Илья Фальковский об анархистской этике в эпоху глобализма

Художник, писатель, анархист Илья Фальковский рассказывает о связи между этикой и творчеством, китайской анархистской традиции и дружбе как противостоянии власти.

В разговоре об этике меня интересует один вопрос, ответ на который не столь очевиден, как может показаться. Должна ли быть связь между этикой и творчеством? Не так давно директор книжного магазина «Фаланстер» Борис Куприянов в своем блоге высказался по поводу осуждения либеральной общественностью писателя Прилепина, заступившего на пост политрука в донбасский батальон. По мнению Куприянова, осуждающие — это те, кто отказывает любому человеку в его собственном выборе и мнении, «суть сторонники рабства». «Не знаю людей, — писал Куприянов, — которые не любят Достоевского, Гоголя, Гамсуна, Лютера, Демокрита, Чехова, Белого, только по причине их политических взглядов». Я не сторонник социальных сетей, и у меня нет фейсбука. Но если бы у меня он был, я бы мог — безотносительно Прилепина — возразить Куприянову. Людей, не принимающих творца из–за его поступков или высказываний, много. И я — один из них.

В свое время культурную прослойку взбудоражила информация об обвинении таиландским судом музыканта Плетнева в педофилии (впоследствии дело было закрыто). Поклонники Плетнева писали в блогах, что вне зависимости от обвинений музыка в его исполнении останется великой, и через сто лет ни у кого из слушателей его записей не возникнет коннотаций с возможной педофилией самого музыканта. Или случай, когда художественное сообщество раскололось по поводу поддержки обвиненного в насилии художника Трушевского. Тогда среди тех, кто его поддерживал, раздавались занятные утверждения, что художник — это существо особое, не подпадающее под обычные человеческие мерки, выходящее за рамки этих мерок, и потому не могущее быть осужденным человеческим судом. Я привожу все эти характерные примеры не с целью высказать свою позицию по поводу какого-либо фигуранта очередного скандала, а чтобы показать, как вопрос соотношения этики и творчества с завидным постоянством всплывает вновь и вновь.

Для меня, как человека уже без малого двадцать лет участвующего в различных анархических инициативах, очевиден подход, что этика и творчество взаимосвязаны, мало того, творчество является экстраполяцией этической позиции.

На войне как на войне, искусство не может быть абстрактным, и творчество — это лишь оружие пропаганды, инструмент для высказывания твоих взглядов. Поэтому Толстой, например, с его представлением о свободном человеке мне куда ближе, чем Достоевский с его корпусом консервативных идей.

Давно прошли те времена, когда считалось, что анархизм — это идеология, выступающая против подавляющих человека власти и капитала. Изменилось само представление о том, что власть — это внешняя сила. Немалый вклад в это внесли постструктуралистские анархисты, среди которых наиболее известны Сол Ньюмен, Льюис Колл и Тодд Мэй. Последний в своей книге «Политическая философия постструктуралистского анархизма» писал о том, что власть — это не что-то, что находится вне нас, она разлита повсюду, в том числе и внутри нас самих, и наша задача — это ежедневно, ежечасно, ежеминутно взрезать в себе эти источники власти и пытаться их устранять. Власть — это предрассудки, выстраивание иерархий и барьеров по любому из множества критериев — национальному, религиозному, социальному, гендерному, интеллектуальному и возрастному. Коротко говоря, власть — это те общепринятые этические установки, которыми мы руководствуемся в своих действиях. Для анархиста важно личное участие в теоретической практике — чтобы попытаться освободить других, нужно начать с освобождения себя. В одном из интервью, посвященных выходу книги, Мэй рассказывал, как старается привести собственную жизнь в соответствие со своими теоретическими установками. Это касается даже вопросов воспитания детей — он пытается понять действия власти, касающиеся жизни и поведения его детей, и, исходя из этого, предложить им альтернативу. В то время как у анархистов принято подразделять понятие власти на две части: власть (плохая) против человеческой природы (хорошей), Мэй проводит деление на четыре части: власть креативная/власть репрессивная и власть хорошая/власть плохая. Он не рассматривает ни креативную власть как обязательно хорошую, ни репрессивную власть как обязательно плохую. Все определяется тем, что именно было создано или подавлено. Этическая оценка не зависит от того, какой тип власти рассматривается. Поэтому так важно, чтобы была ясность в отношении своего этического видения — момент, которым пренебрегают многие постструктуралистские мыслители. Не получится решить этическую проблему, постулируя хорошую человеческую природу и затем говоря, что ей будет предоставлена возможность раскрыться. Есть слишком много доказательств против идеи хорошей сущности (или плохой сущности) человеческой природы, чтобы делать такие утверждения.

