В понедельник осужденная участница группы Pussy Riot Надежда Толоконникова в открытом письме сообщила, что объявляет голодовку, чтобы привлечь внимание к многочисленным нарушениям в колонии. Рабочий день, по ее словам, составляет 16–17 часов, нормы выработки постоянно увеличиваются, а за невыработку норм осужденных наказывают – их могут лишить права посещать туалет, есть или пить.
Правозащитники, посетившие колонию с проверкой, в основном подтвердили факты, о которых она рассказала. Толоконникова также заявила, что ей угрожали убийством, и потребовала обеспечить ее защиту – тогда ее перевели в штрафной изолятор. В телефонной беседе со Slon она рассказала, зачем нужно было жаловаться, почему молчат остальные заключенные и как, по ее мнению, исправить всю систему.
– Надя, как ты себя чувствуешь?
– Так себе: ломота, головокружение, головная боль, как будто отравление. На самом деле это из-за голодовки, но в условиях ИК-14 голодовка переносится относительно легко, потому что столько проблем психологических, что проблемы физические – они уже как-то не мучают так.
– Ты действительно находишься в ШИЗО?
– Я нахожусь в помещении ШИЗО, на которое они перед приездом комиссии, как это всегда очень смешно бывает, утром прикрепили табличку: «Обеспечение безопасного места». На самом деле от ШИЗО оно отличается только тем, что я тут могу иметь свои личные вещи и после моих многочисленных жалоб на холод сюда поставили обогреватель.
– После того как приехали правозащитники, что-то изменилось в колонии?
– Я не могу тебе сказать про колонию, меня просто изолировали в помещении ШИЗО для того, чтобы я не могла контролировать состояние дел в колонии. Тем самым меня поставили в положение, когда я не могу контролировать то, чего я требую в собственной голодовке. Пресечено всякое мое общение с заключенными. Я знаю лишь то, что у них происходит стандартная подготовка к комиссии, чтобы устранить все недостатки, огрехи. Но, насколько мне известно, большинство заключенных меня поддерживают, и они все-таки очень надеются, что что-то изменится, хотя по моему опыту общения с администрацией в это совершенно не верится.
– Тебе довольно скоро выходить, и тут ты пишешь это письмо. Стало действительно невыносимо или ты хочешь помочь тем, кто остается?
– Причина в других. Я понимаю, что шесть месяцев истекут и я уйду, а эти люди останутся здесь, и я никогда себе не смогу простить до конца жизни, если не попробую хотя бы что-то изменить. Я не гарантирую, что что-то изменится в положительную сторону, но мне нужно это сделать.
– Евгения Хасис сказала журналистам, что ты все преувеличила про невыносимые условия, что тебя не поддерживают на самом деле…
– Можешь не договаривать, мне неинтересно говорить про Евгению Хасис, потому что она показала себя уж очень отрицательно, в том числе и по тем уголовным делам, в которых она фигурирует. Эта фигура не заслуживает никакого уважения, ее слова для меня не имеют никакого значения.
– Ты правда говорила на днях с протоиереем? И он подарил тебе иконку?
– Да, он подарил иконку и передал благословение от патриарха Кирилла, это было очень мило во время голодовки.
– Он сказал, что, по его мнению, ты писала письмо не сама и даже плохо знаешь его содержание. Тебе кто-то помогал составлять письмо?
– Я очень оскорблена, что у тебя может возникнуть вопрос подобного рода. Это было сказано, чтобы очернить меня. На самом деле все письмо от начала и до самого конца было написано мной в едином порыве души с желанием рассказать, что здесь происходит. И я готова пройти исследование на полиграфе, если это потребуется, и доказать, что каждое высказывание там является правдой.
– Тебя осматривал врач во время голодовки?
– Меня сегодня осматривал врач, сказал, что у меня сахар в крови 2,2. Насколько я знаю, это достаточно маленькая цифра. Больше не сказал ничего интересного. Но я хочу тебе рассказать о странном эпизоде, который произошел сегодня и, честно говоря, привел меня в некоторый шок. Сегодня вечером впервые со мной произошел случай применения насилия со стороны администрации. Если раньше это были только угрозы, и то со стороны осужденных, то сегодня это произошло впервые. Ко мне зашел в камеру дежурный инспектор и потребовал отдать ему воду. Как ты знаешь, на голодовке я могу пить воду.
