границей - Прудон, Гервег, Жорж Санд, Гарибальди, и всегда – Огарев.
Романтизм они впитали всем существом – вместе с поэзией Шиллера и Гете, с философией Шеллинга. Можно в широком духовном смысле сказать не только о влиянии на Герцена и Бакунина идей Гегеля, Фейербаха, Прудона, позитивизма, но и о том, что они оба – часть движения, идущего через весь ХIХ век: от Гете и романтиков – к “философии жизни” и к экзистенциализму, с критикой сциентизма, ощущением иррационально-волевого и эстетического начала в мире, чувством вселенского катастрофизма, острым недовольством буржуазно-индустриальной цивилизацией, сомнением в прогрессе, обостренным чувством личности.
Духовный климат романтизма сформировал и Бакунина, и Герцена, внушив им веру в природу и народ, возвышенные чувства, жажду подвига и тоску по бесконечности, по-гетевски доверчивое отношение к пантеистически одухотворенной Природе… (“Перед вечностью все ничтожно”, - мог бы воскликнуть Герцен и воскликнул Бакунин). Романтическое «чувство Жизни», в котором сходятся воедино дух и материя, человек и природа в мировосприятии обоих сыграло определяющую роль.
На социальные взгляды Герцена сильнее всего повлияли Сен-Симон и Прудон, на Бакунина – Вейтлинг, Конт, Прудон и, отчасти, Маркс. Оба искали натуралистического обоснования своих идей, для обоих Жизнь и Природа – ключевые мировоззренческие понятия. Но у Бакунина заметнее влияние Гегеля (человечность – отрицание животности), а у Герцена – сильнее влияние натурализма (он естественник по образованию и мироощущению и, скорее, подчеркивает включенность человека в природу, чем его выпадение из нее).
Бунт бывших гегельянцев и западников Бакунина и Герцена против Гегеля означал одновременно и бунт против Запада и против николаевской России. И одновременно – рождение русского народнического социализма, выступившего в защиту личности; социализма, подчеркнуто этического и персоналистического. Бакунин взбунтовался против консервативной трактовки философии Гегеля (он прошел путь от: “Все действительное разумно” до “Дух разрушающий есть дух созидающий”), а Герцен взбунтовался против собственных былых иллюзий о западной цивилизации как оплоте свободы и гуманности. Их совместные бунты органично дополнили друг друга.
Оба стремились защитить человеческую личность от анонимной обезличенности, защитить должное перед лицом гнусного существующего, защитить живое дело от гнета абстрактной мысли. Это стремление привело обоих к социальным проблемам, к социалистической мысли, к Прудону, к критике России и Запада (Бакунин порвал со своей былой апологией николаевской России, Герцен – со своим западничеством). Защита личности, справедливости, смысла, красоты как начал жизни, ненависть к многоликой пошлости, деспотизму, мещанству придали их социализму персоналистический и этический пафос, сделали его не просто социологической “конструкцией”, но прекрасной мечтой, высокой утопией.
Оба – и Герцен, и Бакунин - рвались в 1840 году в Европу: Герцен – за Свободой, Бакунин – за Истинной Философией. Оба они, вырвавшись в Европу, дорвавшись до Европы, разочаровались: Герцен – в западной цивилизации (очень болезненно, резко и позже своего друга – в кровавом июне 1848 года, увидев расстрел парижскими буржуа восставших рабочих); Бакунин – в гегелевской философии (постепенно и раньше – переключившись в 1842-1843 годах на проблемы социально-революционной борьбы).
Герцен раньше занялся социальными вопросами, раньше стал отчаянным политическим радикалом и врагом самодержавия (свою “аннибалову клятву” он дал в пятнадцать лет), и раньше разочаровался в Гегеле (меньше, впрочем, и очаровавшись им). Он раньше открыл для себя и глубже, тоньше прочувствовал кошмар буржуазного “мещанства”, как духовной и социальной гангрены (в 1848 году). Бакунин раньше и спокойнее разочаровался в Западе и лишь в конце жизни – в 1870-ых годах в полной мере оценил эту “буржуазную гангрену цивилизационных стремлений” как главную угрозу человечеству.
Попробую несколькими штрихами сравнить личности Мишеля и Искандера и попытаться уяснить – как они относились друг к другу? Помните песню Окуджавы “Молитва Франсуа Вийона”? “Господи, дай же ты каждому, чего у него нет…” Можно сказать, что Провидение дало Герцена Бакунину, а Бакунина – Герцену. Бакунин зажигал Герцена, вдохновлял его, Герцен – критиковал и сдерживал Бакунина, восхищался им, иронизировал над ним и… спонсировал его. Союз Бакунина и Герцена – союз Дон Кихота Революции и Гамлета Революции. Первый кидается с копьем на ветряные мельницы, второй – указывает, что это опасно и преждевременно, надо все подготовить, учесть и рассчитать.
