Публикуем перевод критического материала о движениях «Occupy» из ведущего германского леворадикального издания «Jungle World».
Демонстранты в Тунисе, Греции и на площади Тахрир в Египте воодушевили людей по всему миру на подобные протесты. Сначала, летом 2011 г., в Испании и Израиле молодёжь захватила общественные места и поставила там палатки. Имя «Occupy» происходит от последовавшего в сентябре захвата парка Зуккотти недалеко от Уолл-Стрит в Нью Йорке.
Протагонисты «захватного движения» находятся в анархистской традиции и до сих пор, в отличие от критикой глобализации и традиционных левых, отказываются от формулировки общих каталогов требований, но зато разделяют со многими из них упрощённую, подходящую для альянсов с правыми критику капитализма, согласно которой банкиры и спекулянты ответственны за беды этого мира.
По-конформистски и с отрытым флангом в сторону правых действуют и части «Occupy» в Германии. Взгляд на историю возникновения движения и анализ его понимания анархизма, как он был программно сформулирован популярным в среде «Occupy» антропологом Дэвидом Грэбером, проясняет некоторые причины этого обстоятельства.
Восстание среднего класса
В начале 2011 г. в Испании из протеста против государственной политики экономии и реконструкции социальных служб «Движение 15-го мая» (15М), названное в честь того дня, в который во многих испанских городах произошли массовые демонстрации. Из них возник большой лагерь на Puerta del Sol, на центральной площади Мадрида. Форма действия распространилась после того, как полиция в первый раз разогнала лагерь. По всей стране люди организовывали палаточные лагеря, демонстрации и собрания в кварталах.
В июле начались «marchas indignadas», марши так называемых возмущённых на Мадрид под лозунгом «Это не кризис — это система». Во время всемирного дня действий 15-го октября в Мадриде и Барселоне на улицы вышли по пол-миллиона людей, за этим последовало множество захватов домов по всей стране. Большинство участников и участниц почти не имели политического опыта и держались на расстоянии от этаблированных левых организаций. Хотя были общие акции 15М и анархо-синдикалистских профсоюзов, со студенческим и женским движениями, а также в защиту иммигрантов, к примеру, против облав и контроля.
В Израиле в июле 2011 г. молодые люди из средних слоёв населения восстали против высоких арендных плат, к ним присоединились люди всех возрастов с протестами против растущих цен. Они переняли формы протеста из Испании, устраивали собрания и организовали более 60 палаточных лагерей, которые отчасти просуществовали более двух месяцев. Носителями протеста были, в основном, нерелигиозные члены среднего класса, но в кварталах низших классов тоже возникали лагеря, время от времени участвовали ортодоксальные евреи и арабские израильтяне.
В США примером для протестов послужили помимо «арабской весны» и социальной борьбы в южной Европе конфликты в штате Висконсин. Там республиканский гувернёр Скот Уолкер собирался запретить профсоюзы в общественном секторе. Поэтому 15-го февраля 2011 г. профсоюз учителей объявил забастовку. В следующую же ночь парламент штата был захвачен студентами и воспитателями, которые оставались там несколько недель и время от времени поддерживались более 100000 демонстрантов. В Нью Йорке протесты против сокращений городского бюджета вылились в палаточный лагерь напротив ратуши.
Нью-йоркский союз против демонтажа социальной сферы проводил всеобщие собрания и планировал захват Уолл Стрит, анти-консумистский канадский журнал «Adbusters» опубликовал воззвание с подобной же целью, в августе началась подготовка к акциям протеста. 27-го сентября около 2000 демонстрантов попытались захватить финансовый квартал на Уолл Стрит, но были оттеснены полицией и разбили лагерь в парке Зуккотти. Лишь когда полиция применила слезоточивый газ против демонстрантов и арестовала 1-го октября примерно 700 человек во время демонстрации на Бруклинском мосту, крупные СМИ подробно и с симпатией об этом рассказали и предоставили таким образом «Occupy» неожиданную возможность всемирного резонанса. Даже левые из Китая объявили солидарность с бунтарями из Нью Йорка.