Соответственно, я не поняла, почему воду, которая мне передана Еленой Масюк, я должна ему отдать. Я попросила показать мне постановление, на каком основании он забирает эту воду. Однако в ответ он начал просто силой вырывать эту воду: схватил меня за руки и за ноги, оттащил, и в это время осужденная, которая является дневальной в ШИЗО, просто эту воду вытащила. Я пыталась донести до них, что эти действия незаконны и они изымают у меня вещи без постановления. Однако они продолжили эти действия, пока вся вода, которая у меня находилась в камере, не была изъята.
– Ты говоришь, что тебя в основном поддерживают. Как это выражается?
– После письма я была изолирована, возможность пересечься была только в то время, когда люди идут по колонии и могут сказать пару фраз – «Надя, красавица!» или что-то вроде этого.
– И такое было?
– Такое было неоднократно, такое случается очень часто, когда я иду по колонии. Люди надеются, у них не умирает надежда, хотя, естественно, разум заставляет их действовать иначе, поэтому, когда приезжает комиссия, они боятся сказать правду. Их просто загнобят тут за правду. При этом они меня поддерживают, надеясь, что я одна вытащу их. Хотя я отлично понимаю, что без их помощи, без их показаний мои слова значат не так много, пока я всего лишь одна. Они реально боятся за свое здоровье и за свою жизнь. Это патовая ситуация, и я просто не представляю, как из нее выйти. Поэтому я объявила голодовку.
– Правозащитник из СПЧ Шаблинский сегодня утром рассказал, что ему показали в колонии новые санузлы и так далее, но у него большие подозрения, что все это подготовили специально к приезду комиссии. Могло такое быть?
– Там есть помещения отрядов, где действительно есть новые санузлы, поэтому, естественно, им не составляет труда привести правозащитника в тот самый отряд. В моем отряде периодически засоряется сточная труба, так что оттуда сыплется, простите, говно. В моем отряде нет новых санузлов, и если бы заключенные не боялись расправы над собой, то они бы сказали то же самое.
– Ты видела письмо протоиерея Чаплина?
– Я знаю общий смысл того, что он сказал. Бог ему судья. Я не буду выносить каких-то суждений по этому поводу.
– В колонии есть церковь? Ты общалась со священниками?
– Тут есть церковь, но священники не особо изъявляют желание со мной общаться. Честно говоря, нет времени заниматься этим. Занимают мое внимание именно насущные вопросы – сна, питания и работы. Есть вещи, которые стоят на первом плане: я хочу реально кому-то помочь. А вопросы интеллектуальные, духовные отодвинулись на второй план. Сейчас на первом плане стоит вопрос выживания.
– Много ли верующих в колонии? Что они говорили по поводу твоей истории?
– Эти вещи вообще не обсуждаются в колонии. Это не то, что обсуждается. Обсуждается, наказаны ли мы сегодня на пищевую каптерку, можем ли мы сегодня попить чай, работаем ли мы сегодня до часу или нам разрешат все-таки раз в неделю остаться до восьми. Здесь нет пространства для интеллектуального диалога вовсе.
– Тебя пытались отговорить от голодовки?
– Естественно, это происходит постоянно.
– В какой форме?
– Мне оставляют еду на два часа, она стоит в камере и воняет. Сегодня я написала на имя начальника колонии заявление, что меня психологически пытают. Я посмотрю, какие плоды принесет это заявление.
– Вы знаете, для кого вы шьете? Сегодня написали, что вы работаете на бывшего депутата Госдумы...
– Я считаю, что это в данном случае не важно. Если нам сократят нормы выработки и оставят достойное количество рабочих часов, то, для кого мы шьем, не будет играть никакой роли. Это вопрос идеологический. Может быть, это непонятно вам, тем людям, которые находятся там, но тут в первую очередь стоят вопросы выживания.
– Как это все исправить? Проблема в людях или во всей системе?
– Я думаю, что решения этого всего могут быть только центральные, идущие непосредственно от центральной власти, потому что без большой политической воли переломить это серьезно невозможно. Возможны какие-то отдельные изменения, большие и маленькие, но откат назад неизбежен, к сожалению, без большой политической воли.
– То есть если Путин в своем послании скажет что-то про гуманизацию системы исполнения наказаний…
– Я думаю, что до тех пор, пока Путина не уберут, ничего не изменится. Он заинтересован в том, чтобы эта система была максимально карательной.
– А если уберут, в колониях не останется таких начальников-сталинистов?
– Если уберут, то вариантов развития великое множество. Но, я думаю, если мы возьмем все в свои руки, мы сможем реформировать эту систему правильным образом.
Вера Кичанова
