ВЕК ОЖИДАНИЯ
I
Для астрономов новый век начинается с началом столетия, так девятнадцатый век для них начинался с 1801 года, а двадцатый — с 1901 года. Но для историка такой счет, по столетиям, не имеет ровно никакого значения. Историк считает эпохи по тем историческим событиям, которые оставляют большой след в жизни людей. Такими событиями являются, главным образом, революции. Революции, разрушая в течение немногих лет предрассудки народных масс и отжившие социальные и политические учреждения, дают направление для последующей эволюции, которая развивает идеи, провозглашенные предшествовавшей революцией, до тех пор, пока народное восстание новой революции не откроет новой эпохи прогрессивного движения.
Однако за последние пятьсот лет в Европе век исторический, то есть период, ограниченный от предшествующего какой-либо большой социальной революцией, почти совпал с веком астрономическим. На самом деле, конец каждого из последних пяти столетий был отмечен одной из тех великих революций, которые накладывают новый отпечаток на дальнейший ход развития человечества. В 1789 г. революция вспыхнула во Франции, вслед за революцией в Соединенных Штатах Северной Америки. С 1648 по 1688 г. революция охватила Англию, с 1567 по 1580 г. мы наблюдаем революцию в Голландии. В конце XV столетия революция происходила в Швейцарии, а в конце четырнадцатого — в Богемии.
Все заставляет думать, что и наш век не будет исключением из этого правила. Вероятно, астрономы не успеют еще отметить наступление двадцатого века, как великая революция завершит истекающее девятнадцатое столетие и даст новое направление развитию социальной жизни человечества.
Действительно, период, протекающий между двумя большими революциями, всегда имеет резко очерченный характер, носящий на себе печать той революции, какой он начался.
Народы стремятся воплотить в социальной жизни и в своих учреждениях наследия, завещанные предшествовавшей революцией; но так как революционные идеи и идеалы сознаются обществом не в полной ясности, то после каждой революции, наряду с идеями, порожденными ею, сохраняются и старые и, таким образом, возникают в обществе новые предрассудки и устанавливаются новые привилегии.
Народ борется, он пробует делать попытки восстания, как это было во Франции в 1848 и 1871 гг., чтобы воплотить в жизнь принципы предыдущей великой революции; но эти частичные революции оканчиваются большей частью неудачно и приходится ждать, когда общее недовольства охватит все общество; когда старые учреждения не соответствуют более требованиям народа, тогда новая революция становится необходимой и неизбежной. Жизнь требует новых лозунгов, новых путей.
Таков ход истории. Таким образом, взгляд на предшествующую великую революцию поможет нам, имеющим счастье жить накануне новой великой революции, лучше понять, что нам нужно делать при ее наступлении, чтобы проявить нашу волю и разрушить учреждения, мешающие движению вперед.
Два великих факта характеризуют время, протекшее со времени Великой Французской революции 1789 года. Оба эти явления — плод этой революции, которая, продолжая дело революции английской, расширила это дело и вдохнула в революционные идеи новые требования. Эти два великих факта социальной жизни девятнадцатого века — уничтожение рабства и уничтожение абсолютизма. Первое заменено в наши дни капиталистическим способом производства, а второе — парламентаризмом.
Уничтожение рабства и уничтожение абсолютной власти королей и императоров дали человеческой личности свободу, о которой раб и подданный короля никогда не смеет мечтать. Однако, в конечном итоге, это освобождение личности завершилось самодержавием капитала — вот дело девятнадцатого века. Капитализму, власть которого впервые во Франции проявилась в эпоху Великой Революции, потребовалось сто лет, чтобы окончательно завоевать Европу.
Но едва его волны, гонимые с Запада, докатились до Черного моря и до границ Азии, как в обществе возникли новые стремления — стремления к социализму, и в наши дни снова готова вспыхнуть революция, чтобы дать удовлетворение жажде свободы и равенства для всех.
Дело освобождения, начатое французскими крестьянами в 1789 г. (или, вернее, в 1788 г.), продолжалось в Испании, Италии, Швейцарии, Германии и Австрии армиями французских санкюлотов. К сожалению, оно едва проникло в Польшу и совсем не коснулось России.
Европа покончила бы с рабством и с крепостным правом еще в течение первой половины девятнадцатого столетия, если бы французская буржуазия, придя через трупы анархистов, монтаньяров и якобинцев к власти, не удержала бы революционного порыва и, восстановив в 1796 г. монархию, не отдала бы Францию в руки шарлатана — императора Наполеона первого.
