Сегодня очень много уделяют внимания политзаключенным — и это не удивительно. Политика в Беларуси является табуированной темой, которой опасно заниматься. Для общественного сознания политические — это прообраз реальных перемен.
Однако наше полицейское государство применяет лагеря и уголовные наказания против своих оппонентов уже давно. И это связано не только с политикой; репрессии охватывают широкий круг людей. По сути, государство поставило своей целью монополизировать или подмять под себя все: экономику, политическую сферу, системы общественного контроля, инфраструктуру. Очевиднее это становится в лагерях, когда сталкиваешься то с коммерсантами, то с какими-то видными политическими или общественными деятелями, то с представителями номенклатуры, перетасованными в ходе очередного рейда КГБ.
Порой эти люди уже в состоянии репрессированных приходят к довольно развитому политическому сознанию. Став жертвами передела собственности и власти, попав в жернова репрессивной машины силовых ведомств, они почуяли дыхание Левиафана и теперь сознательно идут наперекор лагерной администрации.
Удивительный случай свел меня с Андреем Чалапой. Мой срок, можно сказать, уже подходил к концу — мне оставалось 10 месяцев до освобождения. В те холодные ноябрьские дни по лагерю пронесся слух о каком-то «жалобщике», дописавшемся до Администрации президента и за это отправленном в ШИЗО на 30 суток. Его привезли с ИК-15, и некоторые из арестантов уже делились обрывочными сведениями о нем. Меня эта новость сразу заинтересовала — ведь он мог что-то знать о моем товарище, Коле Дедке, который там же долгое время сидел. И волей случая и оперативного отдела через два дня меня самого посадили в изолятор. Там я и пообщался впервые с Андреем.
Хоть общение наше проходило через две двери изолятора, ночью, криком, в сырых, еле согретых батареями камерах, мне сразу понравился этот человек, отличавшийся от среднестатистического зэка своей эрудицией, а от среднестатистического жалобщика — наличием политической позиции.
Позиция в лагере — очень редкое явление. Люди там в массе своей беспринципны, не имеют идеала и ориентиров. Поэтому мне было гораздо проще общаться с нацистами (как и им со мной), несмотря на то, что до тюрьмы никакого общения, кроме драк и уличной войны с ними не было. Когда человек не подстраивается под существующие условия, не ищет стаю, к которой можно прибиться, а твердо стоит за свои убеждения в окружающем море лицемерия, лжи и приспособленчества, такой человек вызывает симпатии, даже несмотря на полную дисгармонию с твоими собственными убеждениями.
Андрей — мусульманин. Нет, он не араб, он белорус — долгое время состоял в «Толоке», участвовал в защите Куропат. Он свободно говорит на белорусском языке — за что не раз подвергался нападкам со стороны администрации (в оперотделе всегда найдется пара отморозков, для которых белорусский язык — крамола). Андрей бывший коммерсант — имел небольшой бизнес, но в результате серии проверок ДФР обнаружилось отсутствие некоего документа. Тогда его обвинили в лжепредпринимательстве — то есть в том, что он якобы не совершал сделок, которые совершал. Мой знакомый пытался оправдаться — но тщетно, в судах тяжело убедить кого-либо, что ты, оказывается, не верблюд.
Попав в лагерь, Андрей удивился существованию этого закрытого мира, где несправедливость возведена в обычную, рутинную практику. Он почувствовал, что представляет из себя абсолютизированная, чистейшая власть — и попробовал бороться с ней при помощи тех методов, за которые, вроде как, любая государственная машина должна была бы его похвалить — с помощью жалоб.
Можно предположить, что репрессии в ответ на жалобные письма и заявления есть простое следствие неадекватности руководства. Однако мне кажется, что это — продуманная политика. Ее цель — выявить недовольных и показать им «Кузькину мать!». Лагерная администрация может отправлять жалобы прокурорам, а может и не отправлять, может взять и выкинуть их в мусорку.
Не помню ни одного случая, когда по жалобе на условия содержания или вынесенные нарушения хоть кто-либо из милиционеров понес наказание. Наблюдения привели меня к противоположную умозаключению: за жалобы заключенных на сотрудников администрации последним выписывали премии, и они сами всеми силами старались вызвать у заключенных именно эту реакцию.
