Петра «Косово» Силаева 10 дней назад выпустили из испанской тюрьмы. А Алексей Гаскаров, «химкинский заложник», только чудом остался жив в русской. Петя выслушал его историю.
Меня попросили написать про испанскую тюрьму — ну, так писать про нее особенно нечего, кроме того что каждое мгновение, проведенное там, я восхвалял Господа за то, что нахожусь сейчас в ней, а не в российской тюрьме. Мы целыми днями вышагивали по бетонному двору с наркодилерами и налетчиками, играли в настольный теннис, в «двадцать одно», грызли яблоки, но мысли мои были далеко — в вечно заснеженном аду Можайского централа, где очевидные бандиты и злодеи хотят мучить меня в течение следующих 13 лет.
Зачем? Почему эти люди вообще есть? Ну, вот посадят они меня, даст им Стрела (бывший мэр Химок Владимир Стрельченко. — Ред.) премии — а дальше-то что? Что они с ними будут делать? Ну, поедут на шашлыки, напьются, будут стрелять из табельного оружия — а дальше что? Тьма. У людей нет же ни образования, ни фантазии, ни ума: напиться, пожрать, поехать в Израиль, купить дом в Чехии — может быть, в Испании той же. Чтобы туда приезжать и так же ничего не мочь и не уметь — общаться только с такими же, как они, бандитами, не знать ни одного языка, валяться, грустить о России... Хотеть назад в Москву скорее, чтобы дальше мучить, крушить, давить, ломать бедных россиян: беззащитных, беспомощных, робких. Нет, ни в коем случае нельзя мне в Можайск: умирать и сидеть в России — это позор, перефразируя Летова.
Выйдя из тюрьмы, я не знал, куда себя пристроить, и несколько дней шатался по Мадриду: гулял в садах, спал на лавках, кормил вальяжных карпов в пруду. Тут мне позвонил Леша Гаскаров: человек, которого два года назад Стрела взял в «химкинские заложники». Он как раз приехал в отпуск на море — уже через день я встретил его на автостанции. Мы не виделись три года.
«Как сиделось?» — спросил он у меня.
«Так, никак, ничего интересного. Единственное — я теперь знаю, где достать полтонны кокаина. А ты как сидел?»
«Не особенно классно», — ответил Леша и рассказал мне эту историю.
Когда его только арестовали, он еще не был чересчур встревожен — на допрос к следователю явился добровольно, в Химках находился в качестве корреспондента, сотрудника Института «Коллективное действие», вся акция подробно зафиксирована на видео и фото — нигде противоправных действий Алексей не совершает. К ору ментов, заявлениям о том, что «ты отсюда живым не выйдешь», он, разумеется, еще много лет назад привык. Сами менты были в агрессивно-растерянном состоянии — от них требовали каких-то действий, но они понятия не имели, как действовать в таких ситуациях. Основным вопросом был, разумеется: «Кто заказчик?» Область подозревала Москву, милиция подозревала ФСБ, руководство страны подозревало иностранные спецслужбы. Алексею было нечего ответить на подобные вопросы: он помнил, как на железнодорожной станции Химки внезапно объявился какой-то дед, местный житель, который вызвался показать дорогу к зданию администрации, — никто из нас действительно до сих пор не знает, кем был этот роковой пенсионер. В эту историю менты, разумеется, не могли поверить. Все это: несостоявшийся панк-концерт, антифашисты, экологи, «русский лес» — было для них чем-то из астрального мира, совершенно непонятным. Алексея поместили в местный изолятор — единственное место, где российские следователи умеют производить свои неказистые «следственные мероприятия».
Это был странный театр одного актера: он длился все первые дни, менялись исполнители — сюжет не менялся. В камеру к Леше заводили какого-то мужика, тот представлялся «блатным», «авторитетным человеком» и напрямки спрашивал Алексея, сколько ему заплатили и кто теперь ответит за «беспредел». Алексей, обладатель двух высших образований, не мог адекватно воспринять этот информационный заряд: он никогда не слушал шансон, не тусовался в подъезде с «босяками» и не знал, почему он должен «отвечать за беспредел» перед каким-то мужиком. Тот настаивал, что его послал в эту камеру воровской «сходняк», который очень обеспокоен «кипешем» в Химках, спровоцировавшим активность милиции и вылившимся для них в расходы. Теперь их должен покрывать Гаскаров, а лучше заказчик «кипеша» — Леша вспоминает, что был как в Зазеркалье. На дворе 2010 год, человек рассказывает ему какую-то чушь в стиле детективов Фридриха Незнанского, а главное, сами подмосковные следователи считают, что именно это лучший способ заставить его заговорить! Все они будто застряли в мифологическом времени и уверены, что остальные люди живут точно так же.