Вот сцена. Приезжает в Лондон к Герцену и Бакунину эмиссар первой “Земли и Воли”, уверяет их в том, что в России огромная организация революционеров и предлагает им быть заграничными представителями этой организации. Реакция Герцена: недоверие (трезвое) и итог – отказ. Реакция Бакунина: восторг, надо ввязаться в намечающееся дело, вступить в организацию и итог – согласие. Вот они выходят из комнаты. Герцен (настороженно): “Ты веришь, что их действительно тысячи человек?” Бакунин (беззаботно): “Если их сейчас нет, так будут!”
Герцен – более индивидуалистичен, пессимистичен и созерцателен. Даже работая в общественном движении, он – сам по себе, он всегда рефлексирует. Бакунин – больше коллективист, вечный создатель и участник организаций и заговоров, боец и деятель, вечно жертвующий своим “я”, гордостью, амбициями ради общего дела. Герцен – тоньше, глубже, Бакунин – сильнее, радикальнее.
Их жизни – опыт нескончаемых разочарований и утрат. Бакунин – человек более восторженный, очаровывающийся и разочаровывающийся чаще, но легче, для Герцена же разочарование – это катастрофа. (Впрочем, и для Бакунина в конце жизни разочарование в главном символе веры, в “революционном инстинкте масс”, оказалось катастрофой). У Герцена действие – продолжение его созерцания, размышления; у Бакунина созерцание и размышление – помощники, подспорье в действии. Герцен – всегда зритель, порой становящийся и деятелем; Бакунин - никогда не зритель, позиция стороннего зрителя для него невыносима и мучительна.
Герцен страдал душевно от предчувствий, от болезненно развитой рефлексии; Бакунин действовал и страдал физически (сидя на цепи, теряя зубы в тюрьмах и крепостях). Герцен – натура созерцательная и страдательная; Бакунин – действенная и бойцовская.
У обоих – могучие интеллекты, пылкая фантазия, сильное воображение. При этом Герцен глубже видел трагизм истории – он скептически относился к “фетишам” Прогресса, Науки, Человечества. Бакунин же порой творил новые религии на смену старым.
Герцен, подобно Бакунину, хотел заменить утерянную веру в Запад верой в общинную Россию, но не всегда мог; Бакунин же верил в пролетариат – и тоже в конце жизни был разочарован в нем. Герцен восклицал, что в Европе нет юности и юношей, но в нем самом было нечто от старческой грусти; в Бакунине же всегда было нечто очаровательно-детское.
Бакунин – шире душевно, Герцен – шире идейно. Его духовными наследниками потом стали и социалисты-революционеры, и конституционные демократы, и анархисты, и большевики; и либералы, и революционеры претендовали на то, чтобы быть его преемниками. Бакунин идейно уже, он – анархист.
Главная тема Герцена-мыслителя – личность, главный враг – мещанство, стихия – созерцание и понимание, орудие – слово. Главная тема Бакунина-мыслителя – свобода, главный враг – государство, стихия – революция и бунт, орудия – заговор, трибуна и баррикада.
Герцен лучше разбирался в людях, поскольку лучше видел в них дурное, сегодняшнее. Но именно поэтому он не владел умением увлечь их за собой на бой – он плохо видел в них возможное, будущее, волшебное. Он сразу увидел, что такое Нечаев. Бакунин хуже разбирался в людях, но он умел открыть в них самое прекрасное. Он вдохновлялся сам и вдохновлял их, воодушевлял их своим доверием, своей верой и энтузиазмом, часто попадая впросак – как с Нечаевым или с Муравьевым-Амурским. Бакунин пытался (и нередко ему это удавалось) творить историю, изменять ее; Герцен же стремился постичь ее. Герцен вызывал у людей уважение; Бакунин – восторг и изумление.
Трагичность жизни и судьбы обоих обусловлена трагизмом их мироощущения. У Герцена это – тревога за судьбу человеческой культуры, личности, разочарование в Европе, ощущение полной негарантированности смысла в истории… Это усугублялось тем, что Герцена не признавали как своего новые революционеры - “Базаровы”; они относились к нему, как к “отсталому барину”. У Бакунина – это предчувствие трагедии государственного социализма и разочарование, вызванное упадком революционного инстинкта масс. Бакунин пытался найти себя в молодом поколении русских революционеров 1860-1870-ых годов, его влияние на семидесятников было определяющим (хотя и не все было гладко – как с Нечаевым, или с кружком Ралли, Сажина и Эльсница). Герцен косо смотрел на эту молодежь, и она отвечала ему высокомерием и пренебрежением.