Нужно не выносить этических суждений о человеческой натуре, а вместо этого развивать социально обусловленные этические сети, внутри которых протекает наша жизнь.

Необходимо постоянно исследовать властные взаимоотношения, которые зарождаются различными способами, и давать им точную этическую оценку; то есть, понимать, приемлемы они или нет. С точки зрения Мэя, поскольку мы никогда заранее не знаем, как работает власть, мы должны постоянно исследовать ее действие, для того чтобы видеть, куда она ведет и что создает; и мы должны постоянно задаваться этическим вопросом, находим ли мы это приемлемым.

Другой современный философ, англичанин Саймон Кричли, пишет, что анархизм, в отличие от марксизма, всегда с подозрением относился к теоретизированию, он более привержен практике. Многие анархистские группы не желают теоретизировать свою деятельность, для них весь смысл существования — практика, и подвергнуть ее теоретическому осмыслению означает потерять этот смысл. Анархизм — это контекстуальный дискурс в том смысле, что анархизм как теория политики, основанная на взаимопомощи, кооперации и прочем, проявляет себя в контексте практики. Анархистская идея прямой демократии выглядит гораздо более правдоподобной в контексте, чем формы академического марксизма. Контекстуальность анархизма проявляется и в том, как выстраивают взаимодействие по отдельным вопросам различные активистские группы, зачастую с разными интересами, или функционируют небольшие общины. Анархизм для Кричли — не набор теоретических обязательств, как в случае с марксизмом, но набор этических проблем, решаемых в практике.

Кричли называет себя «мютюалистом», т.е. приверженцем идеи общества, основанного на взаимопомощи. В отличие от Тодда Мэя он придерживается классического анархистского убеждения, что человеческие существа по своей природе изначально не злы. В правильных обстоятельствах люди — а они не находятся в правильных обстоятельствах — способны проявлять взаимоподдержку, кооперацию и доверие, если им позволено. Но государственные законы и бюрократия мешают этому.

Кричли видит зло как социально-исторический результат, а не естественный факт. Эта проблема возвращает к важности первородного греха и отношений между первородным грехом и политикой. На взгляд Кричли, все формы авторитаризма основаны на представлении о первородном грехе.

Если вы верите в идею сущностной человеческой неполноценности, тогда вас приведут к той или иной форме авторитаризма как пути исправления этой неполноценности через институты церкви, государства и всего остального.

Философы-анархисты могут по-разному видеть решение некоторых вопросов, но сами проблемы, которые остаются в центре их внимания, неизменны — освобождение человека, этика и человеческая природа. То общее, что я выделил бы в современной анархистской философии — рекомендации находящемуся в поле анархистской этики субъекту подвергать себя постоянному ситуативному самоанализу с точки зрения этического требования равенства и отсутствия иерархий. Самопознание осуществляется через практику, поэтому любая практика, в том числе творческая, должна соответствовать наложенному на себя этическому требованию.

    Самый, пожалуй, сложный аспект анархистской этики для человека, занимающегося художественной практикой — участвовать или нет в институциональной и галерейной деятельности.