Этот бывший генерал санкюлотов поспешил быстро восстановить права аристократии. Но институт рабства не мог уже более оправиться от смертельного удара, нанесенного революцией. Рабство всюду было уничтожено в Западной Европе. Несмотря на реакцию, в Германии оно совершенно исчезло в 1848 г.; русский царь и помещики вынуждены были освободить крепостных в 1861 г., а война 1878 г. нанесла смертельный удар рабству на Балканском полуострове.
В наши дни цикл завершен. Права помещика на личность крестьянина не существует больше в Европе; не существует даже там, где все еще не окончен выкуп феодальных прав, т. е. в России, которая благодаря именно этому находится в данный момент как раз в таком же положении, в каком находилась Франция накануне своей Великой Революции 1789 г.
Большинство историков пренебрегают этим фактом.
Погруженные в вопросы политики, они, излагая историю девятнадцатого века, говорят нам о науке, о религии, о войнах и т. п., но обходят молчанием этот наиболее важный факт социальной жизни Европы — уничтожение рабства.
Уничтожение рабства является самым существенным и главным фактом нашего века. Соперничество между европейскими нациями и войны, политика Германии, Франции и Италии, которой так много занимаются в наши дни, — все это лишь следствие одного крупного факта — уничтожение личного рабства, которое позволило сильно развиться рабству капиталистическому.
Французский крестьянин, возмутившись сто лет тому назад против помещика, заставлявшего его пугать лягушек, чтобы они не квакали, пока спит барин, освободил своим восстанием крестьян всей Европы. Сжигая документы, которыми было узаконено его рабство, поджигая замки и казня в течение четырех лет помещиков, отказавшихся признать его человеческие права, он привел в движение всю Европу, освободившуюся постепенно повсюду от унизительного института рабства.
* * *
С другой стороны, процесс уничтожения абсолютной власти королей и императоров также потребовал сто лет, чтобы совершить в Европе свой цикл. Королевская и царская власть «божьей милостью» существует в настоящее время только в России и в Турции, но и в этих странах она доживает свои последние дни. Даже самые мелкие государства Балканского полуострова имеют теперь свои парламенты — говорильни; эти говорильни позволяют буржуазии управлять народами так же, как раньше управляли короли при помощи своих чиновников.
Таким образом и в этом отношении французская революция 1789 г. сделала свое дело. Все европейские государства, за исключением России и Турции, имеют теперь представительное правление, и их конституции проникнуты теорией равенства всех граждан перед законом. Идеи, воодушевлявшие наших дедов, осуществлены в законах. В теории закон одинаков для всех, и все имеют право участвовать в управлении страною.
Мы, конечно, хорошо знаем, как обстоит дело в действительности. Мы знаем, что знаменитое равенство «перед законом» — это лишь пышный занавес, за которым скрыты все так же рабство бедняка и абсолютная власть капитала. Мы отлично знаем цену законов и самого образа представительного правления, при помощи которых буржуазия осуществляет власть, отнятую у королей.
Точно так же, когда нам говорят о великих принципах 1789 или 1793 гг., — а не так давно речи на эти темы лились целыми потоками, — мы отвечаем, что эти принципы дали все, что они могли дать. Если свобода не существует, если равенство остается мечтой, а братство звучит в наше время насмешкой, то это не потому, что эти основные принципы Великой Французской революции не получили своего полного приложения, а потому, что они сами по себе еще недостаточны.
Другие принципы — более плодотворные, чем те, которые буржуазия торжественно провозгласила в пышных фразах своих Деклараций, — были формулированы в революционных клубах 1789—1893 гг. Об этих принципах очень неохотно и с отвращением упоминают современные буржуазные историки, потомки тех буржуа, которые в 1793 г. беспощадно гильотинировали «зачинщиков анархии», громогласно проповедывающих эти принципы. Но гильотина не могла искоренить из народного сознания этих принципов. Они живут в недрах масс: они созрели, облекшись плотью за эти сто лет, они наложили более или менее отчетливо свой отпечаток на все наиболее важные события текущего века, и об этих-то принципах, проклинаемых буржуазией и приветствуемых рабочими, мы будем говорить. Мы постараемся проследить, как зародились они, как росли и развивались и, наконец, теперь готовы проявиться в жизни, в буре грядущей революции.
II
Уничтожение рабства и политического абсолютизма — таково было дело, выполненное девятнадцатым веком. Но с какой медленностью и с какими отступлениями совершалось это дело. После того, как буржуазия достигла власти во
Франции, с тех пор, как она получила возможность безответственной эксплуатации рабочих, она поспешила заключить мир с дворянством, которое она беспощадно истребляла в 1793 г.
Буржуазия приветствовала императора, призванного ею остановить революционное движение, которое пошло дальше лозунгов буржуазии и уже выставляло на своем знамени уравнение состояний и идеи социализма, ясно выраженного в учении Бабефа и его товарищей.
