Петр Силаев о книге Полины Жеребцовой «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.»

В издательстве Corpus вышла книга Полины Жеребцовой «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.» Петр Силаев объясняет, почему дневник девочки из Грозного 90-х годов — лучшая книга о нашем времени.

Зачем они переименовали книгу? То есть «Муравей в стеклянной банке» звучит хорошо, и метафора правильная, но мне кажется, лучше бы они оставили в названии отсылку к другой важной книге, написанной маленькой девочкой о другой войне. Я надеюсь, в переизданиях этот текст будет выходить под оригинальным заглавием — под тем, с которым она вышла несколько лет назад в издательстве «Детектив-Пресс» — «Дневник Полины Жеребцовой».

Точнее, это была не совсем та же самая книга: я в свое время проглядывал отрывки из нее, в них описывается период с 1999 по 2002 года, Вторая чеченская. Полине тогда было уже 15–16 лет, на каждой странице много смертей, зачистки, голод — ужасы войны. Очень насыщенный текст, я тогда его как-то просмотрел и отложил. И только сейчас, когда мне прислали наконец полный PDF-файл, у меня перехватило дыхание. 1994–2004, десять лет, начиная с раннего детства. У меня зашевелились волосы на голове, я открывал и закрывал электронную книгу, мне нужно было пройтись.

Российская литература, русский язык — в кризисе, ясное дело. Самые популярные тексты моего поколения были про каких-то рекламщиков, про буддизм. Несколько десятилетий остались без рефлексии — как Великая Отечественная война ранее, в советской литературе. Была недавно одна книга, про нее говорили: «Новый Горький явился». Несколько хороших людей из Москвы мне сказали, что узнали свои детство и юность в ней. Я не узнал. Снова правдоискательство, какие-то надуманные проблемы. Моя тетушка, ученый-эндокринолог, проработала двенадцать лет продавщицей на рынке у молдаван — ее несколько раз грабили, однажды ее взяли в заложники и приковали к батарее. Мне бы хотелось узнать от русской литературы что-то по этому поводу, а не о том, почему жизнь несправедлива.

Я листаю «Дневник» и моя кровь холодеет. Маленькая Полина записывает, как в 94 году все ждут землетрясения. Я помню его! Мы гостили у бабушки в Северной Осетии, в селе — я помог старикам вынести столы и хрупкие вещи в огород, благо было лето. Мы сидели вокруг обеденного стола на грядках, было тепло и весело, землетрясения я не заметил. Соседи говорили, что оно пришло за грехи, совершенные во время Осетино-Ингушского конфликта. Что лето такое же жаркое, как в 1941.

Я помню и осетино-ингушский конфликт. Все соседи тогда засобирались, людей охватил ажиотаж. На нашей улице «старейшинами» были одни «трудовые интеллигенты»: директор школы, редактор газеты, метеоролог, зооинженер. Было странно видеть их такими возбужденными. Молодежь паковалась в шестерки с охотничьими ружьями, ехали «на войну».

Через несколько дней машины возвратились. У людей изменились лица, было видно, что они увидели что-то не то. Потом оказалось, они видели отрезанные головы. Непонятно чьи. Усатые головы каких-то других агротехников и зооинженеров на кольях заборов. Я помню лица очень растерянных людей.

Потом была война в Чечне и начались «кислотные дожди», когда за ночь листья на всех деревьях чернели и осыпались. Маленькая Поля тоже их помнит — ее кожа покрывалась пятнами и волдырями. В самом начале войны погиб единственный мужчина в семье — дедушка Анатолий. Он лежал в больнице, и ее разбомбили федеральные войска. От него осталось наследство: фотоаппарат и гигантская библиотека книг, которую Поля с мамой распродают на базаре за копейки. Серое издание Достоевского, бежевый Бальзак, разноцветная «Библиотека приключений», тоненькие книжицы издательства «Наука». Десятки и сотни подписных советских изданий, которыми забита моя квартира по сей день (а возможно, и ваша).

