Представляем вам перевод записей американской анархистки Вольтерины де Клер о Парижской коммуне, сделанный проектом akrateia.info.
Как и любые другие яркие события в истории человечества, Парижская коммуна стала центром скопления множества легенд – как среди противников Коммуны, так и среди её союзников. Следовало бы на самом деле почаще задаваться вопросом: настоящая Коммуна – это та, что уже стала легендой, или та, которая когда-то была конкретным событием, имевшим место в мировой истории? Или же, может, образ Парижской коммуны можно свести до того общего о ней представления, которое сформировалось в сознании людей за эти явно странные сорок лет спустя 18 марта 1871-го года?
Бронзовая статуя Наполеона, опрокинутая коммунарами с Вандомской колонны, май 1871 года. Фотография: Bruno Braquehais
Так дела обстоят со многими вещами – с верой и учениями, личностями и уж точно с историческими событиями.
То же христианство – оно нам известно лишь как учение Христа или ещё как проповеди и институционализация верования в Господа? А Авраам Линкольн – это мудрый политик, освободивший рабов просто из политических соображений, или прославленный апостол человеческой свободы, предстающий теперь перед нами ярким образом права на ниспровержение предрассудков, символом разрушения стен всех обид прошлого, за что тот получает свой венец мученика?
И та же Парижская коммуна – она – то, что было в действительности, или то, что нам обрисовывают ораторы своей речью? Какая из версий будет доминирующей в будущем? Наши поминатели Коммуны привыкли говорить (и верить), что провозглашение Коммуны было искренним и спонтанным заявлением о независимости со стороны самого народа Парижа, который полностью осознавал факт того, что правительство их собственной страны обошлось с ним возмутительным образом, судя по тому, как Франция защищалась от наступления прусской армии. Ораторы также привыкли считать, что именно комичность этой ситуации, в которой город обнаружил себя в те дни, открыла глаза большей части населения Парижа на то, что власть, бывшая так далеко от следования своим изначальным целям и обязанностям (а именно защиты от вторжения в страну вражеских войск), на самом деле шла порознь со своим населением и не разделяла его интересов. Очевидно, в итоге правительство Франции предпочло просто покинуть свой народ – на милость пруcсам.
Артиллерия, доставленная коммунарами на холм Монмартр, г. Париж после того, как армия Франции попыталась захватить её 18 марта 1871 года
И вот только досадно, что такой легендарный образ пробудившегося Парижа не соотносится с тем, что происходило в те дни на самом деле. Коммуна – это не плод работы всего населения Парижа, даже не большей его части. Парижская коммуна была основана довольно немногочисленной группой способных, в чём-то даже блестящих и в наивысшей степени преданных мужчин и женщин разных профессий – в большинстве своём военных, инженеров и политических журналистов, некоторые из которых уже успели побывать политзаключённымБыли среди них и учителя, писатели, представители художественных профессий, архитекторы и строители – умелые ремесленники всех мастей. И, возможно, не найдётся более интересной главы во всей истории Коммуны, чем описание собраний рабочих, проходивших ночь за ночью в каждом квартале осаждённого Парижа – как до восемнадцатого марта, так и после. На таких собраниях встречались люди, преисполненные пыла огня в своей вере в то, чего человечество в будущем могло бы достичь, с отражением в их глазах сияющего образа будущего и нового общества; они старались донести всю глубину своей веры до тех, кто их слушал. Слушающий их находил в себе благоухание вспыхивающей веры, весь этот нескончаемый прилив надежды, храбрости и бесстрашия, начинал чувствовать непосредственное участие в работе, опасность, славу, ошибочную уверенность – все, что относилось к ним, а не к нему.
Но нельзя при этом опускать факт того, что апостолы коммуны были ослеплены своим энтузиазмом, а вдобавок и оглушены тем энтузиазмом, который сами пробудили в других, более не замечая, что подавляющее большинство населения Парижа, не посещавшее публичные мероприятия, гревшееся у себя дома или в магазинах, никак не переменилось от их речей.
