4 декабря будет третья годовщина «болотного протеста», про «слив» которого не написал только ленивый. Кто-то обвиняет оппозицию, кто-то ссылается на политическую конъюнктуру и особенности российского режима, кто-то говорит о недостаточной решительности самих участников митингов. Сейчас, после того, как массовые протесты, кажется, ушли в небытие, зададимся еще раз вопросом: кто были эти люди, чего они хотели и почему все пошло не так?
В социальных науках, как и в общественно-политических дискуссиях, субъекты социальных изменений часто именуются термином «общественные движения». Гражданскую мобилизацию 2011—2012 годов, произошедшую в ответ на обнародование фальсификаций на выборах в Госдуму, также стали называть движением «За честные выборы». Метафора движения неслучайна: цель social movements — это социальные перемены, обновление общества. Однако важно понимать, что протесты форсируют перемены не просто потому, что добиваются тех или иных требований, а потому, что сами эти требования выдвигаются от лица какого-то социального субъекта. Этот субъект – сам продукт протестных движений. Революции – яркий пример: Французская революция сначала буквально создала гражданскую нацию, которая затем добивалась привилегий для простого народа. А коммунистическое движение создало пролетариат, сделав его, по известной формуле, «классом для себя». Этот класс смог бороться за свои права, потому что обладал самосознанием.
Какие социальные субъекты сформировал российский протест? Например, журналисты уже окрестили его протестом «креативного класса», который наконец осознал себя. Так ли это? Этот вопрос далеко не исчерпывается социологическим составом протестующих. В данном случае важно не только то, сколько было на площадях образованных, обеспеченных и культурных или наоборот. Важно и то, каким образом они представляли, репрезентировали себя: как они сами отвечали на вопрос «кто же мы?», сами формулировали свои требования и идею социальных перемен. Чтобы понять это, мы обратимся к анализу трех элементов движения – его лозунгов, требований и выборам представителей при голосовании в Координационный совет оппозиции (КСО).
Начнем с лозунгов. Как уже неоднократно отмечалось, участники митингов принадлежали к самым разным социальным и профессиональным группам. Однако первое, что бросается в глаза, это почти полное отсутствие высказываний, артикулирующих социальные идентичности («пенсионеры», «молодые семьи», «военнослужащие», и т.п.) или социальные проблемы. Если протестующие и обращаются к каким-то социальным категориям, то лишь для того, чтобы обезличить их. «Антропологи — за честные выборы!»; «Санкт-Петербург за честные выборы!» — это лозунги не про антропологов или жителей северной столицы, а про то, что они, как и все остальные, поддерживают главное требование протеста, не претендуя при этом на обсуждение своих собственных проблем. Это становится особенно очевидно, если обратить внимание на достаточно значительную группу лозунгов, где главным действующим лицом оказывается какое-то сказочное существо или герой фильма — Баба-Яга, Дед мороз или Чак Норрис. Они тоже не про социальные проблемы, а про то, что «даже Чебурашка за честные выборы». Чтобы указать на субъект действия, протестующие выбирают или отрицательные конструкции, иронично принимая или прямо отвергая те определения, которыми наградила их власть («Я не макака!», «Мы не оппозиция, мы ваши работодатели!» и т.п.), или обращаются к таким расплывчатым и трудно локализуемым категориям, как «народ», «гражданин», «146%» («Нас 146%», «Мы граждане свободной страны», и т.п.). Они как будто говорят: мы здесь, мы вместе, нас много и мы против. Но кто это «мы»? Вопрос остается открытым.
Причины отказа от наделения конкретными социальными признаками субъекта протеста становятся понятными, если обратиться к ответам, которые протестующие давали на вопрос о возможности включения в повестку движения каких-то требований, кроме требования честных выборов. Меньшинство считало, что включение новых требований возможно, но подавляющее большинство обычно давало подобный следующему ответ:
«– А как ты думаешь, это движение за честные выборы, оно могло бы включить в себя какие-то социальные требования или нет?
