В издательстве Common Place выходит новая книга американского левого активиста и мыслителя Питера Гелдерлооса «Тюрьма». «Медиазона» публикует два отрывка из книги и послесловие, написанное осужденным по «болотному делу» Алексеем Полиховичем, который читал Гелдерлооса в СИЗО «Бутырка».
Весной 2014 ребята из Common Place попросили меня написать текст в новую книгу Питера Гелдерлооса про тюрьму. Мой текст, естественно, тоже должен был быть о тюрьме — только о российской. О чем еще можно писать, находясь в Бутырке.
Начитавшись Фуко, «Как ненасилие защищает государство» (Питера Гелдерлооса — МЗ) и тех глав новой книги, которые к тому моменту перевели, я принялся разбирать по кирпичикам вонючее здание института тюрьмы, пытаясь скорее анализировать, чем документировать. Я старался работать теми же инструментами, что и сам Гелдерлоос, очевидно, не считая американскую систему наказания (в первую очередь ее практическое наполнение) намного качественнее или гуманнее отечественной. Колючая проволока везде колючая проволока.
Мотив солидарности по принципу, скажем так, скепсиса в отношении общепринятых норм управления обществом в США, РФ или где-то еще, солидарности в противостоянии с Государством — этот мотив объяснил мне необходимость данной книги на русском.
Может быть, сейчас, в эпоху расколов, атомизации и апатии мои мысли про волнующий дух мая 2012-го кажутся несколько наивными. Потому что ничего не удалось и все устали. Причем те, что были на свободе, устали вдвойне. Ничего не получилось — у либералов, нас, нацистов, Удальцова, Лимонова, Навального, Немцова, протеста и немирных робких фантазий. Поэтому сегодня тюрьма даже более чем всегда есть неотъемлемая часть нашей жизни. Поэтому эта книга, актуальная два года назад, актуальна до сих пор.
Алексей Полихович, 2016 год
В мае 2012 года было по-настоящему круто. Было чувство, что вот сейчас все вдохнут весеннего воздуха еще раз и окончательно все поймут. Революцию напоминало совсем чуть-чуть, но для нас, в своей стране не видевших ничего подобного, и это было хорошо. Мы зависали на «Оккупаях», кормили людей, бегали с ОМОНом наперегонки, катались в Жуковский, угорали над белой гордостью и пытались переубедить либералов. Часто нас задерживали и доставляли в ОВД. Когда арестовали Сашу Духанину, мы пришли в Басманный суд передать ей привет и заодно посмотреть на лысого прокурора с цепким взглядом. Там были блогеры, журналисты, репортеры с каких-то интернет-ресурсов. Один из них носился, обвешанный гаджетами, декламировал сообщения и комментарии из сети, публиковал посты. Он и передал нам послание на английском: «Solidarity with Russian anarchists from Argentine». Тогда я почувствовал это —единение с людьми Аргентины и всего мира, ощутил единомышленников на расстоянии локтя, в жизни, а не в пламенном манифесте. Появляющаяся в данный момент солидарность прекрасна.
Я вдохнул ее в мае на Болотной и у Басманки, а выдохнул на Петровке в июле. Чувство солидарности не радужное, не розово-сопливое. Оно всегда вопреки чему-то, превозмогает трудности, границы, оно очень человеческое, поэтому и объединяет. Эта книга дает необходимые для появления солидарности знание и понимание общности проблем. За океаном тоже есть угнетение и несправедливость, как бы это ни удивляло наших демократов.