Бакунин – всегда на людях и с людьми (оттого так тяжело ему далась “одиночка” в крепости), Герцен – всегда одинок, даже на людях, в компании. Герцен более рефлексировал вопросы этики и эстетики, Бакунин – обдумывал вопросы социального устройства и теорию революции. Для Герцена Запад неприемлем, прежде всего, как общество торжествующего “мещанства”, для Бакунина – как капиталистическое общество несправедливости. Герцен действовал словом, мыслью: его звездный час пробил в эпоху реакции Николая I, когда “и свободное слово также стало делом”, когда Бакунин сидел в крепости, а герценовская “страдательная” добродетель оказалась востребованной. Бакунин действовал личным примером - как организатор, полководец, оратор (хотя и философ!) – и в эпохи революционных бурь (1848-1849, 1863-1874 годы), когда понадобилась его добродетель “деятеля”. Между этими эпохами он был “изъят из обращения”, словно рыба на суше. Он всей душой ощущал энергию народных приливов и отливов, и когда революционная страсть в народе иссякала, он впадал в уныние. Новый упадок общественного движения в 1872-1874 годах вызвал и его упадок.
Слишком социальным и революционным был социалист и революционер Бакунин – вне революции, вне социального подъема он чах. Сила же индивидуалиста Герцена проявлялась не в революционные периоды (в 1848-ом и в 1860-ых он лишь наблюдал, поддерживал, осмысливал, предостерегал), а в периоды безвременья, когда и один был в поле воин, когда важно было не сдаться, подытожить случившееся, поддержать нить вольного слова, сберечь искорки тухнущего огня.
Мишель в своей жизни развивался в одну сторону – все больше радикализируясь: от абстрактного и консервативного философа-гегельянца – к революционеру-демократу 1840-ых годов и – вплоть до анархиста 1860-1870-ых. Герцен же неторопливо шел в противоположную сторону: в юности пылкий революционер и социалист, он с годами становился умереннее, двигаясь от революционности к реформизму.
Душевные страдания Герцена чаще носили утонченно-нравственный, эстетически-идеальный характер (разочарование в Европе, крушение французской революции, история с женой и Гервегом, чувство мещанского удушья), тогда как муки Бакунина были более “земными” и “физическими”: вопиющая нищета, интриги марксистов, клевета, тюрьмы, крепости, ссылки.
Герцен обосновывал право женщин на свободную любовь, горячо и искренне возмущался прудоновским патриархализмом, но не всегда мог сладить с собой, с собственной ревностью (как показала его ненависть к Гервегу). Бакунин же легко и органично относился к женщинам, более либертарно, чем Искандер (может, оттого, что в его жизни они меньше значили?), спокойно воспринимая ситуацию, при которой “его” Антося имела возлюбленного и детей от него. Наделенный большей привязанностью к женщинам, Искандер был наделен и большей ревностью.
В Бакунина при общении все влюблялись, все им очаровывались, он был душой компаний. Однако готовый отдавать себя и жертвовать собой, занимать деньги, не отдавая, и раздавать, не требуя назад, он нередко бестактно вмешивался в чужую жизнь, не признавая ни своей, ни чужой автономии. Герцен же – при всей его очевидной яркости, самобытности и оригинальности, оставался замкнутым, меланхоличным, сдержанным, он не был лидером, не лез в чужую душу и не допускал других до своей души.
Герцен был остроумным собеседником, проницательным и глубоким человеком, мастером афоризмов и каламбуров, Бакунин же – собеседником милым, вдохновенным, искренним и задушевным. Герцен имел близких друзей, вызывал уважение, но не вступал в партии и не создавал своих, не был окружен толпой приверженцев и почитателей – в отличие от Бакунина. У Мишеля был дар и темперамент пророка и проповедника, он был душой кружка Станкевича и всю жизнь непременно кого-то чему-то “учил”. У Искандера также была тенденция к интеллектуальной проповеди – вокруг него в Московском университете сложился свой кружок, в Лондоне его Вольную типографию всегда окружали соратники.
Бакунин легко увлекался какой-нибудь идеей и увлекал ею собеседника. Герцен был более сдержан, более сложен, скептичен, не творил кумиров из идей, не обольщался людьми. В общественном движении у Мишеля был ореол мученика, героя-революционера, у Искандера – нравственная сила Вольной Типографии, известность и авторитет создателя вольного русского слова и принципиального критика самодержавия.
Религиозность Герцена – этическая, персоналистическая. Религиозность Бакунина – революционная, люциферианская. Бакунин – натура более страстная, религиозная (и потому более богоборческая: ему мало потерять, ему надо уничтожить, ниспровергнуть Бога!); Герцен – спокойнее относился к религии, менее страстно, более насмешливо. В Герцене сильнее начало Просвещения, разума (впрочем, разума, усомнившегося в своем всемогуществе); в Бакунине – сильнее интуиция, инстинкт, иррационально-волевое начало, а значит, и религиозное переживание мира.
Бакунин – прежде всего, социальный мыслитель и революционер. (Вероятно, революционер номер один в истории человечества). Герцен - прежде всего, созерцатель, персоналистический мыслитель, а уже потом – общественный деятель и публицист. Один сосредоточен на социальной критике и революционной практике, другой – на духовных процессах и на судьбе личности, вымирающей в бездушном мире, как динозавр.
