Глава I. Кризис и его формы субъективности
Торжество и кризис неолиберализма не только изменили условия протекания экономической и политической жизни, но также способствовали социальным и антропологическим преобразованиям, создавая новые формы субъективности. Гегемония финансовых систем и банков создала «должника» («the indebted»). Контроль над информацией и системами связи создал «медиатизированного» («the mediatized»). Особый режим безопасности и распространённое введение чрезвычайного положения, при котором главы государств оставляют за собой право преступить закон во имя общественного блага, сконструировали субъекта, постоянно пребывающего в страхе и нуждающегося в защите – «секьюритизированного» («the securitized»). Коррупция в демократических странах выковала странную, аполитичную фигуру – «представленного» («the represented»). Перечисленные формы субъективности представляют свою социальную почву, на которой – и против которой – движения сопротивления и протеста должны действовать. Вскоре мы увидим, что эти движения способны не только избавиться от указанных форм субъективности, но также преобразовать их в формы, способные к выражению своего права на независимость и политические действия. Однако, в первую очередь, нам необходимо исследовать природу данных форм субъективности в контексте неолиберального кризиса.
«Должник»
Главным состоянием нынешней социальной жизни является нахождение в долгу. Сейчас почти невозможно жить, не вовлекаясь в долги – студенческий заём, закладная за дом, кредит на машину, другой кредит на оплату медицинских услуг и т. д. Система социальных гарантий деградировала от системы всеобщего благополучия («welfare») до системы всеобщей задолженности («debtfare»), долг стал главным средством удовлетворения социальных потребностей. Наша субъективность построена на фундаменте из долгов. Мы выживаем, влезая в долги, и мы живём под грузом обязательств, связанных с выплатой долгов.
Долги контролируют нас. Они управляют нашими расходами, навязывают нам различные ограничения и часто сводят наше поведение к банальному выживанию, но кроме того, они определяют наше рабочее время и наш досуг. Если окончив университет, ты всё еще будешь пребывать в долгах, то ты будешь вынужден согласиться на первую предложенную оплачиваемую должность, чтобы заплатить за них. Если ты купил квартиру по ипотеке, ты должен понимать, что тебе нельзя терять свою работу, нельзя взять отпуск, нельзя отлучиться от работы ради учёбы. Долги чем-то похожи на трудовую этику, из-за них мы вынуждены работать без отдыха, не покладая рук. Однако в то время как трудовая этика зарождается внутри субъекта, долги выступают принуждением извне, но вскоре прогрызают себе путь внутрь, вторгаются в личную жизнь субъекта. Долги влияют на нас в моральном плане, они атакуют нас чувством вины и обязанности, развивают в нас зависимость и одержимость. Мы несём ответственность за наши долги и обязаны чувствовать вину за те трудности, которые они создают в нашей жизни. Чувство вины – это главное, чем теперь можно охарактеризовать жизнь должника, и должники обязаны с этим смириться. Удовольствие от творческой или какой-либо другой деятельности превратилось в ночной кошмар для тех, кто лишён средств, чтобы радоваться жизни. Нам пришлось продать свою жизнь врагу.
Диалектика Гегеля, основывающаяся на иерархии, на схеме противопоставления главных и подчинённых, проявляется здесь снова, но не в диалектической форме, т.к. долги не являются негативным фактором такого типа, который, можно было бы обратить себе на пользу – они не послужат твоему обогащению, если ты окажешь сопротивление, здесь нет зависимости, обеспечивающей направление и характер деятельности, нет потенциала к освобождению, нет попытки перехода к более свободной деятельности. Долги могут только углубить нищету нашей жизни и способствовать лишению нас многих потенциальных возможностей. Долги унижают наше достоинство, оставляя нас наедине с чувством вины и страданиями. Таким образом, долги кладут конец всем иллюзиям, характерным для диалектики – к примеру, иллюзии о том, что несчастные угнетённые трудящиеся могут достичь свободы или утвердить собственную власть, завладев прежде недоступными им силами, или то, что проблему выражения труда можно решить более высокой степенью синтеза, или то, что определенное отрицание может привести к освобождению. Субъективность типа «должник» не подлежит спасению, только уничтожению.
Раньше преобладали массы наёмных рабочих, пролетариат, сейчас же преобладают «множества» временных работников, так называемый «прекариат». Пролетариат эксплуатировался капиталом, но подобная эксплуатация была прикрыта мифом о свободном и равном обмене между владельцами товаров. Прекариат продолжает эксплуатироваться, но его отношение к капиталу больше не объясняется равным обменом, скорее, оно характеризуется на основе иерархии, где должник должен подчиняться кредитору. Согласно торгашескому мифу о капиталистическом производстве, обладатель капитала встречает обладателя рабочей силы, и они заключают справедливый и свободный договор: капиталист завладевает произведёнными продуктами труда, а наёмный работник получает зарплату за свой труд. Карл Маркс иронически замечал, что это был прямо-таки настоящий Эдем, райский сад «свободы, равенства, собственности и Бентама»[1]. Нет никакой необходимости напоминать насколько лживыми и мистифицированными являются эти предполагаемые свобода и равенство.
