«Мгновения революции представляют собой карнавалы, где индивидуальная жизнь празднует свое единство с возрожденным обществом»
Р.Ванейгем, «Революция повседневной жизни»
«Сматываемся!!!», раздается крик рядом со мной. Мгновением раньше что-то происходит сзади, какой-то сумбур, когда не успеваешь ничего толком сообразить, но странным образом чувствуешь, что пора бежать. Сумбур вызван ФСОшниками, выскочившими из дверей приемной ФСБ с криком: «Всем стоять!!!». Но до моего сознания этот крик не доходит, я только чувствую, что бегу, и что бегут все вокруг. В этот момент я говорю себе: «Стоп!», пытаясь преодолеть чувство паники. Бежать вперед и впрямь нет смысла: бегаю я плохо, да и бежать там особо некуда, голая большая площадь, а вокруг - здания ФСБ. Прикинуться прохожим сложно, потому что нет вокруг прохожих. Что делать? И тут я вижу: стоит на тротуаре уже немолодая женщина в белой курточке, сложив на груди руки. Вид у нее крайне перепуганный. Времени на размышления у меня нет. Подбегаю к ней, инстинктивно складываю руки так же, как она:
- Можно я с Вами?
Беру ее под руку, и мы идем. Идем назад, вниз по Кузнецкому. Какую-то долю секунды мимо нас пробегают последние товарищи, и я вижу несущихся прямо на меня автоматчиков с искаженными лицами. В этот момент я борюсь с желанием броситься прочь от них, но лишь сильнее стискиваю локоть моей спутницы. Мгновение ужаса, когда они пролетают мимо нас, причем я чувствую, что женщина испытывает ужас немногим меньший, чем я, хотя ей-то уж точно ничто не угрожает. И вот мы с ней одни. Впереди - толпа ментов, и мы к ним идем. Вдруг моя спутница возроптала, неожиданно испугавшись:
- Да куда вам, собственно, надо?! Что вы хотите?
- Хочу в метро хотя бы. Да, я очень хочу в метро.
И невольно беру вправо, подальше от того места, где толпятся менты и лежат наши... Лежат они лицом на мостовую, руки за голову, так, что видно только спины и ноги, и я не могу понять, кого свинтили. Вижу, как мент, широко расставив ноги, тычет дулом автомата в спину кому-то из лежащих. А вокруг стоят остальные менты и смотрят на меня, на нас, то есть, потому что мы вдвоем идем сквозь это все. И тут я понимаю, что один из них меня узнает, такая нехорошая ухмылка у него по морде расползается... А моя спутница меня, как нарочно, к ним туда, влево, толкает. Справа, вслед убегающим, проезжает автобус с ОМОНом, но я его не вижу, вижу только того мента. И чувствую, что если еще долю секунды буду на него смотреть, меня схватят и тоже уложат мордой на асфальт. В этот момент моя спасительница заговорила.
- Пьяные, что ли?.. - говорит она, брезгливо глядя на моих товарищей, распластанных в ногах у автоматчиков.
Инстинкт самосохранения так и подталкивает меня скорчить такую же гримасу, но в то же мгновение острый стыд, какого я, наверное, никогда раньше не переживала, режет мне душу. Нестерпимо стыдно вот так идти мимо. Мелькает мысль сдаться.
- Точно, пьяные! - утверждается в своей мысли женщина.
- Нет, не пьяные... - выдавливаю из себя.
Она удивленно вскидывает на меня глаза:
- Кто эти ребята?
- Анархисты.
- Так вы - с ними? Поня-а-атно...
Немного помолчав:
- А что произошло? За что их... вас, так?
Все обстоятельства объяснять долго, потому отвечаю помявшись:
- За несанкционированную демонстрацию...
- А зачем, ради чего это все!
Вопрос, что называется, не в бровь, а в глаз. Вот та возьми и ответь ей, зачем! Ради чего мои товарищи, избитые дубинками, лежат сейчас на мостовой под дулами автоматов? В чем смысл таких акций протеста? Здесь все ссылки на далекую мировую революцию как-то не слишком честно и уместно звучат.