– Движение «за честные выборы» хорошо тем, что оно объединяет много людей. А если оно будет как-то модифицироваться, выставлять какие-то социальные или политические требования, другие, отличные от честных выборов, это просто расколет людей. Какие-то социальные требования кто-то поддерживает, кто-то левый, кто-то правый, кто-то против частной собственности, кто-то еще за что-то там. Будет просто разделение людей, не будет такого мощного движения, и это все заглохнет там» (м., 1988 г.р., высшее образование, занимается программным обеспечением, 26 февраля 2012, Москва).
Если кто-то и соглашался с тем, что движению нужно расширять список требований, то только потому, что новые требования могут привлечь в движение больше людей и увеличить его социальную базу, а не потому, что сами эти требования важны для протестующих. Та же причина — стремление сохранить единство протеста — лежала в основе удивительной толерантности, которую во время самих протестов деполитизированные до этого участники демонстрировали в отношении активистов правой и левой частей политического спектра, «радикалов», с которыми у них в обычной жизни наверняка было не много общего: «Я хотел бы, чтобы все приходили. С националистами я не очень солидарен. Мы все знаем, как эти ребята бритоголовые выглядят. В принципе, я не разделяю их взгляды и даже их действия. Они постоянно какие-то беспорядки на митингах устраивают. Но в целом – пусть приходят. Больше людей – лучше» (Москва, 26.02.12, м., 24 года, высшее образование, программный администратор).Надо сказать, что участники митингов признавали, что проблем много — и коррупция, и сокращения финансирования социальной сферы, и высокие цены, как признавали они и разногласия, которые существовали между разными участниками протеста. Вместе с тем, было для них что-то важнее этих требований: это солидарность внутри самого движения. Настолько хрупкая и ситуативная, что единственный способ ее сохранения они видели в том, чтобы отказаться от какой-либо конкретизации своих требований, артикуляции существующих социальных проблем и иной содержательной идентичности кроме «мы здесь и мы против».
Удивительно, но ту же самую тенденцию мы обнаружим во время выборов в октябре 2012 года в Координационный совет оппозиции. Одна из стратегий голосования вполне предсказуема: «не за взгляды, а за людей», как сказал один из наших респондентов. Это нормально, за президента тоже так голосуют. Однако вторая стратегия не так очевидна. Она состояла в том, что люди, выбирая своих представителей, ориентировались не на сходство политических взглядов, а на способность этих людей объединить и продлить протест. Один из наших респондентов говорит: «Я делал пометки каждый раз после дебатов. Ну, я отмечал тех людей, которые способны рассказать о своих идеях красиво, складно, повести за собой толпу, чьи точки зрения... С ними я согласен... и даже те, с которыми я не согласен, например националистические, но те, которые способны объединить протест» (м., ок. 1980 г.р., высшее образование, врач, бухгалтер, 20 октября 2012, Санкт-Петербург).
Я голосую за тех, с кем я не согласен. Я иду рядом с теми, кто мне не близок. Я забываю о насущных проблемах ради абстрактного лозунга «за честные выборы». Эта толерантность предполагает, что и остальные участники будет поступать так же и не станут нарушать единство движения и ущемлять индивидуальность других своими «частными» требованиями и интересами. Максимально широким идентичностям, представленным в лозунгах, противопоставлены максимально узкие индивидуальные идентичности, указывающие непосредственно на каждого говорящего, его личные чувства и переживания: «Я сильно разозлилась!», «Я против, а ты?», «Верните мой голос!», «Не верю!». А терпимость к носителям других политических взглядов заканчивается тогда, когда они пытаются их продемонстрировать: «вроде как пришли все вместе, а здесь как-то выдвигаются свои партии и говорят что-то, что только мы правы и не слушайте других. Хотя вроде все едины. Не люблю вот это навязывание. Сам я навязывать никому не собираюсь» (м., 1985 г.р., высшее образование, геодезист, 4 февраля 2012, Санкт-Петербург). Однако в этом зазоре между расплывчато-коллективным и самоочевидно-персональным не находится места специфически коллективному — тому типу идентичности, который традиционно становился результатом политических протестов, восстаний и революций.