Будь то США или РФ, государство постулирует незаменимость и сакральность своих институтов, особенно в том, что касается разрешения конфликтов в обществе. Поддерживая миф о несамостоятельности общества, государство паразитирует на нем, поглощает все его ресурсы, при этом представляя все так, как будто это делается на благо людей и с их же согласия. Вообще, таких мифов очень много: «безопасность приоритетна», «общество неспособно обеспечить свою безопасность», «безопасность исключает свободу», «свободы и так больше, чем требуется», а еще «независимые суды», «добрые полицейские», «честные чиновники», «разумные депутаты»…
Государство активно эксплуатирует противоречие между стремлением к самосохранению и стремлением к свободе действий, заложенными в каждом человеке. Это был бы вопрос внутреннего выбора, если бы только государство так ревниво не реагировало на поиски альтернативы. Российский левиафан распластался по всей стране в попытке подчинить все виды жизнедеятельности, вплоть до секса, женского белья и наших мыслей. Шанса не напороться на очередной идиотический запрет нет, так как все подчинено власти государства. Речь идет не о полном контроле как таковом, а о болезненной неудовлетворенной страсти к полному контролю.
Твою вину и наказание за нее формирует следствие, затем утверждает прокуратура, подтверждает суд и осуществляет тюрьма. Система работает по отлаженной схеме и редко дает сбои — в итоге человек оказывается за решеткой со сроком на плечах. Суд в этой последовательности не сильно отличается от других исполнителей. Институционально он выведен из круга — в действительности суд лишь юридически обосновывает и закрепляет санкции следователя и прокурора. Доверяют судам те, кто еще с ними не сталкивался. То, что в тюрьму попадают только закоренелые преступники — иллюзия. Ты остаешься на свободе до тех пор, пока кто-то не захочет тебя посадить.
Коррумпированность и леность одних правоохранителей, амбиции других открывают перспективу заточения буквально всем. В первую очередь, ты можешь просто оказаться не в то время и не в том месте, твои действия будут трактоваться вполне определенно — как преступные. Менты не станут искать другие версии и сделают из тебя убийцу, мошенника, наркодилера или вандала. Их «внутреннее убеждение в виновности подсудимого» весомее любого алиби.
Или ты можешь стать жертвой проплаченного дела, возбужденного по просьбе твоего оппонента, и тогда силовики отнесутся к тебе с завидным вниманием — ты сядешь даже по самому абсурдному обвинению.
Есть третий, более экзотический вариант. Статусные структуры вроде ФСБ и СКР возьмут тебя в заложники, выполняя государственный заказ. Это и произошло с нами.
Мы, фигуранты «дела двенадцати», были подвергнуты превентивному аресту и до суда находились под стражей около года. Мотивом нашего превентивного ареста стали заверения следователей в том, что мы виновны в преступлениях против полицейских и общественного порядка (порядка управления?), и что существует гипотетическая возможность ухода от правосудия. В 99,9 % случаев, если следствие желает видеть подозреваемого под стражей, вне зависимости от имеющихся доказательств, рода деятельности, семейного положения, здоровья — суд санкционирует арест. За решетку бросают и больных людей, для которых тюрьма является видом пытки. Человек может сидеть в СИЗО полгода-год просто так, не участвуя в следственных действиях, а следователь будет исправно писать прошения о продлении ареста, аргументируя их убойной формулировкой: «Обстоятельства не изменились и необходимость содержания под стражей не отпала». Переполненные изоляторы никого не останавливают.
Быстро осознав, что наше преследование — политическое, мы скоро потеряли всякий интерес к многочисленным переарестам и стали ждать основного суда. Суд по существу дела длился с 6 июня 2013 года по 24 февраля 2014 года, проходил три-четыре раза в неделю, с некоторыми перерывами, с раннего утра до поздней ночи. Мы были слишком измотаны, чтобы в полной мере следить за происходящим. Сложно передать всю гамму спекуляций, утрирований, передергиваний, юридической слепоты, наглости, безразличия, лжи и предопределенности исхода, с которыми мы столкнулись в Замоскворецком суде. Видео, доказывающее полную невиновность некоторых моих подельников — даже с точки зрения системного правосудия — не были приняты во внимание. По сути, никто из нас не нанес никаких повреждений полицейским, в чем нас обвиняли. Видеозаписи, показывающие хамство и жестокость полиции, провокации и насилие с ее стороны, оценку суда не получили. Доказательства, разрушающие линию обвинения в отношении всех фигурантов, сеющие сомнения, также не были учтены.