По оценке тех выживших среди самих коммунаров, кому должно быть точно известно, количество революционных участников коммуны, двигавших дух восстания, не превышало и двух тысяч. Основная же часть людей, как если бы, наверное, они пребывали в городе сегодня при схожих обстоятельствах, были равнодушны к тому, что происходило над их голои за свои бунтарские строки или столь же отважные попытки восстания. Они бежали сюда из соседних стран, находясь под предлогом ссылки, – и теперь жили надеждой, что здесь они смогут загладить свои прошлые ошибки. вами, будто мир и покой в их жизни был снова восстановлен, а осада пруссов была подавлена, будто им теперь можно было заниматься своими прежними делами. И если Коммуна могла им это обеспечить – что ж, удачи ей! Население Парижа не хотело и думать уже об осаде своего города и тосковало по своим старым излюбленным и привычным в некотором отношении горю и скорби – ничего большего люди себе не желали.
Баррикады на углу площади Ратуши и улицы Риволи, апрель 1871. Фотография: Pierre-Ambrose Richebourg
Но, как обычно и случается, в самые ответственные моменты такие вот простодушные, лишенные эмоций, безразличные ко всему люди, кто ни знать, ни интересоваться не хочет политическими движениями, теориями и практиками самоуправления и другим, вникают в логику происходящего больше, нежели те, кто уже успел запутать свои головы чрезмерным умствованием. И когда о Коммуне уже знали все в Париже, жители города находили в ситуации лишь один выход – устроить войну экономическую столь же, сколь она уже велась политически: нужно было перекрыть доступ национальной армии ко всем источникам, находящимся в столице. Однако вместо этого Коммуна, желавшая показать, что она более законопослушна, нежели режим, предшествовавший ей, наивно защищала право собственности своих врагов и продолжала позволять банку Франции поставлять товары тем, кто обеспечивал версальскую армию – ту самую армию, которая вскоре должна была перерезать глотки коммунарам.
Естественно, обычные люди жили с непригодными взглядами на жизнь и в основном не принимали никакого участия в финальной битве с солдатами Версалии, даже не возражали их вторжению в город. Вероятно, довольно многие из них вздохнули с облегчением, ожидая возвращения к меньшему злу из этих двух. Вот только вряд ли они думали о том, что путь этот проложен через их собственную кровь и что они, никогда не поднимавшие руку за Коммуну и не отдававшие голос за неё, станут её мучениками. Не думаю, что они и представляли себе всю зверскую месть закона и порядка за совершенное восстание, не знали масштабы произвола восстановленной власти.
Ле Пале-Рояль. Уличные бои во время подавления Парижской коммуны, 24 мая 1871 года. Фотография: Art Media/ Print Collector / Getty Images
Мне интересно, а они спали в ту ночь двадцатого мая[1], когда тёмная буря расплаты неслась прямо на них? Да, многие спали и в последующую ночь, и с тех пор крепкий сон их больше никогда не покидал, «и началось убийство, беспощадное и масштабное»[2] – убийство, изображение которого, даже после того, как эти сорок лет наложили свой отпечаток на этот образ, заставляет сжимать зубы, а кровь стыть от крайнего ужаса и ненависти. Мак-Магон[3] расклеил улицы «миром» и велел своим солдатам достигать этого «мира». И во имя этого «мира» Галифе[4], само олицетворение зла на Земле, дал пример своим подчинённым, как следует шерстить город и выбивать мозги из детских голов. Появись рука у ставни – окно заливалось пулями. Стоило только крику протеста вырваться из чьих-то уст, в дом врывались, оттуда выводили жителей, выстраивали вдоль стены – всех ждал выстрел прямо на месте. Врачи и медсёстры убиты там же, в больнице, где лежали их раненые и больные. Таков был мир, принесённый нам Мак-Магоно.
Простить – после такого разгула неистовства, после этой инквизиции? После содержания заключенных в подвальных ямах, где им приходилось сидеть или ложиться на сырую землю, видеть дневной свет лишь краткие полчаса, когда луч солнца пробивался через какую-нибудь щель? После того, как их перемещали днем и ночью по всей стране – когда-то в фургонах со склада; заморенных с голоду, собранных в кучу так, как мясники даже постыдились бы забить свиней на убой; когда-то толпой водили – ночью обычно, часто под стучащими каплями дождя и бьющим по их телам прикладам мушкетов солдат, когда из-за слабости и прихрамывания они останавливались на мгновение?