Позднее буржуазия во Франция вновь призывает Бурбонов, спешит возвратить эмигрировавшим во время революции дворянам часть их земель, поддерживает королевскую власть против народа при Карле X и Луи-Филиппе, удерживает цензовое избирательное право до тех пор, пока политический авантюрист, пользуясь своей родственной связью с первым Наполеоном, не восстановляет всеобщего голосования для того, чтобы опереться на народные массы и при помощи их добраться до императорской короны. Во Франции буржуазия дважды топила в крови республику, провозглашенную парижским рабочим народом.
Буржуазия до тех пор не хотела признавать республику, пока не уверилась, что республика так же, как и монархия, не затронет ее привилегий и будет бороться с социалистическими стремлениями, которые народ активно соединял с представлением о республике как в 1793 г., так и в 1848 г.
Что касается других европейских наций, то Германии, например, понадобилась революция 1848 г. для того, чтобы покончить с рабством и сделать первые шаги к конституционному режиму. Понадобились бесчисленные бунты крестьян в Италии и в России, чтобы в этих странах был положен конец личному рабству крестьян. Понадобился непрерывный ряд восстаний, упорная борьба, многочисленная армия мучеников и мятежников — революционеров, чтобы это дело было выполнено.
Девятнадцатый век выполнил программу Великой Французской революции. Помещик — хозяин земли и крестьян, живущих на этой земле, — исчез с исторической арены. Буржуазия встала на место дворянского класса и всюду царствует в Европе; и если в России прежние рабовладельцы вновь приобрели влияние со времени вступления на престол Александра III, их власть может быть очень непродолжительна. В России, как и везде, управляет буржуазия, и самодержец Александр Третий — только ее первый слуга. Он считает себя самодержавным монархом, но он не смеет сделать ни одного шага, не спросив, что думают об этом московские фабриканты и финансовые тузы.
В Бельгии избирательное право еще ограничено. В Германии власть парламента ничтожна в сравнении с Англией и Францией. Но в настоящее время лишь наивные люди могут еще воодушевляться борьбой за избирательное право и за верховенство парламента. Всякий здравомыслящий человек теперь понимает, что ни всеобщее избирательное право, ни верховенство парламента ничего не меняет. Правительство при всяких конституциях представляет и защищает интересы буржуазии. В Германии Бисмарк был сильнее парламента потому, что, начав свою карьеру как защитник земельного дворянства, он вовремя переменил фронт. Став на сторону буржуазии, против притязаний помещиков, он остался хозяином положения и во главе политической власти.
* * *
Девятнадцатый век имеет в своем активе еще и другое завоевание, о котором следует упомянуть. Он первый признал права национальностей. В этой области дело также близится к своему завершению.
Греция, еще недавно изнывавшая под игом турок, свободна. Италия, бывшая еще не так давно разделенной на части, едина. Венгрия независима. Балканские народы более не подчинены туркам. Остаются еще Ирландия и Польша, которые стремятся завоевать независимость. Финляндия, живущая под постоянной угрозой каприза русского царя, и мелкие славянские национальности, угнетаемые теперь Венгрией так же, как сами венгры были когда-то угнетенными немцами; Сербия и Болгария являются игрушками в руках двух могущественных соседей — императоров русского и австрийского.
Национальный вопрос может показаться рабочим Западной Европы незначительным и не стоящим внимания. Они, к счастью, не знают, что значит жить под иностранным владычеством, испытывать стеснения в своих обычаях, переносить оскорбления от чванства так называемого «господина», от его презрения к завоеванной расе. Но для тех, кто страдает от чужеземной тирании, национальная независимость важнее всего остального.
В угнетенных национальностях крестьянин объединяется с помещиком в общей ненависти к политическому угнетателю, забывая, что его земляк-помещик в свою очередь будет так же жесток, как и иностранный властитель, как только сделается политическим господином.
В подчиненной нации, у народа, находящегося в политической зависимости у другого народа, задушена в самом зародыше возможность духовной и социальной эволюции. Посмотрите на Сербию: она не знала социального вопроса до того момента, пока не освободилась из-под ига турок. Едва только турецкое иго было свергнуто, социальный вопрос в Сербии принимает угрожающие размеры. Попробуйте заговорить о социализме с ирландцем, он вам тотчас же ответит: «прогоните сначала англичан». Он ошибается. Конечно, он ошибается; но расовая ненависть глуха к доводам разума. История девятнадцатого столетия — это длинный мартиролог патриотов, стремившихся освободить народы от чужестранного ига.
Мы удивляемся теперь русской молодежи, мы восторгаемся ее преданностью революционному идеалу, мы оплакиваем ее страдания. Но мы не знаем, что все эти страдания бледнеют перед теми, каким подвергались члены тайных обществ «Молодой Венгрии», «Молодой Польши», «Молодой Италии», объединенные общей идеей освобождения своего отечества.
