Взметнись ввысь, о ревущее пламя!
В небо взметнись, чтобы все прозрели
Рабы мира! Мы поднимаемся из Единого;
Одно его имя – неизбывный позор;
Другое борьба. Это Единое –
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО.
За его мы сразимся свободу.
Первые два предложения нужно слить в одно так: Впервые я встретила её — самую талантливую, самую драгоценную американскую анархистку, когда-либо жившую на свете, в августе 1893-го года в Филадельфии. Я приехала в этот город, чтобы выступить с речью перед безработными во время великого кризиса того года, и мне не терпелось посетить Вольтерину, в чьих исключительных лекторских способностях я уже имела возможность убедиться в Нью-Йорке.
Я застала её больную в постели, к голове был приложен лёд, а её лицо было искажено болью. Она рассказала мне, что каждый раз после публичных выступлений она была прикована к постели в постоянной агонии от неврологического заболевания, которое у неё развилось в раннем детстве и которое усугубляется с годами. Я постаралась не задерживаться в гостях надолго из-за очевидных страданий Вольтерины, хотя она мужественно пыталась скрыть свою боль от меня.
Однако у судьбы часто злые шутки. Вечером того же дня Вольтерина де Клер была вынуждена втиснуть своё хрупкое страдающее тело в плотно набитый душный зал, чтобы выступить вместо меня. По требованию нью-йоркских властей защитники закона и противники беспорядков в Филадельфии схватили меня, когда я собиралась войти в зал, и отвели меня в полицейский участок города «братской любви».
В следующий раз я встретила Вольтерину в тюрьме острова Блэквелл. Она приехала в Нью-Йорк, чтобы выступить с блестящей речью в защиту Эммы Гольдман и свободы слова, а после она намеревалась навестить меня в тюрьме. С этого времени и до самой её смерти наши жизни и наша работа часто соприкасались – то гармонично соединяясь, то расходясь. Но всегда Вольтерина оставалась в моих глазах сильной личностью с блестящим умом, пылкой идеалисткой, непоколебимым борцом и верным товарищем.
Одной из самых поразительных её черт была необычайная способность преодолевать физические недуги. Эта черта вызывала уважение даже у её врагов, а у друзей – любовь и восхищение. Ключ к объяснению подобной силы в столь хрупком теле можно найти в блестящем эссе Вольтерины «Определяющая идея».
«Всё, что живёт, – пишет она в нём, – если приглядеться, ограничено теневой линией идеи – мёртвой или живой, иногда более сильной, когда она мертва, с жёсткими, непоколебимым линиями, со следами живого, которое и является воплощением строгости, неподвижности, слепком неживого. Ежедневно мы перемещаемся среди этих непреклонных теней, менее проницаемых и более стойких, чем гранит, наполненных тьмой веков, возвышающихся своими застывшими и неизменными душами над живыми и изменчивыми телами. Мы также встречаемся с живыми душами, одухотворившими эти умершие тела – через их живые идеи, преодолевшие энтропию и смерть. Не думайте, что я говорю только о человеческой жизни. Проявление сильной или слабой воли наблюдается и в травинке, укоренившейся в своём комке земли, как в тонкой паутинке бытия, свободно плывущей над нашими головами».
Иллюстрируя образ сильной Воли, Вольтерина рассказывает историю о виноградных лозах, которые поднимались над окном её комнаты:
«Каждый день они развевались на ветру, их белые и пурпурно-пунктирные виноградинки подмигивали солнцу, сияя от цветущей жизни. Но однажды случилось несчастье: какой-то ребёнок сорвал одну из нижних лоз, самую прекрасную и настойчивую. Через несколько часов листья поникли, сочный стебель начал увядать. В тот же день она стала умирать вся. Лишь её верхушка всё еще тянулась к свету своей поднятой светлой головой. Я с печалью оплакивала почки, которые теперь никогда не смогут открыться. И жалела эту гордую виноградную лозу, чьё дело было потеряно для этого мира.