А после следственных тюрем, в которых коммунары прошли через голод, холод, жизнью с грызунами, болезни, не покидающую тьму поджидающей смерти? За этим, к слову, следовало убийство друзей и родных коммунаров или подозреваемых коммунаров, чтобы заставить последних сдать местонахождение своих товарищей.
Могут ли после всего этого «простить и забыть» те, кому довелось видеть всё это? Могут ли простить видевшие, как из десятилетних бичом выбивали местоположение своих отцов? и женщин, сходящих с ума, будучи поставленными перед выбором: сдать своих сыновей, сражавшихся против пруссов, или своих дочерей на грубость пруссам?
После всех тех мучений, принесённых им преследованиями, судебными разбирательствами, после того грубого и безжалостного с ними обращения? И осознавая факт того, что бесконечной веренице изгнанников, маршировавшей из тюрьмы в порт, приходилось толпиться на транспортных суднах, находиться под наблюдением, словно они животные в клетке; к тому же им запрещали говорить, а мортира всегда угрожала их жизням – как можно простить после всего этого? – и так они уплывали прочь – в ссылку, на бесплодные острова, к бушующим волнами берега для того, чтобы они угасали там в одиночестве, своей бесполезности и тщетных мечтах о свободе, которые заканчивались цепями на лодыжках или смертью на коралловых рифах. Но таковы были милосердие и мудрое решение, которые впоследствии проявила власть их страны по отношению к мятежному городу и его защитникам, чьи труды по праву – слава Франции, чья архитектурная красота – красота мирового масштаба. Сколько бы уроков мы ещё не вынесли, урок о подлой мести восстановившийся власти должен быть для нас очевиден: когда кто-то осмеливается восстать против власти, ему нужно позволить довести это дело до конца; не имеет смысла надеяться на что-либо, кроме торжества справедливости или, быть может, милосердия существующей власти, против которой восстание было возглавлено. Сложно найти более наивную или хрупкую веру, чем ту, что оправдывает дискриминацию, правосудие или решение восстановить былую власть.
Мог ли в такое время быть воплощён в жизнь тот важнейший принцип независимой Коммуны или нет посредством повсеместного восстания в остальных городах Франции аналогичными действиями (в том случае, если бы Париж продолжил поддерживать борьбу ещё несколько месяцев), сказать я не могу – я не сильна в истории. Но я склонна думать, что нет. Конечно, борьба тогда могла бы быть совсем другой – намного плодотворнее в своих результатах – как в то время, так и после (даже если бы борьба была окончательно задушена), если бы это действительно было движение всех тех людей, кого так массово убили за свою борьбу, которые были так жестоко замучены и безжалостно сосланы. И ведь если бы борьба действительно была преднамеренным выражением воли миллиона людей к свободе, они захватили бы всё, что поставлялось врагу из их же собственных ворот. Население бы отказалось от всех тех прав собственности, что создала власть, которую люди стремились свергнуть. Тогда народ бы увидел, что для этого нужно, и сделал бы.
1) Коммунары у баррикад возле Дворца морского Министерства, Площадь Согласия. Фотография: Auguste Hippolyte Collard/Public Domain; 2) Дворец морского Министерства сегодня
Сознавали и видели ли сами коммунары логику в своих действиях, понимали ли они, что, чтобы сменить политическую систему, которая порабощает коммуны, они должны свергнуть экономические институты, которые порождают централизованное государство? Провозгласили они бы коллективизацию городских ресурсов, им бы удалось завоевать у людей полную веру в борьбу и активизировать уже десятикратные усилия для победы. Но если бы за этим опять последовала череда попыток коллективизации в других городах Франции (что все-таки было возможно), пламя это могло бы тогда охватить всю Латинскую Европу – эти страны могли бы сейчас стать наглядным примером распространения новых форм социализма и местного самоуправления. Весьма вероятно, что эта волна может подняться и впредь, если политики будут крайне бестактны в своих политических программах и сами спровоцируют подобные события. Среди коммунаров много революционных, пылких студентов, которые уверены, что именно таким будет путь прогресса.