Но капиталистические трудовые отношения изменились. Центр тяжести капитализма теперь лежит не в области заводов, но за их пределами. Общество превратилось в завод, вернее, капиталистическое производство развернулось таким образом, что рабочая сила всего общества сама стремится быть под контролем капитала. Капитал эксплуатирует всё больший спектр наших производительных возможностей, он эксплуатирует наши тела и наш разум, наше стремление к взаимодействию, наш интеллект и наши творческие способности, наши отношения друг с другом и много чего еще. Мы сами отдали свою жизнь работе.
Вместе с изменением капиталистических обязательств отношения между капиталистами и рабочими также изменились. Капиталист, управляющий заводом, приговаривающий рабочих к изнурительному труду с целью получения прибыли – больше не является типичным примером эксплуатации. Сейчас капиталист удалён со сцены, и работники зарабатывают себе на жизнь другим, более независимым образом. Капиталист накапливает капитал не через овладение прибавочной стоимости, но через плату за аренду, которая чаще всего выражается в финансовой форме и обеспечивается финансовыми инструментами. Здесь-то и появляются долги в качестве орудия для поддержания и контроля отношений между производством и эксплуатацией. Эксплуатация сегодня основывается не на обмене, равном или неравном, но на долгах, и около 99% находятся в подчинении (через свою работу, деньги и различные обязательства) у 1% населения.
Долги размывают значение производительности работников, но яснее выявляют их подчинённость. Эксплуатационный труд – это лишь форма мистифицированных отношений, основанных на выплате заработной платы, но, так или иначе, производительность здесь находится в явной зависимости от рабочего времени. По мере того, как стирается различие между рабочим временем и жизнью, производительность становится всё более неопределенной характеристикой. Чтобы выжить, должник вынужден продавать всё своё время. Таким образом, даже для самих должников, особенно когда они выступают не в качестве производителей, а потребителей, становится очевидной их подчинённость долгам. Нет, конечно, они заняты производством, но они работают для того, чтобы оплатить свои долги, за которые они несут ответственность из-за потребления. В отличие от мифа о равном обмене, у отношений между должником и кредитором есть некоторое преимущество, заключающееся в том, что они обнажают принцип вопиющего неравенства, положенного в основу капиталистического общества.
Повторим: движение капитализма, за которым мы проследили, свидетельствует о том, что капиталистическое производство претерпело изменения, пройдя путь от устройства, основанного на эксплуатации масс и господстве идеи получения прибыли (т.е. накопление средней стоимости эксплуатационного производственного труда) до устройства, работающего за счёт нахождения масс в долгах и основанного на взятии платы за аренду (т.е. средней стоимости эксплуатации социального развития). Таким образом, накопление стоимости в социальных аспектах приобретает всё более абстрактные формы. Соответственно, здесь производство всё больше и больше зависит не от индивидуальной, а от общественной формы труда, т.к. работники начинают непосредственно взаимодействовать друг с другом, благодаря чему подчинение дисциплине и контроль капиталистов отходит на второй план. Рантье далёк от управления материальным производством, и таким образом, сам не в состоянии осознать жестокую реальность эксплуатации, угнетение производственным трудом и страдания, которые приносит необходимость платить за аренду. На Уолл-Стрит в процессе производства стоимости никто не замечает страданий отдельных работников, т.к. эта стоимость, как правило, основывается на эксплуатации огромных как оплачиваемых, так и неоплачиваемых множеств. И всё это исчезает в тумане финансового контроля над нашей жизнью.
Появляются новые формы бедноты, включающие в себя не только безработных и прекариат с временной и нерегулярной работой, но также постоянных наёмных работников, и более того, обедневшие слои так называемого среднего класса. Такая бедность в основном характеризуется нахождением в долгу. Стремительно увеличивающееся число должников свидетельствует о возвращении отношений, характерных для другого времени, нынешняя ситуация всё больше напоминает рабский строй. Но ведь с тех пор многое изменилось.
Пролетариат, чьи условия существования улучшились в индустриальную эпоху, Маркс язвительно называл «vogelfrei» (нем. «вне закона, отверженный»), подразумевая под этим их двойную свободу от собственности. Пролетарии не являются собственностью своих господ, и в этом смысле они свободы от средневековых оков рабства (и это хорошо!), но с другой стороны они свободны от собственности, в том смысле, что они ей не обладают. Нынешняя новая беднота свободна во втором смысле, но из-за своих долгов, они снова оказываются собственностью своих господ, тех, кто управляет финансами. Снова оживают образы рабов и закабалённых слуг. В более ранних эпохах, иммигранты и коренные народы Америки и Австралии должны были работать, чтобы выкупить себя из долгов, но зачастую их долги непрерывно возрастали и обрекали должников на вечное рабство. Чтобы обрести свободу, должник, который уже не в состоянии преодолевать обрушившееся на него угнетение, должен увидеть, схватить и сломать невидимые цепи, в которые он оказался закован.
Предыдущая часть: Майкл Хардт и Антонио Негри: "Декларация. Вступление"
Добавить комментарий