Зачем все это, ради чего? Чего вы добиваетесь? Какого черта все они выходят на улицу? - вопрошают журналисты, прохожие, все вокруг. Когда я начинаю объяснять что-то про либертарное общество, грядущую революцию, то в глубине души чувствую какую-то неловкость. Слова звучат как-то пафосно и бессмысленно, и я испытываю муки от невозможности передать словами самую суть. В этом постмодернистском мире все слова и смыслы обесценились, износились. Здесь все нереально и искажено, отчуждено и объективировано. Как правило, все мои попытки объяснить смысл уличных акций какими либо внешними мотивами выливаются в плоские и поверхностные «общие места», которым я и сама почти не верю. В самом деле, неужели от того, что на улицу вышли сорок человек с транспарантами, в мире что-то способно измениться? Нет, бывают вполне «разумные» акции, преследующие какие-то конкретные, не слишком масштабные цели: повлиять на исход судебного процесса, на принятие закона, сохранить парк и т.д. В этом случае успех акции определятся тем резонансом, который она получает в СМИ, а следовательно, и в обществе. И довольно часто такие митинги и пикеты реально влияют на ситуацию. Мне доводилось бывать на подобных мероприятиях, странным образом напоминающих съемки кинофильмов. Вернее, одного и того же бесконечного фильма...
Плотное кольцо журналистов, телеоператоров и милиции вокруг места действа, большие и красивые транспаранты и растяжки, участники акции дружно скандируют в телекамеры свои лозунги, кто-то бесконечно дает одно и то же интервью разным телеканалам, всякий раз изображая искреннюю взволнованность. Спектакль, разыгрываемый перед журналистами. Город в этом случае - всего лишь декорация, которую, при желании, можно поставить в студии. Вся эта фальшь способна вызвать чувство глубокого отвращения у любого искреннего человека. Зато как в вечерних новостях все выглядит естественно и целесообразно! Почему? Потому что целиком вписывается в текущий порядок вещей, происходит по законам и в рамках существующей действительности.
Бывают и совсем другие акции: стихийные и массовые митинги и демонстрации, перекрытие дорог и захват административных зданий - на волне социального подъема. Здесь в ход, зачастую, идет прямое действие, и в смысле таких акций уже никто не сомневается.
Но, в данном случае, речь идет не о социальном подъеме, а о странном, возможно, нелепом и бессмысленном с точки зрения стороннего наблюдателя, шествии по городу сорока человек со знаменами и мегафоном. 1 мая - это ведь, скорее, повод для демонстрации, чем ее причина. Участвуя в подобных акциях, я затрудняюсь разумно себе объяснить, зачем я это делаю. Однако, участвую, потому что испытываю в этом самую насущную потребность.
Всякий раз, когда я иду одна по городу, мимо огромных и холодных витрин, мимо шикарных авто, скользящих в отражениях улицы, мимо безразличных манекенов и людей с пустыми глазами, я ловлю свое удивленное отражение, мелькающее и пропадающее в сотнях других отражений и шуме этого города-сна, и мне кажется, что я и есть только случайное отражение, сон среди снов. Этот город всей своей реальностью будто отрицает мое существование, реальность моей жизни. И только боль, которую я испытываю от подобного переживания, говорит о том, что я все-таки есть…
Эту болезненную расколотость между внутренним и внешним, невозможность подлинной, событийной жизни и самореализации в этом нереальном мире, ощущаешь почти постоянно. Мое «я» заперто в тюрьме одиночества, и все крики, доносящиеся из этой тюрьмы наружу, искажаются и преломляются. Есть только моя изолированность - и телевизор, выдающий ежедневную порцию событийного суррогата. О каком смысле акции может идти речь, когда сама жизнь в этом заколдованном мире отражений кажется бессмыслицей и недоразумением? Возможен ли вообще в этой капиталистической реальности какой-либо смысл, выходящий за ее рамки: за рамки целесообразности в понимании общества производства-потребления, официальной политики, дискурса власти? Моя жизнь имеет здесь какой-то смысл в той степени, в какой я являюсь объектом для всего пе¬речисленного. В этом королевстве кривых зеркал любой искренний поступок выглядит абсурдно. Мне, конечно, очень хочется, чтобы в будущем все было не так, чтобы в либертарном обществе людям не пришлось больше переживать подобное. И я пытаюсь что-то делать для того, чтобы это будущее осуществилось, ведь не только к демонстрациям сводится наша деятельность. Но как со мной-то быть? Я живу и страдаю от расколотости бытия именно в данный момент. Я хочу жить в полном смысле слова здесь и сейчас! И сегодня это желание я могу воплотить только в Бунте.