Таково прошлое. Перейдем к будущему.
Обширные горизонты открываются перед нами — горизонты, которые обещают человечеству осуществление его высших стремлений, и в этом отношении дело девятнадцатого века громадно, грандиозно. Никакой другой век не подготовил того, что будущая революция обещает нам, нашим преемникам. Мы можем считать себя счастливыми именно потому, что живем в этом великом столетии, накануне величайшей мировой революции.
III
Всякая реформа — всегда компромисс с прошлым; она всегда довольствуется большим или меньшим его изменением; между тем как революция порождает руководящую идею для будущего. Как бы ни малы были результаты, достигнутые революционным путем, они всегда являются залогом дальнейшего прогресса. Реформа оглядывается на прошлое. Революция смотрит в будущее и далеко обгоняет свой век. Эта тенденция проходит через наш девятнадцатый век, после эпохи французской революции 1789—93 годов.
Как бы ни была буржуазна французская великая революция в смысле своих результатов, она тем не менее посеяла в обществе семена коммунизма и анархизма. Те, кто хочет заставить нас верить, что французская революция не имела другой цели, кроме уничтожения последних следов феодализма и ограничения королевской власти, доказывает или свое полное невежество или недобросовестность.
Целый народ не восстает из-за таких пустяков; он не поддерживает открытого восстания в течение четырех лет с единственной целью уничтожить умирающие учреждения или изменить правительство. Чтобы разразилась такая грандиозная революция, которая происходила в минувшем веке, нужно, чтобы целый поток новых идей проник в массы, чтобы в уме народа образовался новый мир, основанный на новых отношениях и новой морали.
* * *
Перечитывая сочинения Дидро, Руссо и даже тех, кто, как Сийес и Бриссо, сделались впоследствии ярыми защитниками прав буржуазии, мы видим, что все эти мыслители были пропитаны социализмом, или, вернее, коммунизмом. Только после чтения всех брошюр и памфлетов эпохи великой революции мы начинаем понимать, что рычаг, поднявший французский народ и давший ему необходимую энергию для борьбы против заговорщиков внутренних и внешних, было предвидение коммунистического будущего.
Даже сама формула — «Свобода, равенство, братство» — была не пустым словом в эту эпоху: за нее умирали, и это достаточно говорит о том, что видел французский народ в революции.
Идеи предшественников французской революции могли бы служить нам программой и теперь. Дидро, если не в своей жизни, но по меньшей мере в своих трудах, был глубоко анархичен. Стремление к коммунизму вдохновляло Жан-Жака Руссо в его лучших произведениях, и его громадное влияние на современников объясняется именно обаянием коммунистических идей. И если Руссо, несмотря на свою блестящую критику современного ему строя, кончил созданием жалкого идеала Швейцарской республики, он тем не менее отрицал право присвоения земли и осмелился заявить, что существование правительства может быть оправдано лишь в том случае, если бы оно состояло из ангелов, т. е. из существ совершенно безупречных и чистых. Не отрицал права собственности и сам Сийес, этот будущий сообщник буржуазии. Не провозглашал ли Бриссо, что «собственность — кража» — изречение, повторенное позднее Прудоном и ставшее популярным во второй половине XIX века. Вслед за этими мыслителями целый ряд других, менее известных писателей пропагандировали идеи коммунизма в эпоху французской революции в сотнях брошюр и книг.
* * *
Освященная временем легенда представляет 14 июля 1789 г., день взятия Бастилии, как бунт против королевской тирании. Но нам забывают сказать, что за два дня перед этим, 12-го июля, народ начал грабить богачей и что если буржуазия поспешила вооружиться, то она сделала это столько же для защиты от босяков, сколько и для борьбы с королем.
Буржуазия организовала свою милицию в провинциальных городах тотчас же после взятия Бастилии, чтобы бороться с теми, кого она называла «разбойниками». «Разбойники идут, вооружимся» — такой был клич, переходивший из уст в уста по всей Франции.
Но кто же были эти разбойники, с которыми буржуазия сражалась и которых она вешала без счета. Разбойники эти были социалисты и анархисты того времени, это были массы деревенской бедноты.
Впоследствии те, кого Минье в своей «Истории французской революции» называет анархистами (как видим, слово это старо), были тем же народом, той же массой, которая благодаря антикоммунистическим и антиэгалитарным (противоречащим равенству) мероприятиям учредительного и законодательного собраний и Конвента, восстановила Жакерию в городах и деревнях, провозгласила Коммуну, овладела продовольствием, вешала ростовщиков, отбирала имущество у богатых буржуа и поддерживала своими выступлениями революционное движение.