Оба они, несомненно, деятели мирового масштаба, размаха, значения. И все же, находясь среди фигур мирового освободительного движения (Гарибальди, Маркс, Оуэн, Прудон…), бывший “западник” Герцен, прежде всего, устремлен к России: создал Вольную Русскую Типографию, издавал газеты, сборники, альманахи (“Полярную звезду”, “Колокол”, “Голоса из России”). А Бакунин, сказавший: “Мое отечество – Социальная Революция”, не выделял как-то особо Россию – для него и Италия, и Швейцария, и Франция не менее важны в его деятельности.
Герцен – “западник”, разочаровавшийся в Западе, просветитель, переживший в самом себе кризис просветительства. Бакунин – революционер, в конце жизни разочаровавшийся в революционном инстинкте народа.
У Герцена есть элементы духовного аристократизма (для него в жизни очень важна высота), он очень страдает от духовной деградации Запада. Он не коллективист по натуре, обособлен от людей. Бакунин – стихийный, прирожденный коллективист, бытовой демократ, всюду свой, не выносящий церемоний, ненавидящий педантство и дистанцию, простой, задушевный. Но у него был свой “аристократизм” - чувство чести, не раз заставлявшее его примыкать к безнадежному и чужому делу (как в 1849 году в Дрездене и в 1874 году в Болонье). В нем не было чванства, но была рыцарственность.
В полемике Герцен – высмеивает, Бакунин – сокрушает; Герцен вооружен скальпелем критики, Бакунин – топором. Герцен – человек сомнения (Гамлет), Бакунин – человек веры и борьбы (Дон Кихот). Герцен учит свободно мыслить, говорить, чувствовать, он чуток ко всякой самобытности; Бакунин учит - как биться за свободу. Герцен – психолог, физиономист, философ, художник, его дело – понимание происходящего; Бакунин – борец, социальный мыслитель и философ, его дело – социально-революционная практика и социально-революционная теория. Сила Герцена – в понимании (которое то и дело обессиливает и обескураживает), сила Бакунина – в вере (которая то и дело обманывает и оказывается “ахиллесовой пятой” этого богатыря).
Герцен – слишком скептик для того, чтобы кидаться в крайности и рисковать. Подобно Гамлету, он слишком уж многое понимает об этом мире и о людях, чтобы биться всерьез. Если он дерется, то с досады, отчаяния, безвыходности. Бакунин – человек крайностей, максималист, боец и пророк. Его вера придает ему сверхчеловеческую зрячесть, и ослепляет его. Герцен меньше увлекается и меньше отрицает и увлекает, он критичен по отношению ко всему – даже к своим собственным идеалам, он остроумен и скептичен. Бакунин – увлекается всей душой и всей душой разочаровывается, до основания крушит и сносит старых кумиров и воздвигает новых на их месте, его вера безгранична, наивна, а его критика сокрушительна.
У Герцена было более утонченное, чем у Бакунина, чувство человеческой личности. У Бакунина - безудержная, рвущаяся наружу стихия воли.
Без персонализма и без свободы либертарный социализм был бы невозможен – потому он так сильно обязан этим двум замечательным людям.
Герцен был силен своим анализом, своим эстетическим чувством и этическим чутьем. Бакунин же был силен интуицией, импровизацией, непосредственным мистическим видением будущего. (“Он часто путал второй месяц беременности с девятым” – сказал о нем остроумный Герцен).
Дон Кихот и Гамлет
Как же они относились друг к другу? Дон Кихот не мог не казаться Гамлету излишне поспешным, самоуверенным, дерзким, а Гамлет не мог не казаться Дон Кихоту излишне робким, осторожным. И оба, посмеиваясь друг над другом, притягиваясь друг к другу, не могли не завидовать друг другу и не ценить друг в друге Рыцаря.
Весьма показательно, что мы намного больше знаем об отношении Искандера к Мишелю, чем об отношении Мишеля к Искандеру. Мы смотрим на Бакунина глазами Герцена, а на Герцена смотрим… - опять же, глазами Герцена. В паре: Гамлет и Дон Кихот именно первый мог и должен был оставить книгу о втором, но не наоборот. “Большой Лизой” называл Бакунина Герцен – подсмеиваясь, иронизируя любовно, но и – защищая от нападок, восхищаясь, благоговея. Жажда борьбы, подвига, действия, жертвы, духовный пафос и максимализм, бесхитростность и естественность Бакунина притягивали и пленяли Герцена. Герцен говорил о Бакунине: “Он родился под кометой”, “Это натура героическая, оставленная историей не у дел”, отмечал его “львиную натуру”, его искренность, детскость, юность его духа и величие его личности, его готовность первому погибнуть в бою, взяв весь риск на себя.
Бакунин похоже говорил о себе: “Во мне всегда было много донкихотства: не только политического, но и в частной жизни”. Мишель вызывал у Искандера смесь иронии с изумленным восхищением (так взрослый смотрит на гениального ребенка); Искандер вызывал у Мишеля смесь уважения, симпатии и критического отношения.
Характерно, что в “Былом и думах” Герцен указывает: в 1839 году я стремился “революционизировать Бакунина”, а в 1862 году, приехав в Лондон из ссылки, Бакунин “пытался революционизировать нас” (Герцена и Огарева).