Конечно, сработал принцип коллективной вины. Я не отрицал, что 6 мая противодействовал полиции. То, что я допускал возможность неподчинения требованиям полицейских, уже свидетельствовало о виновности. В приговоре есть такая строчка: «…[подсудимые] присоединились к части людей, связанных между собой сходством эмоционального состояния и общим элементом внимания, психологически готовых к совершению общественно опасных деяний и подверженных протестному выступлению против представителей власти».
Неважно, были «беспорядки» на Болотной беспорядками с точки зрения уголовного кодекса или нет; неважно, в какой мере мы принимали в них участие. Сам императив сопротивления, неподготовленного, спонтанного, неудачного, но явственного и массового, государство не могло оставить без наказания. Юридические претензии лично меня всегда занимали куда меньше здравого анализа события и его социального смысла. А смысл «болотного дела» в том, что арбитром прямого конфликта общества и государства становится само государство, сколько бы нам ни рассказывали про независимую судебную ветвь власти. Один винтик системы принимает решение в пользу другого. Сегодня корпорация должна защитить своих исполнителей, чтобы завтра они защитили корпорацию. На одной из пресс-конференций Путина спросили про нас, и он, на мой взгляд, ответил предельно искренне. Он сказал, что не считает тюрьму справедливым наказанием для тех, кто нарушил порядок на массовых акциях, но трогать полицейских нельзя. Сам факт насилия, примененного к омоновцам, затмевает условия его применения и его степень. Мнение президента не могло не отразиться на амнистии 2013 года. Была аминистирована наша более тяжкая 212-я статья («массовые беспорядки» со сроком от трех до восьми лет), а статья 318-я («применение насилия по отношению к представителям власти» со сроком до пяти лет) — средней тяжести — в амнистию не попала. В совокупности при наличии 318-й амнистия не распространялась и на 212-ю.
Меня отправили на 3,5 года в колонию за то, что я дернул омоновца за руку. От этого у него не появилось синяка или даже покраснения. Люди, избитые 6 мая полицейскими, с рассечениями и сотрясениями мозга, добиться возбуждения уголовных дел не смогли. 24 февраля меня избили в Замоскворецком суде за то, что я не стал терпеть оскорбления со стороны конвоира. Я зафиксировал гематому у врачей СИЗО и подал заявление в следственные органы с указанием номеров жетонов полицейских. Вялотекущая проверка по этому поводу заглохла где-то в недрах МВД, «не выявив нарушений прав и свобод». Такое сравнительное несерьезное насилие, особенно в отношении уязвимых социальных групп — заключенных, эмигрантов, демонстрантов — правоохранителям всегда прощают. Временами государство наказывает вконец озверевших ментов, чтобы сбить градус общественного недовольства. Но в большинстве случаев сотрудник полиции по-прежнему «более прав», чем ты. Зачем сильно переживать о новых поправках в законе «О полиции», расширяющих полномочия, если реальное положение дел на улице, митинге не изменится?
Телевизор навязчиво рекламирует будни полицейских, полные беспредела, коррупции и мрака спальных районов. Половина новостей про то, как кого-то сажают, судят, объявляют в розыск. Зрителей закармливают криминально-ментовским супом. Осознанно или нет, телевидение формирует особый тип мышления, которое можно назвать ультрабытовым. Такое мировоззрение запирает разум в клетку бытовых проблем, пропагандирует примат быта или вовсе отрицает существование иных тем. TV как главный государственный агитатор создает для потребителей меркантильного бога дневных сериалов, полумента-полубандита. Все сторонние ситуации проходят через прокрустово ложе привычного восприятия.
Разгром администрации Химок, имевший реальные социальные и политические причины и последствия, в трактовке НТВ превращается в историю про банальный конфликт собственников с привлечением наемных хулиганов. Происходит не героизация полицейских, а утверждение нормальности их поведения и образа жизни. Вся эта уголовная «улица Сезам» призвана легализовать извращенную связь общества и тюрьмы, адаптировать их друг к другу.