* * *
Да, наши деды, революционеры 1789—93 гг. были коммунистами. Конечно, их идеи о коммунизме были довольно туманны и неопределенны. Они не сумели ясно нарисовать основные черты коммунистического общества, и притом они увлеклись мероприятиями, с виду эгалитарными, но в действительности носящими в себе зародыши будущего неравенства.
Выросши в рабстве, они, провозглашая свободу личности, забывали, что свободных людей должно объединять чувство солидарности друг с другом, а не власть, с одной стороны, и подчинение —с другой стороны. Идеал будущего общества еще не вполне определенно вырисовывался в умах революционеров 1793 г., но тем не менее этот идеал был несомненно коммунистическим.
Уничтожая последние следы феодализма, крестьяне стремились провозгласить национализацию земли, право каждого на ее обработку и давали взаимную клятву обеспечить жизнь и работу для всех.
Уничтожая средневековые деления, а также привилегии юродов, городские рабочие утверждали право довольствадля всякого трудящегося. Коммуна, о которой они мечтали, не находя слов для выражения своей мысли, была коммуной равных, объединенных общим трудом.
Народ — хозяин земли, рабочий — хозяин орудия производства, и коммуна, самоорганизующая свой труд и свое потребление, — такова была, несомненно, идея, воодушевлявшая революционеров 1793 г. Мысль еще смутная, слишком неопределенная, чтобы найти реальные формы воплощения, но тем не менее могущественная. Она часто пробивается в речах народных ораторов этой эпохи.
И когда пролетарии увидели, как действительность мало походила на их мечты, когда они поняли, что они обмануты, то они принялись за организацию тайных обществ, открыто коммунистических, каким был, например, «Союз равных» Гракха Бабефа.
Но было уже поздно. Революция уже изжила свои силы, и все усилия поднять народ на новую борьбу не привели ни к чему.
* * *
Франция попала под власть разбойника. Последовал белый террор, не менее жестокий, чем кровавые дни 1793 г. Но тем не менее семена были уже брошены. Великая революция завещала довершить свое дело новым поколениям.
И спустя пятьдесят лет возродившийся коммунизм заставил французский народ подняться для новой революции 48-го года.
Идеи коммунизма также обошли весь мир. Роберт Оуэн, Фурье, Сен-Симон, революционеры 48-го года, конгрессы Интернационала — все они стремились выяснить идеал коммунизма и формулировать его идеи. Наследие революции росло и развивалось. И век, начавшийся этой революцией, будет, вероятно, называться в истории будущего веком зарождения социализма.
IV
Скрытой пружиной, дававшей нашим дедам, революционерам 1793 г., силу бороться против всех внутренних и внешних врагов, было, конечно, их стремление к равенству экономических условий. Стремление к этому идеалу можно заметить во всех происходивших с тех пор революционных движениях — и философских, и народных.
Идея созрела. Она стала более ясной. Она нашла, наконец, свое полное выражение в наши дни в анархическом коммунизме.
* * *
Мы уже говорили выше, что идеал мятежников 1789— 93 гг. был довольно не ясен. Крестьянин не хотел, чтобы от него отнимали половину его жатвы; он не соглашался больше переносить, чтобы какой-нибудь бездельник был владельцем обрабатываемой им земли. Крестьянин видел, как земля, принадлежащая до тех пор всей коммуне, переходила в руки помещика и как закон санкционировал этот разбой. В революцию крестьянин стремился захватить земли, не задаваясь вопросом, как их будет распределять коммуна, когда они станут коммунальной собственностью. Поэтому-то значительная часть земли оказалась экспроприированной только для того, чтобы попасть в руки буржуазной черной сотни. И в то время, как сельская буржуазия обогатилась, сельские пролетарии остались после революции такими же бедняками, какими они были и до революции.
В то же время городские рабочие, восставая против феодализма в области промышленности, не знали, что следует поставить вместо старых порядков. И лишь много позднее, по мере того, как разгоралось пламя революции, перед рабочими вырисовывался смутный идеал коммунистической общины, обязанной заботиться о продовольствии работников, доставляя им работу, уничтожая неравенство состояний. Экономическое равенство сделалось девизом городских пролетариев.
Но перед рабочими, встал вопрос, как осуществить это экономическое равенство.
Очень просто. Гильотинировать богатых, а санкюлотов избрать в Городскую Думу и в Конвент. Таков был ответ, единственный ответ, который народ мог дать в эту эпоху. И теперь еще, спустя сто лет, встречаются революционные якобинские секты, мешающие народу изучать меры, которыми можно обуздать эксплуататоров; люди, которые хотят, чтобы народ занимался только гильотинированием, а они, мудрецы и ученые, уже позаботятся впоследствии о разрешении всех экономических вопросов.