До нас дошли, в основном, развернутые оценки и портретные зарисовки Бакунина Герценом, и лишь немногие оценки Герцена Бакуниным (в его письмах). Тонкий психолог и наблюдатель, поглощенный собой и другими, Герцен спешил запечатлеть образ Бакунина – борца и бойца. Несмотря на все различия во взглядах и все “острые углы” в личных взаимоотношениях (Герцен откровенно недолюбливал жену Бакунина Антонию и не раз негативно отзывался о ней), они уважали и любили друг друга, сохраняя свое “дружеское и союзное” надо всем, что их разделяло.
Для Мишеля Искандер – соратник, кредитор, друг, единомышленник, большая сила в движении, но – чересчур умерен, хладнокровен, дружит с либералами – “плешивыми стариками-изменниками”. Для Искандера Мишель – герой, титан борьбы, но и – наивный, суетливый, увлекающийся прожектер, которому не хватает рассудительности, который торопится и рубит с плеча.
Не всегда могли они “поделить” и друга – Николая Огарева. Между ними существовало своеобразное “разделение труда”.
В 1848 году Бакунин в Париже – участник февральских боев, Герцен в июне – созерцатель (впрочем, сочувственный) рабочего восстания. Бакунин дерется, Герцен - рефлексирует. Бакунин впадает в надежды и иллюзии, Герцен полон трагических тревожных предчувствий. В 1848-1849 годах Бакунин сражается на баррикадах Праги и Дрездена, Герцен – наблюдает и анализирует. Бакунин поочередно вступает в первую “Землю и Волю”, в “Лигу Мира и Свободы”, в Первый Интернационал. Герцен – наблюдает, дистанцируется, критикует, помогает, выражает сдержанные надежды в отношении Интернационала. Он – сам по себе со своим “Колоколом” и своей Вольной Типографией. Он может вступать в союзы, но никогда не растворяться в какой-нибудь организации.
Бакунин отправляется на пароходе с поляками принять участие в восстании, Герцен – переживает за него из Лондона. Он всегда осторожен, осмотрителен, слишком многое понимает, он может помочь пропагандой тем же полякам или дать (безвозмездно) денег Бакунину, но он всегда полон опасений и предчувствий, словно говоря: “ Мы знаем, чем все кончится…”
Но довольно! Напоследок бегло сравним их взгляды как представителей либертарного социализма.
Оба ненавидят самодержавие, крепостное право, государственную централизацию, чиновничество, оба резко критикуют Запад, как царство капитализма и буржуазного мещанства. Оба резко осуждали парламентаризм, представительную демократию, партийно-политические игры. “Всеобщая подача голосов… такой же обман, как равенство, которое проповедовало христианство”, - сказал Герцен, а Бакунин мог бы это выразить еще энергичнее. Оба надеялись на пролетариат на Западе и на крестьянство в России, как на главную революционную силу. Оба разоблачали государственнические иллюзии, осуждали чисто политическую деятельность, отрицали возможность политической свободы при социальном неравенстве – ибо “воля” без “земли” выгодна лишь буржуазии. Оба были анархистами и антиэтатистами, понимая желанный социализм, как общество без государства.
Бакунин подробно развил принципы прудоновского федерализма, Герцен также принимал их, не разрабатывая, впрочем, эту тему детально. Социальная республика – идеал Герцена, полагавшего, что “уничтожение авторитета – это начало республики”. Оба выступали против любых форм представительства – за прямую демократию и делегирование, за федерализм, коллективную собственность работников на средства производства, за самоуправление, дебюрократизацию, децентрализацию общественной жизни, против начальства, неравенства и иерархии.
Подобно бакунинскому анархическому идеалу, в “социальной республике” Герцена нет места чиновничеству, авторитету, полиции, представительству, централизации. Оба, вслед за Прудоном, резко отвергали взгляды Руссо и якобинцев, с их всемогущим государством. Оба резко критиковали якобинство, государственный социализм, либерализм, представительную демократию. Оба выступали за право всех народов на самоопределение, и оба, поддерживая героическую борьбу поляков за освобождение, полагали, что последние должны провести у себя радикальные социальные преобразования и признать, в свою очередь, право за народами, населяющими Польшу, на самоопределение.
Оба романтически поэтизировали и одухотворяли природу, благоговели перед ней – пантеистически прекрасной, обожествленной, всеобъемлющей, непостижимой и мудрой.
Оба видели смысл человеческой истории в эмансипации, освобождении человека, его вочеловечивании. При этом Бакунин больше акцентировал оптимизм и прогрессизм, а Герцен высказывал больше скепсиса и подчеркивал негарантированность прогресса и уязвимость человечности. Тем не менее, оба подписались бы под словами Искандера: “Ход развития исторического есть не что иное, как постепенная эмансипация человеческой личности от одного рабства вслед за другим”. Оба были не чистыми консерваторами и не чистыми прогрессистами, не чистыми западниками и не чистыми славянофилами, а осуществляли синтез того и другого.