Здесь существуют две точки зрения. Одни считают, что нужно участвовать, чтобы пропагандировать свои взгляды, подрывать систему изнутри и тем самым пытаться сокрушить ее. Другие полагают, что участие ни к чему не приведет, поскольку система в любом случае сильнее тебя, она перемелет любого находящегося внутри нее субъекта. Впрочем, вопрос участия или неучастия в институциях касается не только творческой, но и любой другой анархистской практики, спор ведется анархистами уже больше сотни лет.

Лично я прошел через обе эти позиции — от участия моей группы ПГ в выставочной деятельности до понимания нелепости попыток пропаганды своих взглядов внутри пространства «белого куба», в котором все ценности оборачиваются разменной монетой. Лучше создавать свое поле, чем играть на чужом. А для пропаганды действеннее использовать независимый самиздат — как традиционную бумажную продукцию, так и интернет — в котором можно публиковать видео, музыку, постеры и тексты. В конце концов, само сотрудничество в творческой группе — прекрасное начало анархистской практики. Ведь работа в коллективе учит тебя общению на основе доверия, взаимопомощи, выручки, решению вопросов сообща, а не по указке вышестоящего начальника. Со временем появятся и другие коллективы, будем выстраивать с ними горизонтальные отношения и блокироваться по различным вопросам. В этом мне виделось дальнейшее развитие нашей деятельности, которое должно привести к возникновению более широкого анархистского поля. Малое вызовет большее — так думал я. И кое-что сделать, как мне кажется, удалось.

Это может показаться неожиданным, но на привычное понятие «дружбы» можно взглянуть совсем под другим ракурсом.

Недаром последняя книга Тодда Мэя называется «Дружба в эпоху экономики: сопротивление силам неолиберализма». В ней он развивает мысль, что именно чистые дружеские, не основанные на выгоде, взаимоотношения являются одним из немногих бастионов противостояния нынешней экономической эпохе. Но, если перевести разговор из критической плоскости в ироническую, наша собственная дружба не выдержала неолиберального натиска. Один участник моего коллектива в поисках лучшей жизни укатил в Нью-Йорк. С другим испортились личные отношения. Я стал подумывать, что делать дальше. И в поисках ответа — как бы странно это ни звучало — обратил свой взгляд на Китай. Во внутренней жизни Китая издавна существовали зачатки анархистской практики. Многие исследователи считают протоанархистами древних китайских мудрецов — Лаоцзы, Чжуанцзы и Лецзы. Испокон веков философами там велся тот же спор — участвовать или нет в государственной деятельности. Если одни провозглашали отказ от нее и личностное противостояние имперской махине, то другие, как например живший в 9 в. н. э. У Нэнцзы (его текст до сих пор не опубликован на русском языке), склонялись к равноценной «пустотности» как бытия, так и небытия. А принятие пустотности вело к пассивному нигилизму, из которого, в свою очередь, вытекала возможность участия. Ведь если все пустотно, то какая разница участвовать в чем-либо или нет.

Сторонником другой точки зрения был поэт Тао Юаньмин. В своей утопии «Персиковый сад» он описал идеальное общество, жизнь в котором вполне соответствует этическим принципам, провозглашенным западными анархистами полторы тысячи лет спустя. Ее герой, рыбак, попадает в прекрасную страну, в которой живут счастливые люди, бежавшие из несправедливого мира и обустроившие общество на свой лад.

В 7-8-й строчках поэмы говорится:

Каждый кличет другого,
чтобы в поле с утра трудиться,
А склоняется солнце,
и они отдыхать уходят…

В 11-12-й:

Шелкопряды весною
им приносят длинные нити,
С урожаем осенним
государевых нет налогов.