Но на следующую ночь случилась гроза – тяжёлая, штормовая, с проливным дождём и ослепительными молниями. Я встала, чтобы наблюдать их вспышки, и – о чудесный мир! В темноте ночи, в ярости ветра и дождя, мёртвая лоза зацвела. Белые, с лунными лицами цветы радостно оплетали скелет увядающей лозы, торжествуя в свете молнии. И целых три дня подряд мёртвая лоза цвела. Даже спустя неделю, когда каждый лист стал сухим и коричневым, последний бутон – карликовый, слабый и хрупкий, но всё еще белый и нежный, с пятью фиолетовыми пятнами – похожими на те, что на живой лозе рядом с ним, раскрылся и помахал звёздам, словно ожидая раннего солнца. Смерть и разложение затмила своей улыбкой Определяющая идея; в мире должна была цвести лоза, чтобы явить ему белые, залитые пурпуром бутоны своих цветов. И она сумела воплотить свою волю и удержаться в ней до самой смерти».
Определяющая идея была основой всей невероятной жизни Вольтерины де Клер. Хотя она постоянно страдала от слабого здоровья, которое удерживало её тело в плену и, в конце концов, погубило её, Определяющая идея питала Вольтерину, побуждая её ко всё более великим интеллектуальным усилиям; она поднимала её до самых высот возвышенного идеала и укрепляла её волю. Так она могла одолеть любое препятствие в своей тяжёлой жизни. Снова и снова, в дни физических мучений, в периоды отчаяния и духовных сомнений, Определяющая идея давала крылья духу этой женщины – крылья, чтобы подняться над непосредственным, созерцать сияющее видение человечества и посвятить себя этому со всем пылом её беспокойной души.
Мучения и страдания, преследовавшие её на протяжении всей её жизни, отражены во многих её текстах, и особенно в её трактате «Страдания тела»:
«Я всегда хотела не большего, чем любые другие живые существа, – рассказывает она, – широкого потока чистого воздуха; редкого дня, в котором можно лежать на траве, ничего не делая, лишь перебирая пальцами травинки и наблюдая за синей аркой неба и за зелёными и белыми пятнами окружающего мира; возможности остаться на природе на месяц, чтобы плавать среди пены и соляных гребней, или прикасаться обнажённой кожей к чистому, залитому солнцем песку; наслаждаться едой, которая мне нравится и чувствовать её сладость; возможности спать, когда сну приходит время начаться, и неподвижности во сне, и чтобы сон мог покинуть меня, когда это будет нужно, но не раньше. Вот чего я хочу. И возможности свободно общаться с моими товарищами. Не прятать любовь за ложью и стыдом, а любить и говорить, что любишь, и радоваться этому; чувствовать потоки страсти, затопляющей меня, тело к телу, когда они встречаются в своём первозданном влечении. Я никогда не просила больше. Но я ничего не получила. Надо мной сидит безжалостный тиран — душа. Вся прочая я для него — ничто. Он привёл меня в город, где воздух горит огнем и лихорадкой, и сказал: «Дыши этим». Я хотела учиться, но я не могла учиться в пустых полях. «Здесь есть храмы, останься», – сказал мне он. И когда мои бедные, задыхающиеся легкие болели так, что, казалось, грудь вот-вот лопнет, душа сказала: «Тогда я позволю тебе передохнуть час или два; мы поедем верхом, и я возьму свою книгу и буду читать».
И когда мои глаза выплакали слезы боли, вызванные мимолетным видением образа свободы, проплывающего мимо, только для того, чтобы взглянуть на Великий зеленый [и] синий час, после долгого, тускло-красного ужаса стен, душа сказала: «Я не могу тратить время впустую; я должна знать! Читать». С тех пор, когда мои уши слышали пение сверчков и музыку ночи, душа отвечала: «Нет, если прислушаться, гонги, свистки и крики неприятны; но приучи себя прислушиваться к внутреннему голосу, и они сразу утратят своё значение…».
Когда я смотрела на свою семью и хотела обнять всех, страстно желая прикосновений и поцелуев, душа строго приказывала: «Прекрати, [мерзкое] создание плотских похотей! Какой срам! Неужели ты навсегда опозоришь меня своим зверством?». И я всегда уступала, безмолвная, безрадостная, скованная, я шла по миру, выбранному душой . . . Теперь я сломлена раньше времени, обескровленная, я не могу спать и дышать, я наполовину ослепла, у меня болит каждый сустав, я дрожу как лист».
И всё же, хотя сама Вольтерина была измучена и разбита, а её жизнь была лишена музыки, славы неба и солнца, и тело ежедневно восставало против своей тираничной правительницы, всё же душа Вольтерины побеждала благодаря Определяющей идее, которая давала ей силы до последнего идти вперед.