Конечно, Бунт не сводится только к участию в несанкционированных демонстрациях. Он прорывается постоянно сквозь бессмысленную рутину повседневных дел, на работе и дома, когда чувствуешь, что становишься объектом, вещью для окружающих, и когда унижение от сознания этого факта становится невыносимым. Когда понимаешь, что менее унизительно оказаться избитым, брошенным в тюрьму и даже убитым, чем всю жизнь бродить нелепой тенью, сомневающейся в реальности собственного существования. Тогда вместо того, чтобы в который раз послушно выполнять указания начальника, просто посылаешь его куда подальше. Одним словом, Yes, sir. No, sir. Fuck you, sir! И каков смысл? Следствием почти всегда бывает уход с места работы. Но смысл есть: он в сохранении себя, собственного достоинства. В глубоком моральном удовлетворении. Но это Бунт сугубо индивидуальный. Когда же Бунт индивидуальный сливается в коллективный протест, происходит некое подобие вспышки, в которой вдруг рождается пространство неискаженного общения и взаимопонимания. Это уже больше, чем просто Бунт. Это новый мир, который уже существует, пусть пока только между нами.
...Идем, дружно скандируя кричалки и размахивая знаменами, вниз по Столешникову переулку. Вдруг видим, что площадь впереди перегорожена автобусом ОМОНа. Еще один автобус стоит сбоку. Из него вылезают изумленные ОМОНовцы в касках и бронежилетах, с дубинками. Все чувствуют, что все, пришли. Дальше дороги нет. Мегафон как-то невольно смолкает, идущие впереди приостанавливаются на площади в нерешительности. И вдруг слышу громкий и дерзкий голос С.: «Нет полицейскому государству!!!». Вот тут уже о целесообразности говорить как-то неуместно. Так кричат с эшафота: уверенно и обреченно. И все подхватывают все громче и громче. И мы проходим мимо растерянных ОМОНовцев. Есть ли в этом во всем какой-то смысл? Смысл, очевидно, только экзистенциальный. Изменился ли мир от этого? Я говорю да, потому что в чем-то изменились мы. «Лишь проклятье будет общим до тех пор, пока каждый изолированный человек будет отказываться понять, что жест освобождения, каким бы он ни был слабым и неуклюжим, всегда несет в себе подлинное общение, соответствующее личное послание», - писал Р. Ванейгем. Когда выходишь на улицу пусть с горсткой, но единомышленников, то осуществляешь вожделенную экспансию субъективности в тотальную реальность мира объектов. И этот мир, казавшийся незыблемым, вынужден остановиться, визжа тормозами, и отступить! Текущий ход вещей прерывается, ты ощущаешь, как повсе¬дневность начинает колебаться в своих основах. Тогда чувствуешь, что реально живешь, в данный момент и именно здесь. Живешь так, как всегда чувствовала, и так, как и; надо жить: будто каждое мгновение - последнее. И город вдруг превращается в подлинное пространство твоей жизни. В этом порыве освобождения начинаешь ощущать солидарность и единение с вовлеченными в него другими людьми. «Я бунтую, следовательно, мы существуем!», - как говорил А. Камю. И радость, которую испытываешь при этом, трудно с чем либо сравнить.
Кто-то скажет, глядя со стороны: «Обычный животный инстинкт - сбиться в кучу с себе подобными. Что тут особенного?». Вернуть себе город, обрести подлинное пространство в подлинном переживании бытия, обрести себя, наконец. Пережить мгновения свободы. Это не так много, но и не так мало. А главное, это вселяет надежду, что когда-нибудь пространство нашей жизни станет расширяться постоянно, а не эпизодически. Что мой Бунт, вылившийся в солидарный протест, рано или поздно перерастет в революционное сопротивление. И тогда, возможно, пространством нашей подлинной жизни станет весь мир.
Наталия Дмитриева