Однако движение «Occupy» оставалось, по большей части, американским и испанским феноменом. Крупные демонстрации в день всемирных действий 15-го октября проходили лишь в Португалии, о небольших количествах участников сообщалось из Лондона, Парижа и Рима, из Чили, Южной Кореи, Бразилии, Австралии и Новой Зеландии. В различный немецких городах принимали участие, в целом, 32000 человек. В Гамбурге, Нюрнберге и Франкфурте возникли палаточные лагеря, подобные попытки в Лейпциге и Берлине были быстро пресечены полицией. Немецкие активисты перед зданием Европейского Центрального Банка (EZB) во Франкфурте на Майне получили осенью 2011 г. разрешение от города на лагерь и продлевали его каждые две недели. Захватчики соблюдали повсюду чистоту, установили туалеты, как этого желали блюстители порядка, и радовались сотрудничеству с полицией. Во время акций «Bloccupy» в мае 2012 г. во Франкфурте координация протестов с целью захвата стройки EZB не удалась. В акциях приняли участие от 2500 до 3000 человек, в заключительной акции — примерно 30000, причём жёсткие репрессии со стороны государственного аппарата могли многих отпугнуть.
В США полиция разогнала лагеря в декабре прошлого года, но акции протеста продолжились и сливались с локальными конфликтами. Группы «Occupy» оборонялись против разгона и выселений, захватывали дома, что пред лицом возросшей бездомности в следствие лопнувшего финансового пузыря имеет огромное значение, поддерживали захваты предприятий, борьбу за профсоюзные права и за права иммигрантов.
Примечательно отношение к американским профсоюзам, которые действуют не менее по-конформистски, чем DGB (Объединение немецких профсоюзов, близко СДПГ). Так, профсоюзные предводители протестовали в Нью Йорке против разгона лагеря, а профсоюзные низы радовались поддержке «Occupy» во время забастовок. С другой стороны, противоречия возникли, когда «Occupy» в декабре воззвали к блокаде гаваней на западном побережье, чтобы поддержать рабочих в конфликах с работодателями, от чего многие профсоюзы на местах отказались. На подобные реакции наткнулись и группы «Occupy», собиравшиеся воззвать к всеобщей стачке на 1-е мая 2012 г., что, кстати, и внутри «Occupy» было спорным. Новые захваты площадей в начале года были не особенно успешными, число участников было маленьким.
Социальной базой «Occupy» в США является средний класс, молодые люди, окончившие колледж и не нашедшие работу. Дэвид Грэбер, преподающий этнологию в Лондонском университете, и считающийся благодаря (переведённому на немецкий в 2012 г.) исследованию «Долг» теоретиком нового движения и называемый с тех пор в буржуазных фельетонах основателем «Occupy», описывает как основную проблему этого среднего класса то, что хотя высокий стандарт образования и является необходимым для получения хорошо оплачиваемой работы, но под конец обучения студенты всё равно оказываются в должниках. Две трети студентов в США заканчивают свою учёбу в долгах, у молодых американцев сегодня в экономическом плане дела хуже, чем у их родителей. В целом, в Великобритании и США у каждого пятого молодого человека нет работы, в Испании и Греции — у каждого второго. То, что в Германии у «поколения практикантов» дела идут немного лучше, объясняется, прежде всего, тем, что немецкий капитал до сих пор выигрывал на внутреннем рынке ЕС.
То есть, «Occupy» – делает вывод Грэбер, – «является молодёжным движением со взглядом вперёд, группой ориентированных на будущее людей, которым сделали подножку». Система университетских кредитов в США влияет на то, что «будущие революционеры» видят в банках главного врага. Главный труд Грэбера «Долг» льстит этой клиентуре постольку, поскольку он объясняет в нём систему долгов и борьбу против неё основной осью человеческой истории.
Идеализм прямой демократии
«Occupy» понимает себя как «движение 99 процентов», борющееся против одного процента богачей. В этом есть доля правды, т.к. статистика как в США, так и в Германии и в других странах показывает, что в действительности примерно один процент населения присваивает себе непропорционально большую и возрастающую часть — до одной четверти — общественного богатства, в то время как всё большая часть населения обедняется. Левые в США рассматривают «Occupy» как первую наступательную массовую акцию со времён протеста против войны во Вьетнаме и движения за гражданские права, а кроме того — потивовес движению «Tea Party». Согласно опросам, «Occupy» в США пользуется большей популярностью, чем Новые правые.
Характерными для «Occupy» являются открытые собрания, действующие по принципу консенсуса, они понимаются и пропагандируются участниками как регулирующие инстанции будущего общества. Открытое собрание как организационная форма движения и как требование или утопия в то же время выражает претензию на то, что путь к лучшему обществу уже предвосхищает цель. Собрание как форма прямой демократии противопоставляется движением «Occupy» представительскому парламентаризму, что вполне содержит эмансипаторный момент; по сравнению с ленинистскими практиками, asambleas, как они называются в честь испанского примера, куда симпатичнее. Но некоторые участники восхваляют форму прямой демократии в отрыве от её социального контекста, подобно фетишу.