Вольтерина де Клер родилась 17 ноября 1866 года, в городе Лесли, штат Мичиган. Ее предки по отцовской линии происходили из Франции, а по материнской были пуританами. Революционные идеи достались ей в наследство от деда и отца, воодушевлённых духом революции 1848 года. Но если её дед оставался верен ранним настроениям, даже в конце жизни помогая беглым рабам на подземной железной дороге, её отец, Август де Клер, который начинал как вольнодумец и коммунист, на закате жизни вернулся в лоно католической церкви и стал таким же её страстным фанатиком, каким был её противником в молодости. Из-за своего свободомыслия он назвал свою дочь Вольтериной — в честь Вольтера. Но воцерковившись, он стал одержим идеей, что его дочь должна стать монахиней. Другой возможной причиной одержимости Августа де Клера религией могла стать бедность семьи, в результате которой первые годы жизни маленькой Вольтерины были совсем не радостными. Даже в детстве она мало интересовалась внешним миром, будучи почти полностью поглощенной собственными фантазиями. Она очень сильно хотела попасть в школу, и когда ей отказали в приеме из-за слишком юного возраста, она заплакала горькими слезами.
Однако вскоре она добилась своего, и в возрасте двенадцати лет окончила гимназию с отличием. Вероятно, она превзошла бы большинство женщин своего времени в образованности и учёности, если бы в её жизни не произошла первая большая трагедия — трагедия, которая сломала её тело и оставила неизгладимый шрам на душе. Отец поместил её в монастырь против её воли, а также против воли её матери, принадлежавшей к Пресвитерианской Церкви. Её борьба против решения мужа оказалась напрасной. В монастыре Богоматери озера Гурон в Сарнии штата Онтарио Канады началась четырёхлетняя Голгофа будущей бунтовщицы против религиозных суеверий. В своём эссе «О становлении анархистки» она выразительно описывает страшные испытания тех лет:
«Как жаль мне себя теперь, когда я вспоминаю всё это: бедная сиротливая маленькая душа, одиноко сражающаяся во мраке религиозного суеверия, не способная верить, но всё же ежечасно боящаяся проклятия, если немедленно не признаться и не исповедаться. Как хорошо я помню ту злую энергию, с которой я воспротивилась приказу настоятельницы, сказав ей, что не хочу извиняться за свой поступок, так как не считаю себя неправой, и не прочувствую своих извинений должным образом. «Вовсе не обязательно, — возразила она, — чтобы мы чувствовали то, что говорим, но всегда необходимо, чтобы мы подчинялись вышестоящим». «Я не стану лгать», — горячо ответила я и в то же время задрожала, боясь, что моё непослушание окончательно обречёт меня на мучения… Это было похоже на долину смертной тени. Невежество и суеверие, обжигавшие меня адским огнём в те душные дни, оставили в моей душе белые шрамы. Разве я богохульствую? Это их слово, а не моё.
Кроме той битвы все прочие битвы моей юности были лёгкими, ибо отныне всё могло возвыситься через мою собственную волю. Она больше никому не была подчинена и неуклонно влекла меня в одном-единственном направлении, позволяя осознавать и утверждать собственную свободу со всей подобающей ответственностью».
Однажды терпение Вольтерины подошло к концу, и она попыталась сбежать из ненавистного места. Она переправилась через реку в Порт-Гурон и прошла семнадцать миль, но до дома было всё ещё далеко. Голодная и измученная, она вынуждена была повернуть назад, чтобы найти убежище в доме знакомой семьи. Но они позвали её отца, который забрал девочку обратно в монастырь.
Вольтерина никогда не говорила о наложенной на неё епитимье, но это, скорее всего, было мучительно, потому что из-за монашеской жизни её здоровье сильно пошатнулось, когда ей едва исполнилось шестнадцать лет. Но она осталась в монастырской школе, чтобы закончить учёбу. Жёсткая самодисциплина и настойчивость, которые так ярко характеризовали её личность, проявились уже в юности Вольтерины. Но когда она, наконец, вышла из своей тюрьмы, она изменилась не только физически, но и духовно.
«В конце концов, — пишет она, — покидая это скорбное место, я выбралась на волю свободомыслящей, хотя никогда не видела ни одной книги и не слышала ни одного слова, которое помогло бы мне в моём одиночестве».
Выйдя из этого склепа, она похоронила ложного бога. В своём стихотворении «Погребение моего мертвого прошлого» она пишет:
«А теперь, человечество, я обращаюсь к тебе;
Я посвящаю своё служение миру!
