Мы никогда не были так свободны, как во время немецкой оккупации. Мы были лишены всех прав, в том числе и права говорить, нас оскорбляли в лицо каждый день, и мы должны были молчать, нас всех ссылали: и рабочих, и евреев, и политических заключённых; везде на стенах, на страницах газет, на экране мы видели это грязное и бледное лицо: захватчики хотели, чтобы именно такими мы себя сделали.
Именно поэтому мы были свободны. Нацистский яд проникал в наши мысли, и каждая мысль о справедливости была завоеванием. Каждое слово было на вес золота, поскольку вездесущая полиция пыталась заставить нас молчать. Каждая речь становилась ценной как декларация, каждый жест становился обязательством. Обстоятельства нашей борьбы, часто невыносимые, помещали нас в настоящую жизнь, без завес и декораций, погружали в то самое непереносимое и мучительное положение, которое называют человеческим уделом(1).
Ссылка, плен, смерть, которые искусно скрываются в благополучных эпохах, стали постоянными предметами наших забот, мы узнавали что это не несчастные случаи, которых можно избежать, ни угроза извне, с которой можно справиться: надо было увидеть в них наш жребий, нашу судьбу. Каждую секунду мы переживали смысл этой короткой, но банальной фразы: «все люди смертны»(2).
И выбор, который каждый делал для себя, был настоящим, потому что это был выбор перед лицом смерти, потому что мы всегда могли высказаться в духе «Лучше уж смерть, чем…». Я здесь не говорю о лучших, о тех, кто действительно участвовал в Сопротивлении. Я говорю о всех французах, которые каждый час, днём и ночью, четыре года подряд говорили «нет». Сама жесткость противника толкала нас на крайности, заставляя нас задаваться вопросом: какой Француз не поступил бы так же в том или ином случае». Те, кто были посвящены в тайны сопротивления, спрашивали себя с тревогой: «Если меня будут пытать, выдержу ли я?» То есть, был поставлен вопрос о свободе, и мы готовы были познать её так глубоко, насколько это возможно.
Ведь тайна человека заключена не в Эдиповом комплексе, и не в комплексе неполноценности, а в границе человеческой свободы – в его власти над смертью. Те, кто вели подпольную деятельность, получали новый опыт: они не умирали на полях великих сражений как обычные солдаты. Преследуемые поодиночке, арестованные по одному, в полной нищете и заброшенности они сопротивлялись пыткам. Одни, обнаженные, перед гладко выбритыми, сытыми, хорошо одетыми палачами. Не раскрывает ли эта всеобщая ответственность во всеобщем одиночестве сущности нашей свободы? Эта заброшенность, это одиночество, этот огромный риск были одинаковыми для всех: и для связных, которые передавали послания, смысл которых им был неизвестен, так и для тех, кто решал судьбу всего сопротивления.
Наказание было одинаковым: заключение в тюрьму, ссылка, смерть. Не было ни одной армии в мире, в которой царило бы такое же равенство между простым солдатом и генералиссимусом. Именно поэтому Сопротивление было настоящей демократией: одинаковая ответственность, одинаковая опасность как для солдата как и для командира. Так, в сумраке и крови, была образована самая сильная из республик. Каждый из её граждан знал, что он несёт обязательства перед всеми, и может рассчитывать только на себя. Каждый из них играл свою, пусть и небольшую, но историческую роль. Каждый из них перед лицом угнетателя безвозвратно становился собой, и, выбирая свободу для себя, выбирал свободу для других. Это была республика без учреждений, без армии, без полиции, и нужно было, чтобы каждый француз завоевывал и утверждал её каждую секунду в борьбе против нацизма. Сейчас мы на заре другой Республики, и хочется, чтобы при свете дня она сохранила суровые достоинства Республики Ночи и Молчания.
Опубликовано в (Lettres Fran;aises,1944)
1)«Удел человеческий» («La Condition humaine», 1933) РоманАндре Мальро — о заговоре с целью создания нового Китая.
2) Все люди смертны («Tous les hommes sont mortels»,1946) Роман Симоны де Бовуар – о бессмертном человеке
Перевод: Александр Шестопалов
Добавить комментарий