Опыт массовых движений и революций показывает, что расплывчатая и всеохватная идентичность может стать залогом успеха, но лишь тогда, когда она наполняется социальным (или же националистическим) содержанием. Например, движение Occupy Wall Street сознательно отказалось от выдвижения конкретных требований, чтобы заявить: «Мы – 99%». Но это, казалось бы, абстрактное «мы» было наполнено конкретным содержанием: это было «мы» непривилегированного большинства американцев, которое, в отличие от одного процента богачей, пострадало от учиненного последними экономического кризиса 2008 года. Избегавший конкретных требований Майдан, противопоставивший простой народ всей Украины коррумпированной и криминальной власти, артикулировал вполне конкретную национальную идентичность. Эта идентичность в течение последних десяти лет становилась все более распространенной в Украине и достигла пика своей объединяющей силы на Майдане, превратившись из культурно-языковой в гражданскую. С одной стороны, она помогла выстоять протестующим перед напором Беркутом, но с другой — она же психологически облегчила поддержку войны, ведущейся не только против действий России на Юго-Востоке, но и против жителей Украины, оказавшихся вне проекта новой нации. Напротив, Болотный протест, избегая самоопределения в стремлении сохранить единство, надоел своим участникам и привел к ощущению самоповтора. Отсутствие внятной идентичности обусловило кризис протеста — движение как бы топталось на месте, не сумев сформулировать свое видение мира и самого себя, и в итоге так и не привело к переменам в обществе. В какой-то момент «приходить еще» надоело, и все разошлись по домам.
Почему так произошло? Первое возможное объяснение может состоять в том, что, как и в других пост-советских обществах, в России не сформировалась завершенная социальная структура, что, как верно отмечает социолог А. Бикбов, препятствует политическому выражению интересов и ценностей тех или иных социальных групп. Во-вторых, свой вклад вносит еще не изжившее себя презрение к политике, прочно обосновавшееся в сердцах и умах граждан после распада СССР и опыта продажной и лживой «большой политики» 1990х. Поэтому вместо выражения своих специфических групповых интересов, которые во многих случаях и толкают на протест против государства, протестующие обращаются к принципиально неполитическому «языку подлинности». Используя моральные категории, он утверждает солидарность всех «честных людей» перед лицом нечестной власти, а с помощью националистических идей объединяет всех «украинцев» против внешнего врага и его внутренних пособников, начиная с Януковича и заканчивая «пассивными» и «подверженными российской пропаганде» жителями Донбасса. В этом ракурсе на первый взгляд успешный, по сравнению с российским, украинский протест сближается с ним, демонстрируя их общую «родовую травму», ведущую к политическому фиаско. В случае Болотного протеста политическая несостоятельность наивного языка подлинности привела к угасанию движения и демобилизации – протестующим просто надоело ходить на митинги ради митингов. В Украине он стал средством оправдания гражданской войны: для активистов Майдана те жители Украины, которые не поддержали Майдан, автоматически попали в категорию «ненастоящих украинцев», а значит, врагов, которыми можно пожертвовать в интересах подлинного единства новой нации. Это заставляет задуматься о необходимости отсутствующей в наших обществах левой политической культуры, настаивающей на первичности социальных проблем и их артикуляции в политической программе.
Данный текст написан Н. Савельевой, О. Журавлевым и М. Алюковым. Развернутую версию статьи можно найти в книге «Политика аполитичных: гражданские движения в России 2011-2013 годов» («Новое литературное обозрение», в печати), написанной Лабораторией публичный социологии в сотрудничестве с Европейским университетом в Санкт-Петербурге и Смольным факультетом свободных искусств и наук СПБГУ. В подготовке данного текста использовались материалы интервью с участниками протестных митингов, собранные сотрудниками Лаборатории публичной социологии, и база данных протестных лозунгов PEPS, любезно предоставленная Мишей Габовичем.
Добавить комментарий