Погибни старая любовь, добро пожаловать в новый мир —
Широкие, как космос, коридоры, где кружатся звёзды!»
С жадностью она посвятила себя изучению свободной мысли. Её бдительный ум с лёгкостью впитывал всё. Вскоре она присоединилась к антирелигиозному движению и стала одной из его выдающихся фигур. Её лекции, всегда тщательно подготовленные (Вольтерина не признавала импровизированные речи), были очень оригинальны по содержанию и блестящи по форме. Её обращение к Томасу Пейну, например, превзошло письмо Роберта Ингерсолла, несмотря на всё его красноречие.
Во время съезда памяти Пейна в одном из городков Пенсильвании Вольтерина де Клер случайно услышала Клэренса Дэрроу, рассказывающего о социализме. Впервые ей была показана экономическая сторона жизни и социалистическая схема будущего общества. О том, что в мире существует несправедливость, она знала, конечно, по собственному опыту. Но здесь был тот, кто мог так мастерски проанализировать причины экономического рабства со всеми его пагубными для людей последствиями; и более того, тот, кто мог также чётко очертить определённый план реконструкции общества. Лекция Дэрроу была манной небесной для духовно изголодавшейся девушки.
«Я бежала к нему, — писала она позже, — как человек, который барахтался в темноте, бежит к свету, я теперь смеюсь над тем, как быстро я приняла ярлык «социализм» и как быстро я отбросила его в сторону».
Она отбросила его в сторону, потому что поняла, как мало она знает об исторической и экономической подоплёке социализма. Осознание полной картины привело к тому, что она перестала читать лекции на эту тему и начала углубляться в тайны социологии и политической экономии. Но так как серьёзное изучение социализма неизбежно приводит к более передовым идеям анархизма, врождённая любовь Вольтерины к свободе не могла примириться с государственными представлениями о социализме. Она обнаружила, писала она в то время, – что «свобода – это не дочь, а мать порядка».
В течение нескольких лет она считала, что нашла ответ на свои поиски свободы в системе анархо-индивидуализма, изложенной в публикации Бенджамина Р. Такера «Свобода», в работах Прудона, Герберта Спенсера и других социальных мыслителей. Но позже она отбросила все ярлыки, назвав себя просто анархисткой, потому что считала, что «только свобода и эксперимент могут определить лучшие экономические формы общества».
Первый импульс к анархизму был связан для Волтерины де Клер с трагедией в Чикаго 11 ноября 1887 года. Отправляя анархистов на виселицу, власти штата Иллинойс наивно полагали, что вместе с ними они убьют идею, за которую те отдали свои жизни. Какая бессмысленная ошибка, постоянно повторяемая теми, кто сидит на престолах! Тела Парсонса, Списа, Фишера, Энгеля и Лингга были еще тёплыми, когда родился новый голос, чтобы провозгласить их идеалы.
Вольтерина, как и большинство граждан Америки того времени, поверивших извращённым в прессе фактам, сначала присоединилась к призывам повесить мятежников. Но её пытливый ум не позволял ей долго довольствоваться поверхностными высказываниями. Вскоре она стала сожалеть о своей спешке. В своём первом обращении по случаю годовщины 11 ноября 1887 года Вольтерина, всегда предельно честная с собой, публично заявила, как глубоко сожалеет о том, что присоединилась ко всеобщим призывам «Их следует повесить!» – что было вдвойне жестоко со стороны убеждённой противницы смертной казни.
«За это невежественное, возмутительное, кровожадное восклицание я никогда не прощу себя, – заявила она, – хотя я знаю, что мертвецы простят. Но мой собственный голос, который звучал в ту ночь, будет звучать в моих ушах, пока я не умру, – как горький упрёк, вызывающий стыд».
Так героическая смерть в Чикаго стала истоком жизни, посвящённой идеям, за которые люди были преданы смерти. С того дня и до самого конца Вольтерина де Клер использовала своё мощное перо и мастерство речи во имя идеала, который стал единственным смыслом её жизни.
Вольтерина де Клер была необычайно одарённой: поэтесса, писательница, лектриса и лингвистка, она могла бы легко достигнуть высокого положения и известности. Но она была не из тех, кто продавал свои таланты. За свою деятельность в различных общественных движениях, которым она посвящала себя в течение жизни, она не приняла бы даже самых простых привилегий. Она пыталась устроить свою жизнь в соответствии со своими идеями, жить среди людей, которых она учила и вдохновляла своим страстным стремлением к свободе. Эта революционная весталка жила как беднейшая из бедных, среди мрачного и убогого окружения, неустанно пребывая в предельном напряжении, не обращая внимания на невзгоды, – поддерживаемая лишь идеями анархизма.