Скажу прямо – я не способна смотреть далеко в будущее и видеть путь прогресса: мой взор не так остр, как не высока и точка обзора. Когда остальные, скорее всего, уже созерцают утренний рассвет, я могу разглядеть только клочья тумана и уходящую за горизонт тьму – то, что может лишь предвосхищать будущее. Мне неизвестно, куда ведёт этот маршрут, тем более, где он проходит. Только смотря в прошлое, я могу проследить отблески длительного, ужасного и тяжёлого пути, по которому человечество пошло вперёд, но и того не могу наблюдать полностью – только некоторые отрезки пути. В то же время даже такого взора достаточно, чтобы понимать, что путь этот никогда не был прямым и беспрепятственным; он петляет и замыкается, и даже в моменты наших успехов что-нибудь всё равно идёт не так, а несение потерь просто неизбежно.
Человек, пряча себя от всестороннего проявления природы, обрастает социальными корнями, но по пути и теряет свободу пребывания наедине с собой и окружающим миром. Пряча себя от дискомфорта примитивного общества, он далеко отбрасывает себя от того состояния, когда его ум преисполнен идеями и открытиями – кружит над сушей, морем, в воздухе – и сам факт преодоления всех ограничений природы новыми оковами опоясывает его, загоняя себя в рабство при попытке обогатиться.
И это мы называем путём прогресса! Тот его путь, который никто не мог предвидеть!
Что ждёт теперь коммунаров? На что им остаётся надеяться и на какую помощь они могут положиться?
Улица Риволи в Париже после Майской кровавой недели, май 1871-го
Что ожидает их впереди? Неизвестное – как и всегда это было – тёмное, смутное, необъятное, непроницаемое – тайна, которая манит молодых и сильных, говоря: «Давай же, доберись до меня, познай меня»; тайна, от которой старые и мудрые отступают, приговаривая: «Лучше терпеть зло, с которым живём, чем бежать к другим злам, о которых мы ничего не ведаем»; они хоть старые и мудрые, но увы! бесчувственные и равнодушные! Тайна ещё неизведанных сил земли, солнца, глубин, потеря любой из которых может изменить облик всего того, что уже было сделано, всего того, что мы считаем гарантией свободы, может стать той самой цепью рабства, как раньше было с теми свободами, которые удалось когда-то завоевать с трудом; ныне они закреплены на бумаге для будущих поколений, кому придется мириться с этим. А тайна – она ведь всё ждёт.
Ты говоришь, что силён и отважен? Тогда знай, что неизвестное влечёт тебя — оно к борьбе взывает, бросает вызов на её завоевание. Или нет! Может, твоя будущая возлюбленная тебя ожидает, чтобы вознаградить тебя, борца, за твой пыл ветром новой жизни. Говоришь, что слаб и пал уже ты духом? Тогда склони голову к земле — но будущему продолжай идти на встречу, не переставай шагать за остальными. Возможно, ты будешь грузом для товарищей, но этим не отнимешь у них решимости — ты их не остановишь, как не остановишь и себя.
Борьба ждёт, и борьба эта будет полна неудач; она не раз будет подавлена, не без ошибок, это точно, пройдёт — такой борьба будет часто, такой она продлится долго. Помни, что томиться ожиданьем — вот что будет наихудшим из сюжетов: ты увидишь в нём только полное бездействие и множества неиспробованных возможностей. В такие моменты внутреннее оружие, если и нагревается докрасна, то лишь обжигает или остывает понапрасну: каждый вокруг потерян и берётся только терпеть бессрочно окружающую несправедливость, совсем не отваживаясь на что-то новое; в такие моменты жизнь начинает походить на скитание по одноликой местности, где повсюду — со всех углов — тотальное «бесполезно» томит человека своим строгим взором («бесполезно, — повторяет оно, — бесполезно»), куда бы тот ни шёл в попытке отыскать выход. Но тому будет искупление, кто пытался и ошибался, но всё же боролся, чем тому, кто, даже с ревущей изнутри страстью, видел вокруг лишь свою обречённость и подчинял себя несправедливости. На что же тогда остаётся надеяться? На то, что растущее давление может заставить человека развить в себе необходимые способности и, даже в результате всех ошибок и неудачной борьбы, непредвиденные ранее позитивные изменения могут забить ключом точно так же, как после неоспоримых улучшений в сфере материальной жизни начинают фонтанировать непредвиденные негативные последствия.