При этом во многом тюрьма остается абстракцией. Именно абстрактность, неопределенность позволяет сохранять миф о Тюрьме Исправляющей. Якобы помещаемые в некое смутно представляемое пространство, во-первых, справедливо караются, во-вторых, меняются в лучшую сторону. Человека изымают из общества, изолируют, отправляют в сумеречную зону —считается, что таким образом проблема решена. Она действительно исчезает на некоторое время, но чисто формально. Как правило, в тюрьме человек только обрастает новыми проблемами. Для его близких это ежедневная критическая ситуация. У него отбирают здоровье, нервы, время и деньги, посягают на его достоинство. Тюрьма не лечит болезни общества, а наглядно демонстрирует нежелание их замечать.
Кроме того, тюрьма и есть рассадник социальных хворей. Фуко заметил, что она только акцентирует механизмы, уже присутствующие в обществе: наблюдение, подавление, власть над телом. Колючая проволока огораживает и государство тоже. Паноптикон Бентама реализуется не в архитектуре, а по смыслу. Большой Брат следит за тобой в кафе, на работе, в метро, на улице и дома — это реальность, а не фильм «Эквилибриум».
Но современная российская тюрьма имеет мало общего с дисциплинарным монстром Фуко. За соблюдением правил особо никто не следит. В пределах камер СИЗО заключенные предоставлены сами себе. Надзиратели обращают внимание на серьезные нарушение вроде драк и распиливания решеток. Школа и армия реализуют дисциплинарные схемы успешнее следственного изолятора. Выраженной конфронтации между этническими группировками нет, арестанты консолидируются против установленных ФСИН порядков. Центральную роль играет противостояние администрации тюрьмы и теневой иерархии заключенных. Администрация вынуждена учитывать богатые советско-российские околотюремные традиции альтернативной этики. Жесткая кастовая система, принятая среди зеков, в разных тюрьмах-лагерях может проявляться в меньшей степени или большей. Где-то она полностью доминирует, где-то ее ломают надзиратели. Чаще всего присутствует синтез двух систем. Криминальные авторитеты с воли назначают своих представителей в тюрьме, которые осуществляют надзор за денежными потоками в СИЗО, а также выстраивают иерархию. Это своего рода дипломатическая игра. Ставленники криминального мира обеспечивают подчинение заключенных, соблюдение ими норм СИЗО при важных проверках, отсутствие жалоб на администрацию. Взамен та сквозь пальцы смотрит на межкамерные связи, включенный телевизор после отбоя, свечи и лампадки. Главное: не пересыхает ручей алкоголя, наркотиков и телефонов, проносимых в тюрьму самими же сотрудниками.
Всего я просидел в СИЗО с августа 2012 года по июль 2014 года, почти все время в Бутырке. Это немалый срок, хотя я знаю человека, который сидит на централе 3,5 года. Благодаря резонансу дела и контролю правозащитников сидели мы в хороших условиях — лучше, чем многие другие. Я могу рассказать немало невеселых историй о человеческих судьбах. Например, история о парализованном ниже пояса человеке, которого приговорили к шести годам общего режима на выездном заседании суда прямо в Бутырке, потому что внутри системы ФСИН он нетранспортабелен. Историю о девушке, арестованной за сбыт наркотиков, которые на самом деле были ей нужны для смягчения диких болей, возникающих из-за серьезной болезни. Ее закрыли в СИЗО умирать, потому что оказать необходимую медицинскую помощь в условиях тюрьмы было невозможно. Таджики, заезжающие за кражу мобильника стоимостью 500 рублей и получающего за это три-четыре года. Кабардинец-мусульманин, схваченный по заказу Центра «Э» и обвиненный в сбыте наркотиков, подброшенных ему при задержании СОБРом.