Вера в науку не мешала критиковать ее (особенно сильно и резко – Бакунину), идея прогресса тоже не мешала критиковать его (особенно сильно – Герцену). В общине они видели залог коммунитарности, жизненной силы России, надежду на будущее братство.
Критика старого была не всеобъемлющей и безусловной, вера в новое – тоже. Из старого следовало взять самое лучшее - человечное, либертарное, спонтанное, живое, творческое - и дать ему развиться, прорасти побегами в будущее. История для Герцена, как и для Бакунина, есть “движение человечества к освобождению и себяпознанию, к сознательному деянию”.
Для обоих точкой отсчета была Великая Французская Революция и порожденные ею неосуществленные ожидания, ее срыв и провал в буржуазную цивилизацию – с культом собственности, неравенством и обезличенностью. Оба были убеждены в том, что необходимо развить человеческую личность, сохранив общину и освободив народ от государственного рабства и социального неравенства.
Оба высоко ценили науку и разум, но оба критиковали сциентизм и рационализм. Герцен в работе “Дилетантизм в науке” поставил проблему губительности узкой научной специализации и корпоративной мафиозности, самодовольства, педантства ученых, подчеркивая: жизнь – шире и глубже науки, человек – выше цехового ученого. Бакунин, со своей стороны, обличал идею управления общества учеными, управления жизни наукой, навязывания наукой своих норм и рецептов всему обществу, призывал решительно разрушить существующую казенную, официальную, привилегированную науку и желал сделать ее достоянием освобожденного народа. Он обозначил границы науки, неспособной постичь “живую жизнь”. Человек важнее ученого, - указывал Герцен, жизнь имеет примат над научной мыслью, - вторил ему Бакунин. Так, дополняя друг друга, они с двух сторон нападали на сциентизм индустриально-буржуазной цивилизации. Оба допускали для России и путь реформ сверху (под давлением снизу), и путь крестьянской революции.
Однако оба разочаровались в “царе-освободителе” и обратились к революционному пути как к единственному возможному; для Бакунина он был органичен, естественен и желателен, для Герцена – лишь допустим. Оба считали, что Россия – не Восток и не Запад, и потому способна дать синтез “западной” идеи личной свободы и “восточной” общины. Оба, веря в общину, критиковали ее – Бакунин более резко и беспощадно, Герцен – более мягко. Оба указывали на хорошие черты русской общины: общинное самоуправление, отсутствие идеи о частной собственности на землю в крестьянском сознании, общинное владение землей с регулярными переделами, коллективизм и взаимопомощь; и оба указывали на ее важные недостатки: изоляция общин, патриархальность, подавленность и неразвитость личности, иллюзии и вера в доброго царя. Оба отмечали, что община несет в себе огромные возможности, но ничто не гарантирует их воплощения в жизнь. Оба подчеркивали необходимость ввести в общину связующее, либертарное, персоналистическое начало, соединить общины друг с другом, помочь им совместно выступить против государства.
Если главная вера Бакунина – вера в революционность “чернорабочего люда”, то основополагающая вера Герцена – вера в Россию, в русскую общину. Искандер признавался: “Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию спасала меня на краю нравственной гибели”. Герцен верил в Россию, но в конце жизни разочаровался как в реформах “сверху”, так и в нигилистах “снизу”; Бакунин верил в Революцию. Но в конце жизни также был близок к разочарованию в ней.
Оба моих героя, проповедуя анархизм, антиэтатизм, федерализм, антибюрократизм, антилиберализм и социализм, сочетали идеи социальной и политической революции, двуединства “Земли” и “Воли”, сочетали коллективизм и персонализм. Только у Бакунина все это было резко, радикально, бескомпромиссно, а у Герцена – мягче, умереннее.
Оба видели опасность в государственном, принудительном социализме, но, если у Герцена на этот счет имелось лишь несколько ярких высказываний, филиппик против “мещанского, казарменного социализма”, то Бакунин дал всеобъемлющую системную развернутую критику, нарисовав подробную и убедительную “антиутопию” авторитарного государственного социализма. Оба стремились не навязывать народу свой идеал, а найти в народной жизни и традиции черты социального либертарного идеала, очистив которые от всего чуждого, авторитарного, можно было бы создать “идею-силу”, способную поднять людей на революцию. Герцен подчеркивал, что русский народ по природе – социалист, а капитализм ему навязывается Империей сверху. Бакунин, вторя ему, отмечал, что русский народ по природе – антигосударственник, и ему сверху на шею искусственно посадили государство – “византийско-татарско-немецкое” по природе.
Герцен ярко и сильно критиковал буржуазное мещанство, а Бакунин дал всестороннюю и мощную критику государства. Герцен подчеркивал этический, персоналистический, антимещанский характер социализма, Бакунин – его антиавторитарный, анархический характер. Герцен горячо отстаивал в своих работах принцип свободы воли, а Бакунин, на словах отрицая его, как “теологическую идею”, на деле контрабандой проводил ее через идею бунта как основного инстинкта человека и через мысль о непознаваемости мира во всей его сложности и глубине. Так оба закладывали фундамент общинного, народнического, либертарного социализма, дополняя друг друга, уточняя друг друга и вторя друг другу.