Следующий персонаж представился оптовым наркодилером и сообщил, что из-за акции в Химках у него сорвалась крупная сделка. Разумеется, ответить за это должен Леша, но у него есть выход — перекинуть стрелки на своего «хозяина». Алексей предложил наркобарону попить водички лучше. Через некоторое время того увели, а потом он вернулся уже с сотовым телефоном. «Мне адвокат занес, хочешь — пользуй, меня все равно сейчас переводят», — сменил человек гнев на милость. Леша решил, что ему действительно нужно сделать звонок: он позвонил одному нашему товарищу и сказал ему ровно три слова: «Уезжай прямо сейчас». После этого он выключил телефон и при первой же возможности перекинул его в соседнюю камеру, где томились какие-то барсеточники из провинции.
На другой день Лешу переводили в областной централ — на выходе из камеры столпились сотрудники изолятора. «Обыск и личный досмотр». Сначала осмотрели все карманы, потом раздели, потом заставили приседать. «Где телефон?!» — следователь потерял терпение. «Какой телефон, мы же в тюрьме», — парировал голый Алексей. Сотрудники и следователь были очень недовольны.
Наконец однажды, между сном и явью, он увидел искру — блеск заточки.
Лешу перевезли в Можайский централ и заселили в камеру к каким-то очень странным персонажам. Румын и два грузина — один с восьмиконечными звездами на ключицах. Все трое сидели на метадоне — день и ночь у них чередовались в зависимости от поступления очередной дозы по «дорогам» (веревкам, протянутым от камеры к камере через окна).
Они встретили Алексея негрубо, выдали койку, с вопросами не приставали. Леша тоже решил себя вести корректно и осмотрительно, в разговоры не лез, сахар не брал. Все только начиналось.
В один из дней человек со звездами, главный в этой «хате», сообщил Алексею, что им по «дорогам» забросили сотовый телефон и с него можно позвонить. Леша подумал, что это вполне реалистичная история (телефонов, действительно, в каждой тюрьме полно), и, взяв трубку, быстро набрал номер. В эту же секунду в комнату начали ломиться охранники, Алексей успел только сунуть телефон под матрас, как дверь распахнулась, и к ним вломились с обыском. Всех вывели, надзиратель вошел в камеру и через секунду уже выскочил из нее с телефоном в руках — он не искал его и мгновения. Всех снова завели внутрь.
Тут и началось — все трое немедленно окружили Лешу и завели бесконечный разговор, который продлился потом всю следующую неделю. Что потеря «общакового» телефона — его «косяк», что его теперь надо искупать, причем очень дорогой ценой, тысяч в 200 рублей как минимум. Что это очень большие деньги и теперь Леше надо либо продавать квартиру, либо срочно связываться со своим «хозяином», заказавшим ему акцию в Химках, чтобы тот погасил его долг перед «воровским общаком». Леша погрузился в уныние. На этот раз факт «косяка» был налицо, общий телефон утерян, эту проблему надо решать. Разумеется, все телефоны проносятся на территорию СИЗО самими сотрудниками, через знакомых Леша нашел возможность доставить в их камеру точно такой же телефон, что и конфискованный, за 10 тысяч рублей. Этот результат не удовлетворил «смотрящего»: дело не в самом аппарате, ведь в нем были номера вора Сушеного, вора Вареного, вора Пареного — вся преступная сеть раскрыта из-за ротозейства Гаскарова. С этого момента Лешу начали донимать. Начались бесконечные разговоры о понятиях, авторитетах, стрелках, разборках — все они вели к тому, что Алексей должен наконец воззвать к помощи своей «крыши». Пока в счет долга ему было предложено скинуться на «воровской общак» — Леша передал маме, что она должна положить 5000 на указанный счет. Уже на следующий день в камеру по «дороге» зашла такая партия метадона, что все трое поборников «воровских понятий» отправились в отключку на несколько дней. Оклемавшись, они взбодрились еще больше и стали наседать на Лешу еще плотнее, требовать следующих пополнений в «общак», причем все в более развязном тоне. Леша перестал отвечать на их вопросы, не подходил к столу, дело пахло жареным.
