Одна из самых горячих точек российско-украинской войны сейчас под Бахмутом. Ежедневно с поля боя раненых в госпитали доставляют парамедики. Их задача — не допустить ухудшения состояния бойца, снизить кровопотерю и обезболить, что непросто: зачастую амбуланс едет по простреливаемой дороге или по бездорожью. В командах экстренной медицинской помощи много волонтеров. В одной из них — ASAP Rescue — волонтерит россиянка.

«Важные истории», которым она дала интервью, называют ее для безопасности вымышленным именем — Марина. Десять лет назад, будучи подростком, она начала участвовать в антифашистском и анархистском движении в России, а в 2017 году едва не стала фигуранткой дела «Сети». Спасаясь от политического преследования, она в 2020 году переехала в Украину. В начале войны Марина проводила мужа-украинца на фронт, а потом долго искала способ попасть туда самой. Вот ее история.

«Моего парня тоже забрали в ФСБ»

В 2012-м я переехала в Петербург, поступила учиться на инженера и подрабатывала визажистом. Вскоре стала жить с молодым человеком, с которым у нас были общие антифашистские ценности. В 2014 году, когда Россия аннексировала Крым, я поддерживала украинцев, следила за событиями, даже начала читать блоги активистов на украинском.

Многие мои знакомые ездили в Киев на Майдан, чтобы познакомиться с соратниками, изучить их опыт, а потом повторить этот опыт в России. Повторить опыт Майдана не получилось: после митингов на Болотной против фальсификации выборов начались репрессии. Полиция и спецслужбы преследовали участников протеста и подавляли попытки объединения оппозиционеров. С началом войны репрессии усилились.

Я была знакома с ребятами, которых впоследствии арестовали и обвинили по делу «Сети».

Моего парня тоже забрали в ФСБ и пытали, но в какой-то момент отпустили. В тот же день он покинул страну. Сотрудники Центра «Э» то и дело ходили к нашим друзьям и знакомым. Стало понятно, что аресты продолжатся, будут сфабрикованы новые дела против способных выйти на протесты.

По совету правозащитников, в 2018 году я уехала в Грузию. Но спустя несколько месяцев вернулась: хотела остаться в России и еще побороться. Однако теперь уже мои родители настояли на отъезде и даже помогли средствами.
Я планировала уехать в Европу, но сначала решила навестить друзей в Украине. В Киеве я встретила давнего друга, и у нас начался роман. Мы решили долго не тянуть, я вышла за него замуж и осталась в Украине. Получила вид на жительство как его супруга. Мы строили планы, мечтали вместе поехать в Австралию на заработки, а потом открыть свой бизнес в Украине. Война разрушила эти планы. 

Когда проверяли документы и спрашивали, почему я живу в Украине, я объясняла, что здесь мой муж, что он воюет. Ко мне относились с пониманием

Морально мы были уже готовы. В последний месяц мы даже не платили за аренду квартиры до определенного числа — решили, что если война не начнется, то заплатим. Почему-то были уверены, что начнется до конца февраля. Началась.

Мы с мужем услышали ее начало сразу, в ночь на 24 февраля 2022 года, так как жили на окраине Киева — примерно в 10 км от Броваров, куда пришелся один из первых ракетных ударов. Мы поехали к друзьям, а дальше муж отправился в военкомат.  

Я стала волонтерить в организации Helping to leave, которая эвакуировала людей — искала водителей и сама ездила в эвакуационные рейсы. 

Но я хотела попасть в армию, в боевые части, и не находила способа. Женщинам не так просто это сделать, особенно если у тебя российский паспорт и просроченный вид на жительство. Однако меня ни разу не водили в миграционку, хотя могли бы, и не выписывали мне штрафов: когда проверяли документы и спрашивали, почему я живу в Украине, я объясняла, что здесь мой муж, что он воюет. Ко мне относились с пониманием. 

«Кислород мы не возим: он может взорваться»

В конце 2022 года Украина разрешила продлевать документы живущим здесь россиянам. А я все пыталась отправиться на войну. Наконец, нашла номер организации, которая набирала волонтеров для медицинской помощи раненым. Я написала руководителю, он дал мне номер командирки с позывным Ромашка. Она предупредила, что работать придется на бахмутском направлении. Команде не хватало людей: на этом участке фронта много раненых. Я согласилась. У меня не было вариантов. И не было страха. 

Муж до этого поддерживал мое желание участвовать в войне, пытался мне помочь, даже хотел, чтобы меня взяли в его подразделение. Узнав, где я буду работать, он не обрадовался: это самый опасный участок. Но возражать не стал. 

У меня не было медицинского опыта, но мне сказали, что прямо здесь научат всему необходимому. В начале марта я приехала в Донецкую область. Через день или два после прибытия меня привезли в «стабик» — центр, где стабилизируют раненых для дальнейшего лечения или возвращения в строй. Обучили основам оказания первой помощи.

Есть три этапа эвакуации. Первый: забрать раненого с поля боя (обычно это делают военные). Второй: передать раненого в «стабик», где вместе с медиками мы можем поставить катетер, что-то вколоть. Третий: отправка раненого в госпиталь. Военные сами определяют, можем ли мы ехать, и сообщают нам. Бывает, что мы просто ждем паузы в обстрелах, чтобы проехать. 