Вообще, статья 228 УК (наркотики) наиболее популярна. Как говорят зеки, «народная». Больше чем у половины сидельцев — именно она. Четвертая часть 228-й предусматривает срок от десяти до 20 лет, пятая — от 15 до пожизненного. Более чем серьезно. С помощью статьи 30 УК (приготовление к преступлению и покушение — МЗ) менты искусственно утяжеляют преступление или просто выдумывают его. Статья 30-я — это попытка, стремление к деянию, неоконченный замысел. Человека задерживают дома, находят при обыске гашиш, вменяют четвертую часть 228-й через 30-ю и дают восемь лет. Меньше десяти, но все же очень много. А законченный героиновый наркоман, угрожавший бабушке ножом, чтобы раздобыть денег на дозу, получает один год и девять месяцев.
50% арестантов являются гражданами государств Средней Азии, в основном — Таджикистана и Узбекистана; вторые по численности — жители республик Северного Кавказа и постсоветского Закавказья. 2/3 заключенных не принадлежат русской нации. Даже по самому легкому обвинению оказаться за решеткой несложно, особенно если у тебя нет местной прописки. Российское правосудие, как и американское, носит расистский характер.
Во-первых, власти в любой угрожающей им ситуации охотно обращаются к теме этнической преступности и показушно карают ее. К примеру, в преддверии выборов мэра Москвы. Во-вторых, многие рядовые силовики на чисто бытовом уровне — ксенофобы и шовинисты. Однако полицейский-расист редко одобряет своего радикального коллегу бонхеда (скинхеда-неонациста — МЗ), считая того недоумком и выскочкой. Среди конвоиров и омоновцев недоумков явно не меньше.
Судьба бонхеда в тюрьме может быть разной. Отдельных центров силы у них нет и быть не может. Обычно неонаци стараются скрыть свои взгляды, мотивы и татуировки. Они не любят сидеть в больших камерах на 30 человек, где сложно что-то утаить. Один бонхед две недели не ходил в общую баню, потому что боялся демонстрировать свастики на теле. Лишенным такого клейма удается шифроваться, так как специфическая тематика татуировок остается сокамерникам непонятной. Молоты Тора, 14/88 и коловраты не вызывают у людей явных ассоциаций. Кстати, свастика — тоже атрибут тюремной субкультуры, означающий отрицание и неподчинение системе. Некоторым нацистам удается выехать на этом. Тем не менее, с нацизмом на время отсидки они завязывают. Бывает и так, что нацисты принимают ислам. При мне активист одиозной наци-группировки с десятком трупов на счету братался с армянином и заверял его в своем уважении к нему, а другой известный бонхед откровенно съезжал с темы в разговоре с дагестанцем о политических убеждениях.
Сравнивая пенитенциарные системы США и РФ, необходимо подмечать общее, чтобы не питать иллюзий насчет «демократических» государств, и видеть различия, чтобы не впадать в сомнительный антисистемный догматизм. Любое государство не чувствует себя в безопасности без Тюрьмы. Где-то оно способно обеспечить некое благополучие для граждан, и Тюрьма используется хирургически. В США и РФ, странах, где много очень бедных и очень богатых, Тюрьма востребована и применяется в качестве профилактики. Отношение к обществу как к заведомо больному характерно. Когда человек отказывается от употребления мяса, все вокруг сразу начинают пристально интересоваться его здоровьем, находить причину всех болезней именно в этом, словно мясо является панацеей. Мало кто более-менее в курсе этого вопроса, мало кто действительно взвешивает пропорцию вреда и пользы от мяса, этичность мясоедства. Просто «так принято», а попытки отойти в сторону и поразмыслить вызывают запоздалую обывательскую рефлексию и рационализацию стереотипов. Вот и тюрьма по сути — стереотип, она создает проблем больше, чем решает, она категорически неэтична, но считается, что преодолеть ее невозможно и вообще вредно.