Однажды человек со звездами в очередной раз завел с Лешей разговор о деньгах, а когда тот не ответил, обратился к нему, использовав матерное слово. Леша понял, что это конец, и, стиснув зубы, дал «авторитету» в морду. На него немедленно набросились остальные, но их тела были настолько ослаблены наркотическими инвазиями, что они так и не смогли его покалечить — Леша успешно отбивался от них в течение нескольких минут, пока в камеру наконец не спеша вошли надзиратели. У Леши в тот день была как раз назначена встреча с адвокатом — он пришел на нее весь в крови, с синяками, разбитыми бровями. Это тогда всех впечатлило. Тем же вечером Лешу привели обратно, в ту же камеру, — людей как подменили. Они ласково расступились, предложили ему чаю, побитый авторитет сказал, что отныне, проявив себя как «пацан», Леша искупил свою вину перед воровским миром и больше ничего никому не должен. Леша понял, что ему вынесли приговор.
Отныне он спал только тогда, когда остальные в камере отрубались под метадоном. Ночью они, наоборот, оживлялись — оживлялся и Леша, в каждое мгновения ожидая атаки. Он и адвокат писали бесконечные письма в администрацию СИЗО — все они остались без внимания, Лешу оставили там же. Он с трудом вспоминает следующие две недели — между сном и бредом. Помнит, что «блат-комитет» только и занимался в свое активное время тем, что разводил кого-то по «веревочной почте» на деньги. Когда через их камеру в другую шел, например, пакетик с метадоном, они его немедленно употребляли по назначению, а обратно посылали записку, что наркотики «скрысили» в предыдущей камере. Начинался скандал, и всегда в одной из камер находился какой-нибудь мальчишка, которого «нагружали» за эти наркотики — на 10, 20, 50 тысяч рублей и больше. Леша все ждал.
Наконец однажды, между сном и явью, он увидел искру — блеск заточки. Он быстро вскочил, ударил грузина ногой и запрыгнул на верхние нары. Все трое были вооружены и скакали вокруг него, пытаясь достать лезвиями, разрезать сухожилие. Сверху Леше было удобнее отбиваться от них, этот странный танец, казалось, длился бесконечно. Он вспоминает, что в какой-то момент перестал воспринимать происходящее как реальность — это было как какая-то дико азартная игра, «Царь горы» с ножами. Минут через пять, когда нападавшие уже и сами порядком выдохлись, в камеру зашли охранники.
Леша подошел к начальнику смены и сказал, что это конец — если их не расселят, назавтра у него будет в камере труп. Его или кого-нибудь из них. После этого Гаскарова наконец перевели в другую «хату» — там сидел какой-то старик и один наркоман, никаких «понятий», «воров», «общаков» и прочего бреда там как будто и не бывало никогда. Постепенно освоившись, Леша сам стал участвовать в переписке по «дорогам» и наводить справки относительно происходящего.
Нет, ни в коем случае нельзя мне в Можайск: умирать и сидеть в России — это позор, перефразируя Летова.
Оказалось, что весь изолятор контролируется группой из десятка метадоновых грузин, находящихся в сговоре с администрацией. Основной их вид деятельности — развод неопытных заключенных и их родственников на деньги: трюк с телефоном или пропавшими наркотиками — одни из множества подобных. Большинство людей, впервые попавших за решетку, испытывают сильный шок, и к тому же их сознание тотально замусорено странными представлениями о тюремной жизни, навязанными СМИ и бульварной прессой. Как это ни безумно звучит, многие из этих ребят (в основном в российских тюрьмах люди сидят по 228-й статье — обычно это коробок травы или кусок гашиша в кармане) оказываются настолько наивными, что действительно умоляют своих родителей продавать чуть ли не квартиры для того, чтобы расплатиться с «преступным общаком» и избежать неминуемой расправы. И их опасения не совсем безосновательны. Большая часть денег, полученных путем вымогательства, отправляется руководству изолятора, с «блат-комитетом» расплачиваются наркотиками и используют его участников в качестве палачей. Человека просто выводят на прогулку во двор, где нет никого, кроме 10 вооруженных грузин — они ломают ему позвоночник по приказу администрации, если это необходимо. Гаскаров стал ждать черной метки — и уже очень скоро она постучалась в окно.
