Алексей Полихович вспоминает 6 мая и Окупай-Абай

Алексей Полихович, бывший узник 6 мая, вспоминает события 10-летней давности: акцию на Болотной площади и Окупай-Абай.

Мир тогда стал внезапно большим. Как будто в старой игре выкрутили настройку окружения с пяти до ста. Вот вдалеке была неясная хмарь и скелеты запланированных левел-дизайнером гор — а вот уже видать город на горе, деревья. И людей — множество самых разных, молодых и старых, троцкистов и анархистов, феминисток и всяких других.

“Сука, иди сюда, блядь!” — орет солдат ВДВ, указывая пальцем на одного из омоновцев по ту сторону заграждений. Вдвшник беснуется, боец ОМОН кричит матом в ответ, это похоже на передачу “К барьеру”, только вместо Соловьева между оппонентами баррикада, которая вот-вот рухнет и дискуссия перейдет в тактильную стадию. С высоты кинотеатра “Ударник”, в трансляции Минаев-Live, все смотрится как революция. На земле ни о чем таком не думаешь, а только убегаешь от ОМОН и возвращаешься, кидаешься кого-то вытаскивать из-под дубинок, потом снова убегаешь. Никакой организованности, лишь вихрь, перемешивающий все и всех, сталкивающий людей и полицейских, и снова раскидывающий по площади. 

Иногда толпа людей смыкается, пропустив вглубь звено омоновцев, перекрывая им дорогу назад. В таких блокадах все происходит стремительно: ментов валят на землю, снимают с них шлемы и рации, бьют ногами и пластиковыми флагштоками. Мент, потерявший свой шлем, выглядит оголенным и потерянным, словно и сам чувствует себя голым. Шлемы выкидывают в реку, они плавают в воде черными пробками. Часть набережной, на которой все происходит, завалена листами бумаги, томиками Конституции, флагами и пластиковыми бутылками. Болотная очень замусорена.

Май 2012-го стал нашим маленьким 68-м. Да, у нас не оказалось своего Сартра, Фуко и Ги Дебора. Да, не было миллионных забастовок, мы не ели лимоны, спасаясь от слезоточивого газа. Поэтому я и говорю: маленький, хрупкий.

Люди шли по дорогам, как бременские музыканты, с шутками и гитарами, встречали кого-то нового и говорили: “Эй, пойдем с нами!” И человек шел с нами. А дальше люди видели какую-то несправедливость, и думали: “Сейчас пойдем, посмотрим и все исправим”. Мы сходили с дороги и устремлялись в лес. В Цаговский лес — там была борьба против вырубки, ЧОП нападал на экологов и бил их бревнами. Потом экологи и дружественные им люди в капюшонах били бревнами ЧОП. 

Люди знакомились легко: “Привет, ты тоже с инфоцентра, я Саша”. Люди легко сходились в парочки и уходили вместе с Оккупая на лесные концерты, съемные квартиры и прогулки по Садовому. Казалось, куда бы мы не посветили фонарем, везде найдем либо друзей, либо мерзкое трусливое зло, которое от света фонаря скукожится, а уж когда мы до него дойдем, то сразу убежит в чащу. 

Все были влюблены в Изабель. Изабель говорила яростные речи со сцены ассамблей и акций, вдохновляла быть немножко французом, читать французов и делать революцию. Что именно она говорила я совсем не помню, помню только, что хотелось быть известным активистом, чтобы можно было бы не просто наблюдать за жестами Изабель издалека, а подойти к ней, поздороваться и сказать: “Привет, ты тоже с инфоцентра, я Леша”...

Потом мы поехали на субкультурный опен-эйр где-то в Подмосковье. Добираться нужно было сначала на электричке, потом на автобусе, а затем еще несколько километров пешком. Туда съехались, кажется, все крастеры России, они танцевали в грязи перед сценой, падали и пачкали друг друга, обнимаясь в судорогах счастья. Один за одним они вылетали из слэма, пробегали несколько метров по инерции, падали меж палаток и засыпали, упившись. Ночью по лагерю ходила толпа с гитарой. Человек по прозвищу Укроп, сторонник идеи достижения физического бессмертия, хриплым голосом пел песни про мусоров и политзаключенных. Из палаток на Укропа и толпу орали матом, чтобы они заткнулись. Но они ржали и пели только громче

На второй день фестиваля все панки, скины и антифа потянулись на ближайшую речку. Мы тоже пошли. В воде панки смывали свои ирокезы, за вчерашний день пришедшие в негодное состояние, а панкухи купались топлес. Рядом лежала парочка пузатых местных жителей, они молчали, но явно были шокированы вторжением на их речку толпы веселых пьяных людей в заклепках, с яркими волосами.

Было это недели за две, как меня забрали.

Теперь я минимум раз в год попадаю на Болотную, чтобы дать интервью очередным журналистам к очередной годовщине. Происходит это чаще всего в апреле, в холодную и ветреную погоду. Мы встаем на Лужковом мосту, журналист справа от меня, оператор чуть поодаль, и я начинаю указывать мерзнущей ладонью на места боевой славы. Мне задают уточняющие вопросы и просят рассказать о том, как разгоняют демонстрации в Москве сегодня, я отвечаю и рассказываю, а сам думаю о судьбе мусорского шлема, выкинутого в Водообводной канал. 

Я представлю, как он плывет по Москве-реке, потом по Оке, потом по Волге — через города и поселки, проплывает Тольятти и Волгоград, а потом и Астрахань — и попадает наконец в Каспийское море, о котором мне так много рассказывали в туркменской школе. Думать об одном свободном полицейском шлеме куда интересней, чем раз за разом рассказывать одну и ту же историю, как меня в тюрьму посадили.

Я представляю, как шлем прибивается к берегу где-то в Иране, и как его находят мальчишки из прибрежного села, отмывают от водорослей и грязи, и делают из него шлем космонавта для своих игр. Первый иранский космонавт в открытом космосе, а ему нет и десяти.