Разность взглядов
При всех сходствах, разумеется, были у Искандера и Мишеля и свои акценты, отличия, особые заслуги, излюбленные темы. Были и разногласия. Скажу вкратце о первых и о вторых.
Центральные темы Герцена (тонкого психолога) – тема личности, этики, критика мещанства, обличение специализации в науке и культуре, отрицание “кумиров” Прогресса, Истории, Разума, рассмотрение роли личности в истории. Центральные темы Бакунина (замечательного философа и социолога) – тема свободы, критика марксизма, критика преобладания науки над жизнью, тема бунта, сильный акцент на богоборчество и антитеологизм, развернутая всесторонняя критика государства, критика патриотизма, якобинства, либерализма, теория социальной революции и мысли о соединении славянских народов в единую федерацию.
Для Герцена социально-исторический прогресс – не телеологичен, не гарантирован, не разумен. Герцен привязан к культуре, к культурным ценностям, ему больнее дается разрыв с ними. Он принимает насильственную революцию, как очень горькое лекарство для общества. Зная, что революция разрушит многие памятники культуры (созданные на крови и слезах бедняков), осознавая, что это по-своему справедливо, – ему безумно горько от этого знания… Для Бакунина же революция – его родная и естественная стихия. Герцен – возле, около, подле революции, Бакунин – в самом ее средоточии. Для Герцена либералы – возможные союзники и заблуждающиеся, нерешительные друзья, для Бакунина – всегда принципиальные враги.
Бакунин и Герцен – оба против государства. Но Бакунин говорит: долой сразу, резко и окончательно! Герцен: не надо спешить, надо найти, чем его заменить, надо понять его основания, природу, уяснить причины живучести этого вредного и бесчеловечного учреждения, может, оно еще не совсем догнило: “Из того, что государство – форма преходящая, не следует, что эта форма уже прошедшая”.
Оба – и Герцен, и Бакунин – за социализм. Но Бакунин творит новую “религию Социализма”. Герцен же против новой религии: социализм, как и революция, для него – средство, а отнюдь не цель, человеческая личность – не орудие социальной революции, она превыше всего. И именно у Герцена вырываются горькие пророческие слова: “Быть может, настанет день, когда социализм окажется худшей формой тирании – тиранией без тирана, когда в душах неведомого нам нового поколения проснется новая жажда свободы, и оно поднимет бунт против социализма во имя свободы”.
В Герцене всегда присутствовал пессимизм, какая-то затаенная печаль – придававшая глубину его личности, вопреки прогрессистским и сциентистским идеям, которых он отчасти придерживался. Было в нем сомнение в социализме, в революции, в народе – сомнение мудрое, но мучительное и парализующее. У Бакунина же – больше веры, энтузиазма (лишь в финале жизни его охватили герценовские сомнения). В подавлении личности русским самодержавием и в деградации личности под влиянием наступающего мещанства – основа радикализма Герцена, его возмущения и протеста.
Персонализм, отношения личности и общества, их антагонизм – вот главная тема раздумий Герцена, равно выступавшего и против религии прогресса, и против религии социализма, и против религии революции, изнутри давшего самокритику социализма. У Бакунина же иная главная тема – антагонизм личности и государства: отсюда его проницательная, блестящая и сокрушительная критика государства, бюрократии, патриотизма, милитаризма, государственного социализма.
Важная тема для обоих мыслителей – тема иррационального в мире. У Герцена она трагична – как у просветителя, осознавшего границы и саморазрушение Просвещения, увидевшего безумие людей, неразумность истории, бездушие науки, негарантированность прогресса, демонизм социальных и личностных стихий. В самом крушении разума Герцен до конца остается верен разуму – но отдает себе отчет и в его крушении. У Бакунина тема иррационального – оптимистична, она основана на вере в дорациональную жизнь, на вере в инстинктивную мудрость народа.
Оба мыслителя эстетизировали мир и эмоционально оценивали все – дети романтической культуры, философии, литературы, искусства – а не сухой науки. Но для Герцена всегда были принципиально важны вопросы нравственного сознания, этической рефлексии; Бакунин же обратился к ним на склоне лет: “обжегшись” на нечаевском деле, он выразил желание написать “Этику”. Это желание так и не осуществилось.
Для Герцена, не верившего ни в Бога, ни в бессмертие души, ни в неизбежность исторического прогресса, в центре всего мироздания стоит трогательная, хрупкая и уязвимая человеческая личность. Она, с ее свободой и творчеством, противостоит бессмыслице окружающего мира, возвышается над слепым потоком природного бытия и над слепым потоком истории.