Facebook и twitter в то же время не достаточны для того, чтобы действенно организоваться, да и открытые собрания в долгосрочном плане мало подходят людям, которые вынуждены работать. Они привилегируют участников, обладающих большим временем. Кроме того, «Occupy» сделала из нужды, собственно — рождённой из полицейского запрета использовать микрофоны и мегафоны в Нью Йорке практики произносить короткие речи и повторять хором отдельные предложения, сомнительное достоинство. Такие временные формы коммуникации ни в коем случае не являются выражением «ума и творчества масс», как пишут экономист Рихард Д. Вольфф и социолог Ян Реман, но, прежде всего, выражением наивности и антиинтеллектуализма. Связанные с этим ограничения блокируют глубокие дискуссии и усиливают влияние тех немногочисленных активистов, которые имеют доступ к СМИ и тем самым влияют на образ движения и на само движение.
Если не обращать внимания на нескольких социальных экологов в традиции американского либертарного социалиста Мюррея Букчина, то зачастую игнорируется тот факт, что на таких собраниях сталкиваются самые различные интересы, желания, надежды и страхи, которые — какими бы опосредованными они ни были — определяются классовым положением и соответствующими социальными группами. В закате аргентинских собраний, возникших во время кризиса 2001/2002 гг., были виновны не только полиция и левые партии. Политика буржуазного правительства Нестора Кирхнера приостановила обнищание среднего класса и, тем самым, его радикализацию, так что мотивация для глубоко идущих изменений исчезла. В Греции, с другой стороны, собрания с тысячами участников предоставляли платформу националистским агитаторам.
Дэвид Грэбер защищает принцип консенсуса и оспаривает необходимость принятия решений большинством. В его изданной так же в 2012 году книге «Inside Occupy» он утверждает, что «сельские общины» по всему миру склоняются к принципу консенсуса, и звучит как консультант предпринимательства, как он требует, чтобы «демократия рассматривалась как совместное решение проблем среди людей с уважением к тому факту, что не все представляют одинаковое мнение».
Поиск консенсуса происходит без принуждения следующим образом: «сначала люди принимают соглашение об общем понимании своей позиции, т.е. об общей цели. Так можно понимать процесс принятия решений как средство для разрешения общих проблем. С этой точки зрения даже радикально разнящиеся перспективы, которые вполне могут осложнить процесс, могут стать важным ресурсом». Это идеализм чистой воды, т.к. он не замечает интересов и сводит всё к разнице в мнениях. Так просто этого не может себе представить и Грэбер, ибо со-участвующий наблюдатель, каким он себя охотно представляет, советует «отсортировывать» не только полицейских, шпионов, нацистов, но и «психов» и «повёрнутых», которые могут нарушить гармонию. Тем самым он оказывается в противоречии с принципами прямой демократии. Как бы ни было правильным исключать нацистов — кто устанавливает, что кто-то является помехой, и как предотвратить исключение неприятных мнений?
В движении «Occupy» всё же есть люди, которые требуют таких реформ как создание общей больничной кассы, национализации банков или введения налога Тобина, налога в размере до одного процента на интернациональные финансовые сделки. Показательными для движения, однако, являются не требования, которые склоняются к социал-демократизации капитализма или к «зелёному New Deal», но претензии на потребительскую стоимость.
При помощи коммунальной прямой демократии люди должны контролировать средства, в которых они нуждаются для удовлетворения своих фундаментальных потребностей, таких как пища, одежда, жильё, медицина и воспитание — этого требует, к примеру, социальный эколог Чарльз Имбоден. Это соответствует идее о Commons, о коллективном использовании ресурсов вместо исключения и приватизации, которые характерны для капитализма. Это симпатичное требование, даже если под этой вывеской иногда пропагандируются разнообразные «странные» идеи, вроде альтернативных банков, локальных валют и экономики самообеспечения. Радует, как минимум, то, что люди вроде Грэбера принципиально отвергают трудовой миф капитализма, который переняли социал-демократы и коммунисты. Человечеству нужно не больше, а меньше работы, уже хотя бы потому, что современная трудовая машина делает планету нежилой, – пишет Грэбер.
В действительности же нужно не только умение убеждать, чтобы воплотить эту цель. Лозунг о «99 процентах» мешает взгляду на правящий класс, который помимо сверх-богатой верхушки, охватывает всю группу владельцев капитала и экономическую, общественную и политическую элиты. К ним присоединяется верхняя часть среднего класса из хорошо оплачиваемых менеджеров, чиновников, технократов и журналистов, мелких и средних владельцев средств производства, которая в разных странах может быть быть представлена по-разному, вплоть до той группы, которую ещё Ленин описывал как «рабочую аристократию».