Можно ответить, что и совершаемые преступления неэтичны. Безусловно, в случае с убийствами, изнасилованиями это так. Но ведь преступник не появляется из ниоткуда. Ситуация насилия имеет три фактора: личностный, собственно ситуационный и системный. Личностный фактор доминирует при душевных патологиях. Но часто обычные, нормальные люди оказываются в определенных рамках выбора не по своей воле. Ситуация конструируется так, что различные варианты плохи по-разному, но все-таки плохи. Конструктором становится система, в свою очередь реализующая монополию на насилие и пускающая тем самым круги по воде.
Во время Стэнфордского тюремного эксперимента обыкновенные студенты за несколько часов так вросли в роли надзирателей и заключенных, что одни намеренно унижали подопечных, чтобы держать их под контролем, а другие без шуток рассуждали о юридических аспектах досрочного освобождения. Они забыли, что все происходящее — социологическая игра. Авторы эксперимента сделали все, чтобы границы ситуации казались действующим лицам непроницаемыми. При должной подаче и отсутствии контакта с внешним миром человек без труда погружается в реальность выдуманную, какой диссонанс она бы ни вызывала с мировоззрением и принципами.
Для того, чтобы противостоять бесконечно формируемым обманам, нужны знания и единство. Человек не может полностью передать свой опыт другому, но может рассказать о нем товарищу. Все мы и есть переработанный, усвоенный опыт, эмоции, им вызванные, личный взгляд на него. Гидра судопроизводства призвана лишить нас всего идентифицирующего, всех признаков, превратить в безликую статическую единицу. Твою самость кастрируют при помощи юриспруденции, ты обезличен, и обвинители безразличны к тебе.
Вся логика анархизма направлена против этого. Прямое действие ведет анархиста в гущу событий, не позволяя отсиживаться в парламентах. Академизм и официоз, даже направленные в позитивное русло, смущают тем, что академики и официальные лица продолжают обсуждать актуальные проблемы за чашечкой кофе, когда все уже полыхает. И многие-многие из них лгут. Анархист же верит в себя и в Человека, одной рукой разрушающего, другой — созидающего.
Алексей Полихович, лето 2014 года
***
Почему так важно говорить о тюрьме?
В первую очередь — из-за пугающей статистики. Миллионы людей страдают от пенитенциарной системы. По состоянию на 3 февраля 2005 года 2,14 млн человек находились в местах лишения свободы на территории США, а еще 4,6 млн были освобождены условно-досрочно, осуждены условно, находились под домашним арестом или ожидали завершения следствия по их делу.
4,3 млн человек числились бывшими заключенными (по данным prisonsucks.com). У миллионов детей родители сидят в тюрьмах. Процент тюремного населения в США выше, чем в любой другой стране мира.
Кроме того, важно говорить о тюрьме потому, что проблема никуда не денется сама по себе, она будет только усугубляться. Общее число заключенных в этой стране с 1970 года выросло в семь раз (все статистические данные основаны на официальных данных Бюро судебной статистики и Министерства юстиции США, если не указано иное). За время президентства Билла Клинтона тюремное население увеличилось на миллион человек, но Джордж Буш побил его рекорд. В Вирджинии в 2003 году количество заключенных выросло на 4,6%, похожая тенденция наблюдается и в других штатах (по данным сайта Департамента исправительных учреждений штата Вирджиния).
Тюремная система оплачивается из наших налогов, и в некоторых случаях это происходит даже во время приобретения обычных товаров, поэтому все мы отчасти поддерживаем ее. К тому же преступность затрагивает все общество, а тюрьма считается эффективным способом борьбы с ней.
Наконец, важно говорить о тюрьме потому, что вся система, обеспечивающая ее существование, является ужасной ошибкой: именно об этом и пойдет речь в книге.
***
10 декабря 2005 года (в Международный день защиты прав человека), в день, когда все обсуждали вскрывшиеся нарушения прав человека в Абу-Грейб и Гуантанамо, у городской тюрьмы Ричмонда собралась группа людей, чтобы выразить протест против плохих условий содержания в этом учреждении и привлечь внимание к злоупотреблениям в пенитенциарной системе Вирджинии вообще.