По «дороге» пришла записка, официально уведомляющая его о том, что сегодня на прогулочном дворе с ним состоится «серьезный разговор». Леша оглядел свою камеру. Это было глупо, смешно и противно — неужели это действительно конец? Так нелепо. В камеру зашел надзиратель и торжественно уведомил, что выведет его на прогулку в четыре часа — одного. Алексей начал считать часы.
Иногда так бывает — раз, и совпало. Как раз тогда, на третью неделю ареста «химкинских заложников», началась масштабная кампания по их освобождению. По всему миру: в Париже, в Хельсинки, в Нью-Йорке, в Иерусалиме, в Берлине — везде. Это было действительно громкое дело — и спасибо всем ребятам из других стран, их поддержка выглядела внушительно. Постепенно до далекого мозга российской пенитенциарной системы докатилось эхо, понимание того, что этого человека нельзя просто так раздавить, что они не просто у себя в Химках или еще где, а в каком-то большем, устрашающем по своим масштабам юридическом поле. Что они влезли не в свой огород. И, возможно, именно в те несколько часов Иван Семеныч позвонил Владимир Степанычу и сказал, чтобы парня не убивали. Надзиратель так больше и не пришел в тот день. Метадоновая история завершилась.
Оставшиеся три месяца Леша уже сидел без особых приключений — читал в основном. Были, конечно, и странные эпизоды. Например, как-то раз к ним в камеру завели какого-то безумного мужика: им оказался педофил-певец Константин Крестов. С ним уже сделали что-то плохое на этапе предварительного заключения — его голова была наполовину обритой, страшная улыбка на лице. Он тогда хватался за последнюю соломинку — косил под сумасшедшего. Войдя в камеру, он сразу направился к телевизору, схватился за него, пытаясь бахнуть его об пол. Все, кто находился в камере, опешили на секунду, а потом начали его отпинывать ногами к двери, чтобы певца забрали надзиратели и прекращали беспредел.
В другой раз Леша проснулся утром и обнаружил, что у него под нарами спит какой-то человек. Ему это показалось несколько нездоровым, он спросил у сокамерников, в чем дело. С ним тогда сидела банда юных наркоманов — оказалось, что человек только что заехал, по 135-й статье («развратные действия»), его сразу определили в «опущенные», загнали ногами под шконки; его должны были перевести в течение нескольких часов. Потом Алексей справился уже у охранников: оказалось, у мужика просто жена отжимает квартиру, написала, что он ходил дома голый при ребенке. Через месяц буквально этот же самый человек странным образом проявился в истории второго «химкинского заложника» Максима Солопова, сидевшего в том же изоляторе. Администрация в какой-то момент решила, что будет грамотно, не нанося ему пока физического вреда, «законтачить» его, ввести в касту «опущенных». Макса посадили в отдельную камеру, а через несколько часов завели к нему этого же самого бедолагу-нудиста. Тот огляделся по сторонам, посмотрел на ничего не подозревающего Макса и сказал: «Так, какая-то ошибка вышла, беспредел. Тебя администрация подставить хочет — очень плохо они с тобой поступают. Ты, я вижу, человек новый — не подходи ко мне, я нехороший человек для тебя. Смотри, давай так — я сейчас начну в дверь ломиться и кричать, ты не волнуйся, все в порядке». И, действительно, немедленно бросился на дверь, стал барабанить, орать, что убивают, — Макс, глаза широко раскрыв, все это наблюдает. Зашли охранники, «развратника» увели, Макса немного пожурили, но с одобрением — не оплошал пацан.
Леша уж уехал обратно на пляж, а я сижу все на автостанции и думаю: какое же это все ГОВНО. Какое может быть наказание для тех, кто ради шашлыков и квартиры в Чехии сделал с людьми такое? А для тех, кто сам готов жить так?
Раньше, когда я еще молод был, в городе Кирове жил четырнадцатилетний мальчик-карапуз по фамилии Рябинкин. И у него в 14 лет была своя панк-группа, где он вопил на вокале. Там у него в одной песне был припев:
«Зачем эти люди живут —
Пусть они лучше умрут!»
Я, как бы, полностью присоединяюсь к кировчанину в этом вопросе.
Добавить комментарий