(Перевод Л.Эйдлина)

Начальников у них нет, поэтому каждый призывает каждого к работе. Нет и государя, поэтому некому платить налоги. Тао Юаньмин рисует безвластное общество, построенное на коммунальном быте и взаимопомощи. Нет государства, правителей, установленных ими законов и взимаемых ими налогов, а потому нет жестокостей, коварства, распрей и насилия. В этой стране царят мир и согласие. Живущие естественной жизнью люди безмятежны, спокойны и веселы.

Свою жизнь Тао выстроил в соответствии со своими взглядами. Служил он недолго, службой крайне тяготился. После смерти любимой сестры она и вовсе стала ему невтерпеж. Последней каплей послужил приезд с инспекцией вышестоящего чиновника. Узнав, что начальникам нужно кланяться и нельзя им прекословить, Тао вспылил. «Я предпочел бы смерть, чем ради 5 доу риса прогибаться перед такими людьми!» — сказал он. (Пять доу риса в день составляли его зарплату.) Поговорка «не гнуть спину ради пяти доу риса» — про тех, кто не готов жертвовать своей совестью ради карьеры, — с тех пор вошла в обиход. А сам Тао в итоге кончил свою жизнь в полной нищете. У него не было даже дома, и умер он в лодке.

Другой поэт, Цзи Кан, в качестве противовеса «миру пыли и грязи» воспевал философские беседы и дружеские посиделки за чаркой вина. (Чем это не напоминает тезисы Тодда Мэя?) Его творческий коллектив назывался «Семь мудрецов бамбуковой рощи». Сам Цзи Кан был казнен, но еще одному участнику коллектива, не менее знаменитому поэту Жуань Цзи, повезло — он ловко прикинулся сумасшедшим. Во время императорских аудиенций Жуань валялся на полу и напевал песенки. Однажды его назначили префектом отдаленной местности. Жуань приказал снести стены городского управления, чтобы все люди видели, как работают чиновники. Через десять дней после этого он сел на осла и уехал.

Творчество Жуаня также соответствовало его принципам. В эссе «Жизнь великого человека» Жуань Цзи не только описывал древнюю страну утопического благоденствия, но и обличал современность и предсказывал мрачное будущее: «… Не было бы знатных, низкие бы не роптали; не было бы богатых, бедные бы не сражались. Каждый был бы удовлетворен собой и ни к чему бы не стремился. Если б не оказывались милости, то и не нужно было бы за них гибнуть в битве с врагом… Ныне, чествуя заслуги, они стремятся возвыситься друг над другом; состязаясь в своих способностях, они пытаются опередить друг друга. Соперничая за власть, они приходят к господству друг над другом; преклоняясь перед высоким положением, они намерены превзойти друг друга. Империя следует тем же курсом; вот почему верхи и низы причиняют вред друг другу. Природа истощается, чтобы удовлетворять ненасытные чувственные желания. Однако так не напитать простых людей. Поэтому опасаясь, что люди узнают обо всем этом, они щедро вознаграждают, чтобы задобрить и сурово наказывают, чтобы запугать. Богатства оскудеют, и награды не смогут быть выплачены. Наказания достигнут предела, и штрафы не смогут быть взысканы. А потом случатся падение государства и казнь правителя, и все бедствия распада и разрухи…» (Перевод мой — И.Ф.)

Вообще, в древнем китайском искусстве и поэзии — а поэты, как правило, были одновременно и художниками — было популярно направление «фэн лю», «ветер и поток». Его участники прославляли естественность, обрести которую им помогало вино.

Вино способствовало раскрепощению, высвобождению внутренних эмоций и слиянию с природой. Впоследствии в обществе, где восторжествовала линия их оппонентов, сторонников правил и ритуалов, понятие «фэн лю» стало ругательным, означающим «распущенность» и «пьянство».

Переселившись в Китай, я стал искать остатки прежней культуры. Уцелели ли в нынешнем обществе зачатки прежнего свободомыслия и нестяжательства? Существуют ли независимые коллективы, функционирующие по правилам анархистской этики, пропагандирующие внутреннюю свободу, бескорыстную дружбу и взаимопомощь?