Вниз, вниз, вглубь в воронку: страница за страницей, день за днем. «...Я была домашним ребенком, который боялся находиться один в комнате, который верил в сказки и чудеса...» Соседи отравили собак, мусор больше не вывозят, потом отключили воду. В начале дневника Поля играла со всеми сверстниками во дворе, а теперь больше не играет: ее называют «русская свинья» и грозятся убить.

Ей десять лет, она разводит в ведре пакетик «Зуки» и продает воду на рынке. В школе ничему не учат, постоянно бьют, с ней запрещено разговаривать, с ней вообще можно сделать все что угодно. Общество развалилось, откатилось куда-то на тысячелетия назад. И уехать нельзя.

Следующий кадр: в 1999 году над грозненским Центральным рынком взорвалась кассетная бомба, «нацеленная на поражение живой силы противника». Все в радиусе футбольного поля уничтожено. Был день. На всех рынках бывшего СССР большинство покупателей и продавцов —женщины. В Чечне им часто помогают дети. В центре зоны поражения бомбы от людей осталось только море крови и куски одежды, пуговицы, заколки.

Поля находилась далеко за зоной поражения: взрывной волной ее отбросило, ноги изрешетило осколками. Ей тогда было пятнадцать лет. Таких бомбежек в ее дневнике десятки. Русские военные удивлялись, когда взяли город: в части им сказали, что все мирные жители сбежали, остались одни боевики. Оказалось, сбежать может только взрослый мужчина с машиной, а женщины, дети и пенсионеры никуда обычно не бегут.

«Антитеррористическая операция» (в некоторых благополучных странах еще балуются с этим выражением) ударила по тем же слоям населения, что и тысячи других операций по всей стране. Они выглядели по-разному, но были направлены против одних и тех же людей — самых слабых, интеллигентных, неприспособленных. В этих тетрадях я впервые увидел город Грозный как еще один из числа советских городов, уничтоженных демократическим руководством России в тот период. Многонациональный, с университетом, больницами, пионерлагерями — как множество других. Единственное, его уничтожение имело свои конкретные даты, было более брутальным, сценически ярким. В памяти его жителей, чеченцев и русских, крушение нормального мира, начало расчеловечивания связано со входом российских войск и кассетными бомбами.

У нас, жителей других регионов, таких дат и образов нет, но нам все равно страшно читать дневник Полины. Страшно не из-за кровавых сцен, а из-за того, что жизнь этой девочки была так похожа на нашу, обычную жизнь сотен тысяч других советских детей. Я вижу ее квартиру на улице, «Заветы Ильича», полки с книгами, мать, сходящую с ума от нищеты. Вот Поля увлеклась йогой, учится дышать носом. Вот она пытается разобраться в противоречиях религий — штудирует Коран академика Крачковского.

Изучает карате по перестроечным пособиям. Шаг за шагом, тысячи деталей — я узнаю их все. Война, которой нет конца, ковровые бомбардировки, залп установки «Град» по жилым домам — в этом тексте все это видится как фон, метафора тотального разрушения общества. Это книга вообще не о войне — она о задушенных котятах, расстрелянных щенках, бесправии, нищете, о макаронах «рожки». О людях, которые всеми силами сопротивляются, чтобы не стать хуже зверей. Полина хотела, чтобы ее дневник стал свидетельством человеческих злодеяний, как блокнот Тани Савичевой в Ленинграде, а написала лучшую и самую подробную книгу о нашем времени. Мы и родились с ней в один год — 1985.

Полина Жеребцова уже как несколько лет переселилась в Финляндию, мы теперь соседи. Я договорился взять у нее интервью. А потом передумал. «Дневник» нашли где-то на развалинах, среди втоптанных в грязь слайдов и диафильмов, под январским снегом. Я читал его снова и снова; я закрывал глаза и чувствовал, как девятилетняя девочка берет меня за руку и мы идем с ней одни сквозь долину смертной тени наших страхов и воспоминаний. 

Источник