Преподавая языки в гетто Филадельфии, Нью-Йорка и Чикаго, Вольтерина зарабатывала на жалкое существование, но из своего скудного заработка она также поддерживала свою мать, и даже сумела купить рояль в рассрочку (она страстно любила музыку). При этом она умудрялась помогать и другим, менее выносливым, чем она. Даже её ближайшие друзья не могли объяснить, как ей хватало на это сил. Никто не мог постичь чудесной природы той невероятной энергии, которая позволила ей, несмотря на ослабленное состояние и постоянные физические муки, давать уроки по 14 часов в день, семь дней в неделю, вносить вклад в развитие многочисленных журналов и газет, писать стихи и рисовать, подготавливать и читать лекции, которые по своей красоте и ясности были несомненными шедеврами.
Короткое путешествие по Англии и Шотландии в 1897 году стало единственным облегчением от её ежедневной рутинной работы.
В 1902 году безумный юноша, который когда-то был учеником Вольтерины, и каким-то образом развил своеобразное заблуждение, что она была антисемиткой (она посвятила большую часть своей жизни образованию евреев!) подкараулил её, когда она возвращалась однажды с урока музыки. Когда она подошла к нему, не подозревая о надвигающейся опасности, он выстрелили в неё несколько раз.
Жизнь Вольтерины была спасена, но последствия шока и ран стали началом новых страшных физических мучений. Она страдала от безумного, вездесущего шума в ушах. Она говорила, что самые ужасные звуки в Нью-Йорке – сущая гармония по сравнению с оглушительным грохотом внутри её головы. Посоветовавшись с врачами, она отправилась в Норвегию. Она вернулась после некоторого улучшения, которое, впрочем, оказалось недолгим. Болезнь водила её из больницы в больницу, Вольтерина перенесла несколько операций, но это не приносило облегчения. Должно быть, именно в один из этих моментов отчаяния Вольтерина де Клер задумала совершить самоубийство. Среди писем одна её подруга из Чикаго, спустя много лет после её смерти, обнаружила короткую заметку, без адресата, в которой с отчаянной решимостью говорилось:
«Сегодня вечером я собираюсь сделать то, что всегда собиралась. Возможно, я ждала тех обстоятельств, что возникли в моей жизни. Я сожалею только о том, что из-за своей духовной слабости я давно не могу влиять на свои личные убеждения и позволила себе советоваться и ошибаться. Это избавило бы меня от года непрекращающихся страданий и сняло бы с моих друзей то бремя, которое, как бы любезно они его ни несли, всё же было бесполезным.
Согласно картине мира, которой я придерживаюсь, простой долг любого, кто страдает от неизлечимой болезни – прекратить свои мучения. Если бы кто-нибудь из моих врачей сказал мне правду о моём заболевании, возможно, мучения не были бы такими долгими. Но, повинуясь тому, что они называют «медицинской этикой», они решили обещать мне невозможное – выздоровление, чтобы удержать во мне жизнь. Такие действия, конечно, позволяют им обезопасить себя, однако я считаю, что одно из главных преступлений медицинской профессии – ложь. Чтобы никто не был несправедливо обвинен, я бы хотела объяснить, что моя болезнь – это хронический катар головы, поражающий мои уши непрерывным шумом. Это не имеет ничего общего со стрельбой двухлетней давности, и никто ни в чём не виноват.
Я хочу, чтобы моё тело было передано в Колледж Ганемана для вскрытия в медицинских целях; я надеюсь, что доктор Х.Л. Нортоп возьмёт эти хлопоты на себя. Я не хочу ни церемоний, ни речей. Я умираю, как и жила, свободной духом анархисткой, не будучи верной никаким правителям, небесным или земным. Несмотря на то, что я скорблю о работе, которую хотела сделать, а время и потеря здоровья прервали её, я рада, что не прожила бесполезную жизнь (за исключением прошлого года), и надеюсь, что работа, которую я делала, будет жить и расти вместе с моими учениками, а знания, которые я получила, станут передаваться через них другим. Если мои товарищи захотят сделать что-нибудь для моей памяти, пусть напечатают мои стихи, которые хранятся у Н.Н.. Ему я вверяю эту последнюю задачу по выполнению моих скромных пожеланий. Мои умирающие мысли все направлены на свободный мир, без нищеты и боли, и устремлены к возвышенному знанию».