И в 1793 г. гильотинировали; богатые и бедные, дворяне и плебеи, королевы, принцессы — все подвергались оценке с точки зрения патриотизма. Но на место одного гильотинированного аристократа являлось десять буржуа, таких же жадных к добыче, как обезглавленный помещик.
И черные банды буржуазных выскочек грабили Францию.
Биржевой игрой создавались богатства, перед которыми меркли состояния прежних богачей. Тогда именно Ротшильды заложили фундамент своего колоссального состояния.
Народ боролся против нарождавшейся буржуазии. Он очистил Конвент и Коммуну при помощи гильотины. Он возвеличил Марата и обезглавил Жирондистов. Но все это повело лишь к тому, чтобы развязать руки тем, кого раньше называли не иначе как «болотными жабами». Со временем свирепые террористы превратились в благонамеренных патриотов во времена Директории, в сенаторов при Бонапарте и до сих пор еще управляют нами под различными названиями — то оппортунистов, то либералов, то радикалов.
* * *
После того, как революционеры из народа были обмануты, после того, как сама революция была побеждена, после триумфа реакции и кровавых репрессий белого террора многие мыслители и ученые принялись за более тщательное изучение проблемы, завещанной великой революцией девятнадцатому веку.
«Равенство экономических условий» — таков был завет умирающей революции. И, повинуясь народному инстинкту, стремившемуся осуществить этот завет, деятели трех последующих поколений: Фурье, Роберт Оуэн, Сен-Симон, Кабэ и многие другие — предприняли колоссальный труд изложить коммунистические и социалистические идеи в стройной и полной системе. Все эти мыслители в своих исследованиях не сделали ничего иного, как только формулировали неясные идеи, бродившие в умах французов и англичан того времени. Они ничего не изобрели, точно так же, как и анархические мыслители наших дней не изобрели теорий, развиваемых нами теперь. Они старались лишь выразить идею, жившую в народном сознании.
Основная идея, руководившая ими, была такова: «революция, конечно, улучшила положение большинства. Но она создала условия, которые неизбежно опять привели к эксплуатации человека человеком».
С изобретением паровой машины человечество вступило в новую эру. Это изобретение предоставило к услугам человека миллионы железных работников-машин и создало возможность увеличить в сотни раз производство необходимых для жизни продуктов.
Однако положение, созданное революцией, позволяет одним только буржуа извлекать пользу из колоссального развития техники. Почему?
Потому, что земля остается в руках немногих вместо того, чтобы принадлежать всем. Потому, что работник не может не продавать своего труда. Потому, что рабочий трудится на хозяина, а не на все общество.
«Нужно, следовательно, сделать труд общественным. А это будет возможно лишь тогда, когда общество будет построено на коммунистических началах. Работа сообща, для общей цели, будет гарантировать существование каждого, позволит использовать целиком весь технический прогресс в интересах и на благо всех и увеличит в сотни раз нашу производительность при гораздо меньшей, чем теперь, затрате сил».
«Без этих условий можно сколько угодно гильотинировать людей, можно сколько угодно лишать их собственности — все это бесполезно. Пока земля и орудия производства будут лишь переходить из одних рук в другие, а не будут общественной собственностью, эксплуатация человека человеком будет господствовать по-прежнему».
Такова была исходная точка всех рассуждений коммунистических школ первой половины девятнадцатого века.
Но как организовать коммунизм? Как упрочить его, если бы удалось его осуществить. Вот вопросы, вставшие перед каждым мыслителем, и каждый из них разрешал эти вопросы по-своему.
Вся история человечества есть история непрерывной борьбы между народными массами, стремящимися организовать общественную жизнь на принципах братства, равенства и свободы, и меньшинством, стремящимся создать для себя за счет труда других праздную и приятную жизнь. Цивилизации создавались и разрушались, империи возникали и исчезали, войны обагряли мир кровью — но всегда и всюду основной причиной всей социальной борьбы была противоположность интересов управляемого большинства и правящего меньшинства.
Социальная борьба принимала в разные эпохи истории различный характер в зависимости от места и времени. Так, в древнем мире греки и римляне стараются создать свое благосостояние путем порабощения других народов.
Позднее, под влиянием новой морали буддизма и христианства, народы начинают стремиться к равенству. Затем, опять возвращаясь снова к идеалу Греции, городское население стремится создать общественную жизнь на началах свободы и равенства в пределах укрепленного города, являющегося своего рода коммуной. Но эти зачатки свободных организаций не распространялись за стены городов; они были одинокими оазисами среди порабощенных деревень, и свободные средневековые города-коммуны пали.