К моему удивлению, обнаружилось, что в родном городе моей жены Янцзяне действует провокативная группа художников, которая так и называется «группа Янцзян». Участники группы атакуют «священную корову» китайской традиции — каллиграфию. В группе оказалось столько же участников, сколько и в моей собственной — трое, и все примерно нашего же возраста. Собираясь вместе, они напиваются до беспамятства и небрежно пишут что-то, что с утра не помнят. Измываясь над непоколебимыми правилами каллиграфии, они взрезают тем самым структуру власти. Но западный зритель вряд ли оценит радикальность и ироничность их внешне аполитичного «пьяного» стиля — ведь для этого нужно знать, как выглядит классическая манера письма. Воодушевившись полученной информацией, я собрался на встречу с участниками группы. Но то я был занят, то они, встреча несколько раз откладывалась. А потом они так напились в порыве творческой деятельности, что в делирии отправились куда-то на машине и попали в аварию. И, как я узнал, после этого перестали пить, а их группа распалась.

Еще я случайно обнаружил, что в Гуанчжоу существуют кафе, где люди пьют вино и одновременно рисуют. В общем, признаюсь, совсем немного почти за десять лет жизни и поездок в Китай. Но думаю, что не все потеряно. Ведь всего сто лет назад — а что такое сто лет для страны с пятитысячелетней историей — губернатором провинции Гуандун, в которой я живу, был ныне забытый генерал Чэнь Цзюнмин. Нет ничего удивительного в том, что его имя вычеркнуто из истории — Чэнь Цзюнмин был анархистом. Его деятельность шла поперек горла как националистам, так и коммунистам. А историю, как известно, пишут победители. Между тем, биография Чэнь Цзюнмина — хоть и мало изученный, но крайне интересный пример попытки воплощения анархистских идей на практике, подтверждающий слова Кричли о контекстуальной сущности анархизма. Генерал Чэнь говорил, что главное отличие анархистов от коммунистов заключается в этике. Анархисты не разделяют коммунистический принцип «цель оправдывает средства». Средства должны соответствовать цели. Чэнь верил в кропоткинский тезис о том, что эволюцию движет не классовая борьба, а взаимопомощь. Понятие взаимопомощи было краеугольным камнем его системы взглядов. В одной из своих передовиц он писал, что Китай должен следовать эволюционным процессом, основанном на братской любви и принципе взаимопомощи. В конце концов, по его мнению, человеческое общество разовьется до стадии, когда люди обретут счастье полного равенства и не будут страдать под рабством государств, наций или отдельных лиц. Чэнь утверждал, что необходимо великое пробуждение всякого ума, чтобы все освободились от преобладающего ошибочного мнения, что «каждый должен бороться за свое существование, не заботясь о жизни и смерти других». «Люди имеют естественную способность к братству и братской любви. Если кто-то знает, как любить свою страну, то почему бы не научить его полностью раскрыть свои способности и любить все человеческое общество?» — писал Чэнь.

Проявлением принципов братства и взаимопомощи Чэнь считал систему общинного самоуправления, на основе которой собирался объединить провинцию Гуандун, а впоследствии весь Китай. Чэнь действовал в сложной ситуации фактического распада страны и междоусобных войн, но пытался осуществить те идеалы, в которые верил. В частности, он успел создать город Новой культуры, которой должен был послужить моделью для всего Китая, и куда съехались мыслители, писатели и художники из разных регионов страны. Посетившие этот необычный, основанный на анархистских принципах город, западные журналисты назвали его «яркой звездой Востока». В центре города, как символ новой эпохи, был разбит общественный парк. В парке по указанию Чэня возвели стелу, на четырех сторонах которой были выведены четыре основных понятия анархистской философии и этики: «свобода», «равенство», «братская любовь» и «взаимопомощь».

Текст (с небольшими сокращениями) опубликован в журнале «ХЖ», № 102.

Илья Фальковский