Определенный дискомфорт вызывало у них освещение проблем лагеря в СМИ — но не слишком большой, не больше чем зуд. Единственное, что заставляло их носиться, как угорелых — это бунт (в разных формах). Однако на бунт надо решиться, это же всегда массовый выбор, бунт не может принести результата, будь он бунтом одиночки.
Андрей все это понимал — но он был одиночкой. Остальные заключенные чаще всего запуганы — либо давлением администрации, либо давлением со стороны других заключенных, завербованных ею. Поэтому его бунт выражался в откровенном плевке, как можно более публичном, в сторону государственной власти.
Он писал жалобы. Он их писал много, обильно, остро. Он передавал в обход цензуры письма в независимые СМИ. За это его, конечно же, не любило ни одно лагерное начальство. В ИУ-15 после искрометного письма президенту, после которого Лукашенко лично обратился к прокурору с просьбой разобраться (директива, видимо, дошла до лагеря быстро), Андрея, так же как и других подписавшихся, поместили в изолятор на 30 суток. Через неделю он уже ехал к нам, в Волчьи норы.
Но и там его приключения не окончились. Уже один факт нашего общения очень сильно напрягал оперативников. Один раз начальник оперативного отдела сказал Андрею: «Да как ты можешь с ним общаться, он же анархист!». Действительно, у анархистов крайне негативное отношение к собственникам, только не понять оперу, что будучи простым зэком и потеряв всё, этот человек стал для меня таким же обычным арестантом, как и я сам. В конечном счете, Андрей стал посещать изоляторы и на ИК-22, трижды объявлял голодовку, а из моего отряда его перекинули в самый отдаленный, чтобы информация не попадала в СМИ и чтобы лишить меня круга общения.
Я попал в ПКТ, освободился, даже не попращавшись с ним. Освободился с превентивным надзором, который, как Дамоклов меч, висит над моей шеей, грозя вернуть обратно в БелГУЛАГ.
Андрей увидит свободу только в январе. Но до меня дошла новость — ему тоже собираются дать надзор, но не полгода, нет — целых два года. Об Андрее Чалапе не пишут правозащитники, не гудит пресса, и о нем не говорят в Европарламенте. Он — еще один обычный арестант, из тех, о ком принято думать, что они все осуждены справедливо и за дело. Суд состоится 12-го числа — там по обычной, шаблонной схеме (никаких ассоциаций?) администрация и прокурор запросит 2 года, и следом судья назначит конечное судебное заседание, которое подтвердит вывод обвинения — и Андрею дадут его «двушку».
Два года надзора за то, что он писал жалобы — те самые бумажки, которые должны читать прокуроры. За то, что говорит на белорусском языке. За то, что не прогнулся перед администрацией и даже в самые трудные для меня дни, когда со мной общались единицы, не пошел на поводу у милиции и продолжил общаться и поддерживать меня.
Тысячи сексотов и агентов различных ведомств освобождаются из тюрем и лагерей без какого-либо надзора. Под кураторством или патронажем милиции они продолжают воровать, грабить и продавать наркотики. Однако стоит тебе сказать свое слово против, отказаться сдавать и организовывать провокации — как ты становишься «врагом народа». Хотя нет, не народа — «народца», безликого, но при этом очень ярко очерченного формой и службой, народца, который живет рядом с нами и возле нас и так обычно, рутинно, превращает чьи-то жизни в концентрированный ад.
Андрей не испугался их, однако он был одинок — поэтому писал другим таким же, из этого «народца», которые отвечали на письма репрессиями. За это, за обращение к вышестоящим органам, его ждет надзор. Я очень надеюсь, что он освободится и сделает из всего этого правильный вывод.
Этот форменный «народец» не понимает жалобного тона. Он понимает только язык силы. Но можем ли мы быть силой? Найдем ли в себе силу бороться? Или так и будем отсиживаться в крайних хатах, пока Андреи Чалапы от бессилия пишут жалобы?
Александр Францкевич
Добавить комментарий