Как только мы просыпаемся и умываемся, мы едем в «стабик». Забираем тех, кого с поля боя привезли военные на бронированном транспорте. Бывают мелкие ранения — тогда солдата обработали, перемотали, и он снова идёт в бой. Но чаще всего мы вывозим тяжелораненых, с большой кровопотерей, с травмами легких, головы. И так по восемь-десять часов в день. Пока хватает сил и совсем не вымотаешься. 

У нас хороший реанимобиль: есть дефибриллятор, аппарат искусственной вентиляции легких, кардиограмму можно снять. Кислород, правда, мы не возим: он может взорваться. Внутри амбуланса мы можем поставить раненому катетер в вену, ввести лекарство, физраствор или плазму при кровопотере. Тампонируем раны, делаем перевязку. Хорошее оснащение амбуланса и госпиталей, а также скорость эвакуации дают хорошую выживаемость раненых. Но привозят и двухсотых — их везут в морг.

Бывает тяжелый рабочий день, бывает полегче. Часто кажется, что сделала недостаточно. Самое сложное — попасть в вену с первого раза. А самое страшное — это везти раненого без врача, одной. Есть парамедики, которые всегда ездят без врача, но не берут тяжелых. Но ты не знаешь организм человека, к тому же мы ездим по плохим дорогам. У меня был случай: мы взяли солдата с ранением средней тяжести. Остановили ему кровь. А по дороге у него открылось кровотечение. Хорошо, что внешнее, а не внутреннее. Я начала дальше тампонировать и держала рану руками всю дорогу, до госпиталя. 

Один раз ехали в сторону фронта, и прямо за нами на дорогу прилетели три мины. В нас не целились, просто обстреливали дорогу. В тот момент мне не было страшно. Когда приехали, я поняла, что сейчас могла быть мертва.

Водители тоже все добровольцы. Как правило, все работают на фронте по два месяца. Потом ротация — две-четыре недели. 

«Мы зафиксировали смерть. Я ничего не чувствовала»

Коллеги иногда спрашивают меня о мотивации: я же работаю на добровольных началах, без зарплаты, а едой и одеждой обеспечивают другие волонтеры. Бывает, слышу всякие глупости. Например, один солдат мне сказал, что мотивация идти на войну у женщин — это мужчины и деньги. На войну за мужчинами — звучит смешно. Как будто в мирных городах их нет. Я ответила, что муж у меня уже есть, а денег мне за работу не платят. Он не нашелся что ответить. Некоторым сложно понять, что ты просто не можешь иначе. 

В день мы эвакуируем по три-четыре человека. Иногда так жалко ребят! Один солдат на мой вопрос о годе рождения ответил: 2003-го. У него была контузия. Ему было страшно, он плакал. Это, правда, страшно: когда снаряд прилетает прямо к тебе в окоп. Но он снова поедет на фронт. Большинство раненых снова хотят в строй. Говорят, надо вернуться, там наши друзья воюют, надо воевать, чтобы победить. 

Как-то привезла пацанов в госпиталь, оставила, эвакуировала следующего. Привожу его в госпиталь, а эти двое меня увидели и просят: «Отвези нас обратно, мы отказываемся от госпитализации». И я повезла их обратно. Они были контужены, но получили помощь и вернулись.  

У меня еще не было случая, чтобы я не довезла раненого или чтобы врачи не спасли того, кого мы доставили. Но и ощущения, что я спасаю жизни, тоже нет. Просто делаю свою работу. 

Один солдат мне сказал, что мотивация идти на войну у женщин — это мужчины и деньги. Звучит смешно
Я думала, что будет сложно. Но в первую же ночь, когда я работала на стабпункте, я увидела раненого с полностью вывернутой рукой; оторванные конечности; человека, лишившегося глаза; человека, у которого вытекали мозги... И ничего не почувствовала. 

Однажды утром мы услышали взрывы из Константиновки, это в получасе езды от Бахмута. Поняли, что был прилет по жилому сектору. Выехали — увидели попадание в частный дом. Моя посестриня [аналог побратима] вытащила раненую женщину. Женщина кричала, что в доме остался муж. Под завалами я нашла его. Проверила пульс — он был мертв. Потом из-под завалов достали бабушку. Стали ей делать массаж сердца, но она скончалась на месте. Вместе с приехавшей полицией мы зафиксировали смерть. В тот момент я тоже ничего не чувствовала. 

Но недавно был случай, который меня задел. Я ждала раненых в стабпункте. Военные должны были привезти их. Напротив сидела девушка и плакала. Как я поняла, она из парамедиков в составе ВСУ — тех, что вывозят солдат прямо с поля боя. Я поняла, что у нее что-то случилось, но не решалась спросить. А потом она кому-то позвонила и рассказала, что ее молодой человек, с которым были в одном батальоне, сегодня погиб. Она сама привезла его в морг. Это самое страшное, что может произойти и со мной. 

Здесь, под бомбежками, лучше, чем в России. Но я не знаю, что будет, когда я вернусь в мирную жизнь. Говорят, что вернуться тяжело, потому что ты не находишь себе места. Я, конечно, скучаю по дому, по своей собаке. 

Чего я никогда не забуду? Всё это нельзя забыть. Но я хочу это забыть. Чего никогда не прощу России? Всё. Ее существование — видя, что Россия делает.

Помоги «Автономному действию» распространять агитацию против войны, освещать инициативы анархистов в России и социальный протест.