Представители «Occupy», однако, могут описывать эксплуатацию и власть лишь в терминах привилегий и обмана. Так, Грэбер пишет, что политическая система США основывается на безоглядном обогащении и легализованных взятках, оные же стали «онтологическим принципом», даже полицейские и журналисты подкупаются фирмами. Подобно многим критиками глобализации он подразумевает тем самым, что были некогда «старые добрые времена», когда капитализм был лучше, т.е. был социальной рыночной экономикой.
Ещё Наоми Клейн ругалась в своей книге «No Logo», что «растущее число самых известных и прибыльных мировых концерном уклоняются от своей отвественности как работодатели». Рабочие места были «экспортированы», писала она, а «с потерей здешних рабочих мест потерялось и кое-что другое: старомодная идея, что производитель отвечает за своих работников». Для Дэвида Грэбера эта золотая эпоха, кажется, находилась в эру Ейзенхауэра, когда богачи в США облагались подоходным налогом до 91 процента. С тех пор возникла «иная вселенная», в которой государство позволяет любому предприятию действовать в финансовом секторе, получать деньги при помощи кредитов, и где предприятия вроде General Motors «почти всю свою прибыть получают с процентов».
Плохие банки, хорошие банки
Таким образом Грэбер снова подогревает представление, что национальные государства были лишены власти сверх-национальными институтами и финансовыми рынками. Экономический кризис, однако, указывает на обратное. Это национальные государства, которые пытаются защитить «свою» промышленность и «свои» банки при помощи конъюнктурных программ и «спасительных щитов». Подобно Грэберу аргументировал и Стефан Хессель, по названию чьей вышедшей в 2010 году книги «Возмутитесь!» («Indignez-vous») назвались испанские indignados. В глазах бывшего бойца Resistsnce и французского социал-демократа социальное государство подвергается опасности со стороны «власти денег», лоббистов и интернациональной «диктатуры финансовых рынков».
Такие представления обнаруживаются и в базисе общества. На странице «Occupy Deutschland» можно прочитать: «мы все обеспокоены и возмущены пред лицом политической, экономической и общественной перспективы, которая возникла вокруг нас, коррупция среди политиков, предпринимателей и банкиров делает нас беспомощными и лишает нас дара речи». Причинами кризиса тут обозначаются «жажда власти», «устаревшая и неестественная (!) экономическая модель», а также «накапливание денег», не считающееся с «экономическими потребностями и благосостоянием общества».
То, что накопление капитала будет целью и самоцелью даже тогда, когда рухнет всё, активисты «Occupy» понимают столь же мало, как и их предшественники — критики глобализации. «Occupy», тем самым продолжает дурную традицию, которая прослеживается до марксизма 19-го столетия и анархизма прудонистского толка. Субкоманданте Маркос, икона Сапатистов, утверждал, что финансовые центры ведут «четвёртую мировую войну», чьими первыми жертвами становятся нации. Игнасио Рамонет, основатель Attac и издатель газеты «Le Monde Diplomatique», заявил, что финансовые рынки «давно создали своё государство, сверх-национальное государство, обладающее собственными аппаратами, собственными связями и собственными возможностями действия». В объявлении первого мирового Социального форума 2001 года значилось: « Финансовые рынки (…) подчиняют национальные экономики прихотям спекуляции». Швейцарский социолог и бывший социал-демократический депутат Жан Циглер пишет: «Мы живём в мире ужаса, созданном и управляемом оравой одичавших спекулянтов».
У всех них преобладает неверное представление о противоречии между финансовым капиталом и «реальной экономикой» – в США воплощённое противоречием между Wall Street и Main Street, при этом промышленность, торговля, банки и биржи являются необходимыми частями капиталистического образа производства. Эксплуатация происходит на производстве, это рабочие и работницы, которые производят ту прибавочную стоимость, которую присваивают себе различные капиталисты под такими названиями как дивиденды, рента, выигрыш по курсу или проценты.
Регрессивный антикапитализм критиков финансового рынка становится конкретным в том, что символические палаточные лагеря разбиваются в банковском квартале Франкфурта или на Уолл Стрит. Чтобы отграничиться от этого, разумные левые должны бы устраивать демонстрации перед банками только тогда, когда банковские служащие бастуют за прибавку к зарплате или против условий труда.