Коммуна была готова освободить Париж, дав бы тем самым пример многим другим городам. Но всё кончилось полным поражением – ни один город не был освобождён. Однако опыт и навыки борьбы коммунаров, вынесенные из этого поражения, распространились далеко за пределы Франции – как в цивилизованные, так далекие от цивилизации места – и куда бы не дошло напоминание о Коммуне, её идеи шли в параллели с этим напоминанием – так, что «Коммуна» – в форме того известного её идеала – стала лозунгом мастерских по всему миру, даже в тех, в которых было лишь несколько рабочих, пытавшихся пробудить своих товарищей.
Всегда найдутся уверенные в своих стремлениях люди, знающие наверняка, как устранить последствия переработки и недоработки, последствия бедности и духовного порабощения. Таковы те, кто верит в то, что может видеть путь прогресса широко и ясно чрез прорезь урны для голосования. Боюсь лишь, что все их труды в таком случае принесут разного рода непредсказуемые последствия, если они ещё когда-нибудь воплотятся в жизнь. Боюсь я и того, что эта узкая щёлка в урне будет сильно сводить их с толку. Взбираться вверх на холм и голосовать, уже взобравшись, это, безусловно, разные вещи.
В любом случае – человек всегда стремится к чему-то и всё живое тоже. Когда конечная цель не может быть очерчена, неукротимый дух надежды всё ещё побуждает живую материю двигаться на пути к чему-то такому, что точно должно стать лучше.
Защитники Коммуны, казненные версальскими войсками, май 1871-го. Фотография: Musée Carnavalet/Roger Viollet
Коммунары, погибшие от рук версальцев, май 1871-го. Фотография: Андре-Адольф-Эжен Дисдери
На какую помощь им можно положиться? Ведь помощи не стоит ждать извне, не будет она снесена с небес, сколько бы мы не молились и не просили о ней, не ждать им помощи и от сильной руки ни мудрых людей, ни добродетельных – вообще ни от кого. Подобная помощь обычно заканчивается деспотизмом. Бессмысленно ждать её и от отрекающихся от самих себя фанатиков, чьи попытки так или иначе всегда заканчиваются крахом, что и произошло в своё время с Коммуной. Помощь – только в общей воле тех, кто выполняет работу так, что, смотря на них, становится понятно, когда, где и каким образом такая работа должна выполняться.
Главный урок Парижской коммуны заключается в том, что человека невозможно заставить желать свободы — он сам должен прийти к ней. И именно благодаря тому, что мы знаем о таких ярких исторических событиях, как Парижская коммуна, каждый может открыть для себя свободу самостоятельно. Свобода не даруется — она завоёвывается теми, кто смеет о ней мечтать. Будем же надеяться на то, что те, кто если бы и пошёл на такую жертву ради свободы, смогли бы пробить лучами своего сияния веки дремлющего класса пролетариата.
Вольтерина де Клер (из записей 1885-1911 гг.) Оригинал
Фотографии из фотоархивов ‘Massacre: The Life and Death of the Paris Commune’ by John Merriman, La Commune, Paris–Parijs 1871 – an illustrated book, Hulton Archive/Getty Images и др.
Примечания
1. Речь о Майской кровавой неделе – восьмидневной (21–28 мая) жестокой уличной резне со стороны версальцев и беспощадном сопротивлении коммунаров (здесь и далее прим. пер.).
2.Картина ирландского книжного иллюстратора, художника и музыканта Пола Мэри Грея (1842–1866); ксилография выполнена Джорджом Дэлзиелем в 1865 году.
3. Патрис де Мак-Магон – отличился во время многих войнах Франции (завоевание Алжира, Австро-итало-французская война) и сражении в Крыму, что проложило ему прямой путь к высокому положению в армии Франции. В 1870 г. французская армия под его командованием потерпела два поражения. По возвращении во Францию Мак-Магон в апреле 1871-го был назначен главнокомандующим Версальской армией: он командовал правительственными войсками, что позволило ему жестоко подавить восстание Парижской коммуны. После событий осады Парижа Мак-Магон стал 3-м президентом Франции (1873–1879 гг). В конце концов, ему удалось установить собственную монархию и буквально извратить Францию и её экономику, буквально откатить её развитие на многие десятилетия назад.
4. Гастон Александр Огюст де Галифе – после возвращения из плена и заключения мира между Францией и Пруссией во время подавления Парижской коммуны не жалел жестокости по отношению к коммунарам.
Добавить комментарий