Герцен, в духе романтиков и в пику Гегелю, возвеличивает возможность, а не необходимость. Необходимость подавляет нас, обезличивает, ограничивает, а через возможность проявляется наша свобода, просвечивает наша бесконечность. Личность – высшая ценность, центр истории и творец всего человеческого и человечного. Она не должна быть приносима в жертву ни религии, ни морали, ни государству, ни нации, ни разуму, ни прогрессу – все эти гипостазированные фикции превращаются в кровожадных тиранов: “Подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее есть продолжение человеческих жертвоприношений”. Личность – цель, а не средство исторического прогресса.
Мещанство для Герцена – это торжество частной собственности, обезличивание личности, воинствующая пошлость, объявляющая себя высшей нормой, коммерциализация и стандартизация жизни, политическая власть буржуазии, “самодержавие собственности”, разрыв общественной солидарности, безликость, эгоизм и лицемерие, крушение всего возвышенного, незаурядного и непохожего.
У Герцена, как и у Бакунина, слышны экзистенциальные ноты: антисциентизм, необъективируемость личности, защита человеческой экзистенции перед лицом всего, что ее отменяет, несводимость личности к функции общества и животной клеточке, понимание жизни, как стихии, трагическое переживание человеческого одиночества. Заветная же мысль Бакунина – неделимость и беспредельность свободы и бесконечность самоосвобождения человека. Эти мысли, дополняя друг друга, придают друг другу глубину и объемность.
В заключение, остановлюсь на дискуссии между Бакуниным и Герценом конца 1860-ых годов (она отразилась в письмах Бакунина и в “Письмах к старому товарищу” Герцена). С самого начала Искандер заявляет со всей ясностью и определенностью: “Дело между нами вовсе не в разных началах и теориях, а в разных методах и практиках, в оценке сил, времени, в оценке исторического материала”. Выделю семь основных пунктов расхождения.
Первое: русская крестьянская община. Герцен ее склонен идеализировать, Бакунин же резко указывал на ее патриархальность, пренебрежение женским достоинством, глубинную связь с бюрократией и деспотизмом и на ее разложение в современной им России.
Второе: русские нигилисты, революционная молодежь. Герцен весьма критичен по отношению к ним, обвиняя в бесцеремонности, грубости, некультурности, деструктивности. Психологически нигилисты совершенно чужды ему – “человеку сороковых годов”, кающемуся и рефлексирующему дворянскому романтику. Бакунин (с оговорками) им симпатизировал, видел в них надежду русской революции и, в свою очередь, резко осуждал Герцена за попытки союза с либералами, “людьми сороковых годов”.
Третье: оценка перспектив государства. Оба мыслителя против него, оба представляют идеальное общество как вольную безгосударственную ассоциацию общин. Но Мишель выступал за его немедленное разрушение, тогда как по Герцену, оно еще не до конца исчерпало и дискредитировало себя и может еще какое-то время существовать.
Четвертое: готовность русского народа к революции. Мишель считает русского мужика прирожденным бунтарем, всегда готовым восстать – брось только искру. Искандер же доказывал, что народ консервативен, живет вековой инерцией, его надо долго готовить к революции.
Пятое: проблема революционного насилия. Бакунин не считал возможным полностью его избежать, делал упор на разрушение существующего строя – политического, духовного, социального. Революция должна положить начало строительству нового, освободить пути для стихии народного творчества. Герцен же считал желательным избежать насилия и делал акцент на подготовительную работу к грядущим изменениям. Для него разрушение – это итог и конец, а не начало долгого пути. Новые формы жизни и организации работников он, в частности, видел в Первом Интернационале. “Какое созидание в условиях самодержавного деспотизма? Какое просвещение в условиях полицейской опеки?” - в свою очередь, резонно вопрошал Бакунин.
Шестое: наука и просвещение – их роль в социально-революционном деле. Герцен делал акцент на самоценности знания, культуры и огромном значении просвещения для воспитания народа. Бакунин ставил “народный революционный инстинкт” выше научного просвещения, видя в нем резервуар народной исторической памяти и зародыш общественного идеала. Он был убежден в том, что народ сперва должен освободиться (то есть освободить сам себя) от оков, а уж потом его следует просвещать, приобщать к “позитивной науке”.
Седьмое: проблема соотношения внешней и внутренней свободы в людях. “Нельзя освободить людей внешне более, чем они освобождены внутренне”, - мудро и справедливо утверждал Герцен. Бакунин не менее разумно и справедливо указывал на невозможность внутреннего освобождения без обретения людьми элементарной внешней свободы.
Кто был прав и в чем в этом знаменитом споре? Уместно вспомнить слова Гете о том, что между спорящими находится не истина, но проблема. Я люблю обоих – и Мишеля, и Искандера. Цель моего выступления – не оценивать, не разоблачать, не обожествлять, а показать их и сопоставить, хотя кое-какие оценки и суждения все же прозвучали у меня по ходу доклада. Спасибо всем за внимание и долготерпение.
Выходные данные: прочитано в виде доклада на «Прямухинских чтениях» 2006 г., опубликовано в сборнике «Прямухинские чтения-2006».