Тогда народные массы бросились в объятия католической церкви. Ведь церковь проповедовала равенство и братство, почему бы не признавать ее авторитета. Но церковь обманула доверие бедных: она воспользовалась им, чтобы в свою очередь стать худшим из эксплуататоров. Тогда, после пятнадцати веков исповедания ортодоксального христианства, народные массы двинулись к своему освобождению во имя христианства реформированного: «долой римское духовенство». «Пусть каждый пастух, рабочий, крестьянин толкует Библию так, как он ее понимает, а они понимают ее в коммунистическом духе». «Долой законы» — проповедовали анабаптисты, анархисты той эпохи, вынесшие на себе всю тяжесть революции. «Долой законы. Пусть совесть каждого человека будет верховным судьей в коммунистическом обществе».
И вот на протяжении более чем ста лет Европа была охвачена пламенем восстаний: крестьянин и горожанин стремятся к освобождению и пытаются организовать сельские и городские коммуны. Но они были вскоре раздавлены союзом буржуазии и князей, и в результате всего движения возникла лишь реформированная церковь, протестантское духовенство, так же жаждущее золота и власти, как и римское духовенство, да несколько общин «Моравских братьев», которые впоследствии, эмигрировавшие в Гренландию и Америку, стали эксплуатировать гренландцев и негров.
После этого великого религиозного народного движения массы, потеряв доверие к церкви и к религии, покорно отдаются в руки светских королей и императоров, которым подчиняется даже и сама церковь.
Народ надеется, что, быть может, король или император, стоящие над духовенством и дворянством, положат конец угнетению. Но король изменил народу так же, как и поп. Сделавшись властителями над помещиками и феодалами, короли удесятерили тиранию в пользу своих фаворитов и союзников; к тирании помещика король прибавил еще тиранию государства. Он разорил своих подданных, отдав их сначала дворянам, а затем буржуа, с которыми поспешил разделить свою власть.
* * *
Таким образом, все пути были испробованы, но ни один путь не привел к свободе. Тогда зародились в умах новые идеи, которые и нашли свое выражение в философии восемнадцатого века. Эта философия, проникшая частично в умы народа, и воодушевляла революционеров 1789—93 гг. В девятнадцатом веке принципы философии восемнадцатого столетия углубились и расширились под влиянием новейшего экономического развития и нашли свое выражение в анархическом коммунизме.
Принципы этой философии крайне просты: «Не стремитесь строить свое благополучие и вашу свободу на господстве над другими; властвуя над кем-либо, вы никогда не будете свободны. Увеличивайте вашу производительность, изучая природу; ее силы, подчиненные гению человека, в тысячу раз превосходят силы всего человеческого рода. Освободите личность, ибо без свободы личности не может быть свободного общества. Не передавайте дела вашего освобождения ни в чьи руки — ни в руки духовной власти, ни в руки светской власти: помогайте сами себе. И чтобы достигнуть успеха, порвите как можно скорее со всеми религиозными и политическими предрассудками. Будьте свободными людьми и верьте в здоровый инстинкт человеческой природы: худшие из присущих человеку пороков являются результатом власти, одинаково развращающей и властителей и подвластных».
* * *
С первого же взгляда на эти принципы ясно видно, насколько они отличаются от того мировоззрения, которое господствовало раньше. Часто говорят, однако, что «коммунизм стар». Да, это верно. Коммунизм, как стремление народных масс к более справедливой жизни, стар, он существовал уже в древности, но практика современного коммунизма нова.
Научив нас тому, что мы должны делать для нашего освобождения, восемнадцатый век дал нам и фактическую возможность стать свободными.
В самом деле, мог ли человек освободиться в то время, когда при самом усердном труде он едва в состоянии был произвести столько, чтобы прожить до следующего урожая, и оказывался лишенным всяких средств к существованию, если урожай был плох.
Тот, у того нет хлеба в запасе, неизбежно становится рабом имеющего его в избытке. И вот наука, рожденная лишь вчера, ибо она существует не более века, учит нас, как удесятерить производство. Десять человек при помощи машин могут теперь произвести работу, для выполнения которой раньше потребовалось бы более двухсот человек. Десять работников, присматривая за механическими ткацкими станками, производят в год такое количество материи, которое хватит для одежды на пятьсот человек. И тысяча рабочих с помощью машин в течение одного года могут построить и омеблировать целый город для 20— 30-тысячного населения.
* * *
Мог ли быть свободным человек, влачивший жизнь полудикаря и живший в атмосфере ужасов, созданных его собственным воображением? Мог ли быть человек свободным, пока чудеса природы могли зародить в нем лишь идею Бога, злого, корыстолюбивого и мстительного, как и его служители на земле, пока не за страх, а за совесть он подчинялся всякому схватившему палку, чтобы ударить его.