Каких-либо объяснений того, почему Вольтерина, обычно такая решительная, отступила от осуществления своего замысла, не сохранилось. Вероятно, для неё вновь сыграла роль Определяющая Идея: её Воля к жизни была слишком сильной.
В записке, проливающей свет на планируемое самоубийство, Вольтерина утверждает, что её болезнь не имела никакого отношения к стрельбе, произошедшей два года назад. Её намерение оправдать не состоявшегося убийцу, без сомнения, происходило из свойственного ей безграничного человеческого сострадания. Прежде оно уже побуждало её обращаться к своим товарищам за содействием в помощи молодёжи, а также стало причиной её отказа привлечь стрелявшего в неё юношу к уголовной ответственности. Она знала лучше судей как о причинах преступлений, так и о последствиях наказаний. Знала она и то, что, в любом случае, юноша был невменяем. Решением суда нападавший был приговорен к 7 годам тюрьмы, где он вскоре окончательно обезумел. Затем, два года спустя, он умер в психиатрической лечебнице. Отношение Вольтерины к преступникам и её взгляд на варварскую тщетность наказания раскрыты в её блестящем трактате «Преступление и наказание».
После глубокого анализа причин преступности она задаётся вопросом:
«Вы когда-нибудь наблюдали, как приходит море? Когда ветер выходит из тумана, а из воды вырывается громогласный рёв? Видели ли Вы, как белые львы гонятся друг за другом к стенам, как яростно они преследуют друг друга вдоль чёрных полос своей клетки, чтобы уничтожить друг друга, а затем вновь появляются в прыжке? Задумывались ли вы когда-нибудь среди всего этого, какие именно капли воды ударяются о стену? Если бы кто-то мог знать всё на свете, ему было бы под силу рассчитать даже это. Но кто может знать всё? Нам же известно наверняка лишь одно: некоторые из них непременно должны удариться. Преступники – это капли воды, разбивающиеся о бездумную стену. Но почему среди прочих это случается именно с ними – нам не суждено узнать. Да, с некоторыми это случилось. Но не проклинайте их, они и без того прокляты сполна…».
Она завершает своё замечательное разоблачение пенитенциарной системы призывом:
«Покончим же с безумной идеей наказания, не имеющей никакого отношения к мудрости. Станем работать над достижением свободы человека от угнетения, создающего преступников, и над созданием условий для просвещённого лечения безумцев!».
Вольтерина де Клер начала свою публичную деятельность как пацифистка, и в течение многих лет она последовательно выступала против революционных методов. Но события в Европе, пришедшиеся на последние годы её жизни, русская революция 1905 года, быстрое развитие капитализма в её собственной стране (со всеми вытекающими отсюда жестокостью, насилием и несправедливостью), а также Мексиканская революция – изменили её взгляды на допустимые методы. Как всегда, после внутренней борьбы, Вольтерина увидела основания для изменения своей точки зрения – её широкая натура позволяла ей свободно признавать ошибки и смело обращаться к новому. По данному вопросу своё новое видение она сформулировала в двух эссе: «О прямом действии» и «Мексиканская революция». Более того, она страстно включилась в борьбу вместе с мексиканским народом, стремившимся сбросить своё иго. Она писала, читала лекции, собирала средства для Мексиканского дела. Иногда она даже проявляла нетерпимость к некоторым своим товарищам, так как они видели в событиях, происходящих по ту сторону Американской границы, только одну фазу социальной борьбы, а не всеобъемлющий вопрос, обладающий первостепенной значимостью. Я была в числе суровых критиков этого взгляда, как и вся редакция журнала «Мать-Земля», который я тогда издавала. Но Вольтерина часто осуждала меня за «напрасную трату» усилий на американскую интеллигенцию, так как я не отдавала себя борьбе рабочих с той же страстью, что и она.