Для работы по подготовке этого протеста объединились люди, которым раньше никогда не доводилось действовать вместе: черные и белые, активисты различных правозащитных движений со всей страны, бывшие заключенные, родственники людей, которые сидели за решеткой на тот момент. В одну из групп по организации протеста входило несколько заключенных из колоний строго режима Вирджинии: так в протесте против злоупотреблений в тюрьме смогли поучаствовать сами жертвы. Один из них написал обращение, которое мы зачитали во время акции, другие составили и подписали письмо со словами поддержки своим товарищам по несчастью, разосланное нами заключенным по всему штату. Протестующие скандировали достаточно громко, чтобы узники их услышали; они стояли у окон тюрьмы и махали демонстрантам руками.
Вечером того же дня мы провели встречу, на которой выступающие подробно рассказали о проблемах тюремной системы и о том, какие усилия уже предпринимаются общественными движениями, чтобы эти проблемы решить. На следующий день делегация проделала шестичасовой путь до колонии Рэд Онион, чтобы доставить обращение с требованием остановить избиения и нарушения прав заключенных; шествие привлекло внимание СМИ и встретило поддержку у населения, а такая гласность должна сильно стеснять тюремных надсмотрщиков и удерживать их от злоупотреблений.
Но весь этот протест был бы только представлением для СМИ, если бы в его основе не лежала огромная работа, проделанная местными активистами — в основном, из бедных районов. Благодаря их усилиям мы смогли обеспечить всем нуждающимся заключенным немедленную поддержку, установить с ними связи и создать организацию людей, пострадавших от тюремной системы, как раз по сетевому принципу, о котором говорилось выше.
Мы, «привилегированные» активисты, в свою очередь, привлекали людей, организовывали движение и координировали его деятельность по всему штату, потому что у нас было больше свободного времени и более широкий доступ к соответствующим ресурсам. Но создания в рамках нашего движения еще одной иерархической структуры мы не допустили.
Во-первых, ни один «непривилегированный» участник движения (цветной или родственник заключенного) не потратил время зря и получил от участия в нем вполне конкретную пользу: например, они нашли для себя лучшую компанию, получили доступ к ресурсам, в которых им раньше было отказано, помощь в организации собственных проектов; они смогли рассказать о своих проблемах в СМИ, привлеченных протестом.
Во-вторых, мы, «привилегированные» активисты, старались не воспитывать своих товарищей, а слушать их и учиться у них; мы доказали, что действительно работаем вместе, а не набираем цветных, мнение которых нам безразлично, просто для массовки; полномочия по принятию решений мы разделили с «непривилегированными» участниками движения поровну, а их проблемам и сомнениям старались уделять основное внимание. Мы не вводили единое и постоянное управление, чтобы не предоставлять право его осуществления ни одному из движений, которые приняли участие в нашем протесте (или группе каких-то избранных участников), и не лишать каждого полной свободы действий.
Наконец, мы пытались всякий раз выбирать стиль (электронная почта или телефон, формальное или неформальное обсуждение) и пространство (ресторан с душевной кухней или с веганским меню) для общения, которые были бы нашим товарищам наиболее приятны. Конечно, не всегда все шло гладко, но, я думаю, мы двигались в правильном направлении.
Всего за несколько несколько месяцев мы научили множество людей работать в общественном движении, создали у них правдивое представление о пенитенциарной системе со всеми ее злоупотреблениями, дали надежду и оказали поддержку тысячам заключенных, вовлекли их самих в протестное движение и установили прочные отношения дружбы и взаимопомощи между разными людьми, борющимися против тюрем.
Мы надеемся, что созданные нами сетевые структуры продолжат расти, а их участники — бороться за расширение прав и возможностей заключенных, а также сообществ, против которых направлена государственная тюремная политика, и вообще всех людей, на которых легла черная тень пенитенциарной системы и зависимых от нее репрессивных властей.
Питер Гелдерлоос
Русский перевод книги Питера Гелдерлооса «Тюрьма» выпущен издательством Common Place.
Добавить комментарий