И вот наука рассеяла все эти ужасы: от них не останется и следа, когда все научные открытия нашего времени сделаются достоянием всех.
Возможно ли было говорить о свободе, пока человек считался по природе своей в высшей степени порочным, злым, ленивым существом, которое удерживает от преступления лишь страх перед чертом, судьей и палачом?
Как можно проповедовать равенство, пока признавалось, что с массами следует поступать, как со скотом, который бьют бичами и загоняют в хлев?
Христианские монахи востока изобрели всевозможные пытки, чтобы этим самым улучшить природу человека, чтобы изгнать дьявола, обитающего в каждом из нас. Нам смешно теперь все это, но те же самые взгляды, модернизированные и смягченные псевдонаучной болтовней, побуждают ученых мудрецов утверждать, что без жандармов и тюремщиков человек не может жить в обществе.
Но если официальная наука высказывается еще в пользу палача, попа (позитивистского или еще какого-нибудь другого — безразлично) и политикана, самой жизнью все эти категории социальных паразитов осуждены на исчезновение.
Философия восемнадцатого века сделала все возможное, чтобы пропагандировать идею демократического государства и верховной власти закона, имеющего своим источником всеобщее избирательное право. Но жизнь показала самым наглядным образом всю ничтожность этих средств и тем самым разрушила последний оплот авторитаризма.
* * *
По мере того, как религиозные и государственные предрассудки теряли свою власть над умами людей, коммунизм захватывал все более и более широкий круг людей, делаясь достоянием как мыслителей, так и самого народа. Таким образом, развитие коммунизма от Фурье до наших дней — со всей его теоретической разработкой, практическими опытами и стремлениями, пускающими мало-помалу корни, — так же характерно для девятнадцатого века, как применение пара, как грандиозное развитие промышленности, как необычайная легкость и быстрота международных сношений.
Коммунизм прошел через те же фазы развития, как и народные движения минувших веков. Он начинал с того, что был тесно связан с религией; первые зародыши коммунизма появились в первобытных общинах христиан и в монастырях. Позднее коммунизм освободился от религиозной опеки, но попытался приютиться под сенью государственной власти. Идеальная коммуна Кабэ «Икария» должна была управляться сильным правительством, в одно и то же время и более могущественным, и более мягким, чем современные правительства.
Единственная уступка, которую авторитарный коммунизм решился сделать свободолюбивому духу нашего века, было федеративное устройство государства — коммуны должны подчиняться государству-нации.
Социалисты-поссибилисты еще и теперь придерживаются этого идеала государства-коммуны, между тем как некоторые марксисты остаются коммунистами, приверженцами государства-нации.
Только во второй половине девятнадцатого столетия в недрах анархического Интернационала утвердился коммунизм, не признающий ни Бога, ни государства. Этот коммунизм еще молод. Но из предшествующего обзора эволюции коммунистических идей ясно видно, кому принадлежит будущее; ясно видно, кто идет вперед, кто работает согласно с прогрессивной эволюцией и кто еще не порвал своих связей с прошлым.
* * *
Новая цивилизация, народившаяся в Европе после падения старой цивилизации, проникнутой духом азиатского деспотизма, в течение целых пятнадцати веков боролась с враждебными силами, налегавшими на нее с востока. Европа должна была не только отражать вооруженные вторжения гуннов, монголов, турок и арабов, наводнявших ее долины и степи, ей пришлось также выдержать борьбу и с политическими понятиями Востока, с его философией и религией.
И только освободившись от пагубного влияния восточных религиозных и политических понятий, Европа смогла создать свою науку, практическое применение которой в течение одного века изменило лицо мира, раздвинув его границы за пределы звездных туманностей; современная наука увеличила в тысячу раз силы и богатства человека и разбила все кумиры, принесенные с востока. Бог, государство, частная собственность, принудительный закон, условная мораль — все это свободная мысль современного человека не признает какими-то абсолютами и реальностями, не подлежащими изменению.
Однако все эти понятия и пустые фикции, низверженные в теории, все еще продолжают засорять совесть и ум народа и нелепым хаосом громоздятся на его пути к свободе.
На нас, людей девятнадцатого века, история возложила задачу — очистить пути жизни от этих пережитков варварских времен.
Прошедшие века подготовили нам почву, и, пользуясь уроками прошлого, мы должны разрушить все предрассудки, мешающие свободному развитию человечества, и тем самым показать, что мы стоим на высоте своей исторической задачи.
ВЕК ОЖИДАНИЯ
Первоначально статья была опубликована в газете «La Revoke» в январе — марте 1889 года. Отдельное издание вышло в свет в Париже в 1893 году. В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А. Век ожидания. Сборник статей, М. — Л 1925. С. 3-33.