Впрочем, зная её глубокую искренность, религиозное рвение, отразившееся во всем, что она делала, никто не возражал против её цензуры: мы всё равно продолжали любить её и восхищаться ею. Она настолько глубоко чувствовала проблемы Мексики, что начала изучать испанский язык, планируя туда уехать, чтобы жить и работать среди индейцев яки, и принять активное участие в революции. В 1910 году Вольтерина де Клер переехала из Филадельфии в Чикаго, где она снова занялась обучением иммигрантов. Одновременно она читала лекции, работала над историей Хеймаркетского бунта, переводила с французского биографию Луизы Мишель – «принцессы жалости и мести», как называл французскую анархистку Уильям Томас Стед, а также другие произведения иностранных писателей, посвящённые анархизму.
Постоянно мучаясь от своего ужасного состояния, она слишком хорошо знала, что эта болезнь вскоре погубит её. Но она переносила свою боль стоически, не давая друзьям знать, как болезнь истощает её тело. Вольтерина смело боролась за жизнь – с невероятным терпением, но тщетно. Инфекция проникала всё глубже, пока не привела к образованию опухоли, которая требовала немедленной операции. У неё был шанс оправиться после неё, но яд успел распространиться в мозг. Первая операция повредила её память; она не могла вспомнить ни одного имени, даже самых близких друзей, которые присматривали за ней. Скорее всего, вторая операция, если бы она выжила, лишила бы её способности говорить. Но вскоре неумолимая Смерть сделала ненужным этот научный эксперимент на измученном теле Вольтерины де Клер. Она умерла 6 июня 1912 года и покоится на кладбище в Вальдхайме, рядом с могилой чикагских анархистов. Каждый год туда приезжает множество людей, чтобы почтить память первых американских мучеников-анархистов и с любовью вспомнить о Вольтерине де Клер.
Голые факты из жизни этой уникальной женщины нетрудно записать. Но их будет недостаточно, чтобы передать черты, сочетавшиеся в её характере, противоречия её души, эмоциональные трагедии её жизни.
В отличие от других великих бунтарей, путь Вольтерины был не слишком богат событиями. Хотя у неё и бывали конфликты с властями: несколько раз её насильно уводили с трибуны, арестовывали и судили за других. Но никогда не приговаривали к тюремному сроку. В целом её политическая деятельность протекала сравнительно гладко и без помех. Её борьба носила, скорее, психологический характер, а её горькие разочарования отчасти коренились в её собственном противоречивом существе. Чтобы понять трагедию её жизни, необходимо понять её основные причины.
Ключ к природе своих внутренних конфликтов дала нам сама Вольтерина. Он содержится в нескольких её очерках – в том числе автобиографических. Так, из очерка «О становлении анархистки» становится ясно, что она не пыталась объяснить свой анархизм наследственной склонностью к сопротивлению: хотя в своей основе убеждения и связаны с темпераментом, всё же такое объяснение было бы «вопиющей логической ошибкой, – пишет Вольтерина, – ведь благодаря ранним впечатлениям и образованию я должна была бы стать монахиней и всю свою жизнь прославлять авторитет в его наиболее концентрированной форме».
Нет сомнений в том, что годы в монастыре не только подорвали её здоровье, но также оказали разрушительное влияние на её дух; они убили в ней главные источники радости и веселья. И всё же, по всей видимости, аскетизм был также и органичной частью её личности, так как даже четыре года в живой могиле не смогли решающим образом повлиять на её образ жизни. По духу Вольтерина была аскетом. Её подход к жизни и идеалам был таким же, как у древних святых, которые бичевали свои тела и истязали свои души во славу Господа. Образно говоря, Вольтерина наказывала сама себя, словно в наказание за наши социальные грехи. Её бедное тело было покрыто нескладной одеждой, она отказывала себе даже в самых простых радостях не только из-за нехватки средств, но и потому, что поступать иначе было бы против её принципов.
В каждом социальном и этическом движении были свои аскеты. Различие между ними и Вольтериной состояло в том, что они не поклонялись никаким другим богам и не нуждались ни в каких других идеалах, кроме собственных. Но с Вольтериной было не так. При всей её преданности социальным идеалам у неё был ещё один бог – бог Красоты. Её жизнь была непрерывной борьбой между этими двумя богами: её аскетическое начало настойчиво душило её стремление к красоте. Поэтическое же начало – так же решительно жаждало её, поклоняясь ей самозабвенно. Но лишь затем, чтобы вновь быть отброшенным её внутренним аскетом к другому божеству – к её социальному идеалу, её преданности человечеству. Вольтерине не дано было примирить эти силы. Такова природа её внутренней борьбы.
Эмма Гольдман
Перевод: коллектив An-Fem, опубликован на сайте akrateia.info