Так называемая банковская группа из «Occupy Wall Street» в это время предлагает «альтернативный банк», который получал бы прибыль только в пользу клиентов или бы вообще не получал, платил бы равную зарплату всем сотрудникам, был бы доступен бедным, избегал бы рискованных сделок, опубликовывал бы все свои документы, давал бы безпроцентные кредиты и вообще служил бы только цели: сделать дефицитный товар — деньги, доступным для всех. Исторический крах таких «трудовых банков», как их придумали в 19 веке Роберт Оуэн и Пьер-Жозеф Прудон, от профсоюзных и альтернативных банков или системы микро-кредитов, которая в Индии приводит женщин к банкротству и самоубийствам, их пропагандисты игнорируют.
«Occupy» перенимает толкования, распространённые и в мэйнстримных СМИ, которые в свою очередь вполне открыты для дискурсов теорий заговора и антисемитизма. В Австрии и Германии представители учения о «свободных деньгах» Сильвио Гезелля сотрудничают с эзотерически-»заговорщицким» движением «Zeitgeist». В Берлине Бастиан Меннинген от «Occupy Berlin» выступал на конгрессе вместе с Юргеном Эльзессером, который пропагандирует союз между «Occupy» и движением «Tea Party», с Карлом Фельдмайером, автором право-радикальной газеты Junge Freiheit, и Оливером Янихом, председателем называющей себя «либертарной» Партией разума. Яних ссылается на «либертарного» кандидата в президенты от Республиканцев, Рона Пола, и на Tea Party, требует выхода Германии из Еврозоны и выступает за «независимое» расследование исламистских терактов 11.09.01.
Да и Дэвид Грэбер в своей повсюду расхваленной книге «Долг» с самого начала отказывается от строгой критики общества, т.к. отказывается от Марксовой теории стоимости. Идею коммунизма он упрощает до антропологического константы человеческого общежития. Он сооружает из анекдотов и исторических эпизодов этакий рассказ, согласно которому «гуманная» и «коммерческая» экономики издавна противостоят друг другу. Гуманная экономика отличается прямыми отношениями обмена и кредита на основе доверия в локальных сообществах, которые таки используют «социальные валюты» вроде ракушек каури. И напротив: коммерческие экономики соответствуют городским цивилизациям. Этим миром правят металлические деньги, социальность отмечена анонимными отношениям.
Ракушки и мораль
Грэбер пестует тот культурный релятивизм, на основании которого федеральный суд Германии несколько лет назад постановил, что пытки являются частью турецкой культуры и, таким образом, не может быть причиной предоставления статуса беженца. Так, он расценивает распространённую в некоторых архаичных племенах покупку женщинами за ракушки каури не как как покупку, а — аффирмативно — как «регуляцию», т.к. после женитьбы мужчина перенимает столько же ответственности как и женщина.
Ракушки каури символизируют в «гуманной экономике», что есть долг, который не может быть выплачен, т.к. каждый человек уникален и бесценен. Поэтому за деньги «нельзя на самом деле купить права на женщину». Так что мужчина покупает не женщину, а право называть её потомство своими детьми. Антрополог Грэбер скрывает патриархальность таких обществ: мужчины торгуют женщинами как скотом. Муж покупает у отца говорящий инструмент, детородящую машину и сексуальный объект.
Но такие «регуляции», по словам Грэбера, были разрушены деньгами и выраженными через них долгами. Наше чувство морали и справедливости сократилось до языка сделки, моральные обязательства по отношению к ближним — к долгам. Мораль превратилась в «безличную арифметику, так что люди вдруг начали причинять друг другу зло, например — рабство. Грэбер не замечает, что и не выражаемые численно, не выражаемые в деньгах обязательства могут основываться на насилии, и наоборот — выраженные в деньгах обязательства могут быть приятнее, именно потому что они выражены численно, т.е. ограничены.
Грэбер не собирается упразднять деньги. Он критикует лишь печатаемые государством деньги, предпочтительно отчеканенные в золоте и серебре, но также и бумажные деньги. Грехопадение свершается в тот исторический момент, когда государства стали создавать и оплачивать постоянные армии, пишет Грэбер. Золото и серебро использовались, поскольку их было легче транспортировать и их принятие, в отличие от кредита, не основывалось на доверии: монеты идеальны для странствующих солдат и торговцев, обслуживающих их. Рабство было введено, чтобы добывать в рудниках серебро и золото. Грэбер говорит о «военно-монетно-рабском комплексе», опираясь на понятие «военно-промышленного комплекса», о котором говорил Ейзенхауэр в своей прощальной речи 1961 года, чтобы предупредить об опасностях тесного переплетения армии, политики и оборонной промышленности.
Для анархиста мысль, что государство «изобрело» деньги, может быть логичной. Но идея не оригинальна. Она восходит к экономисту Георгу Фридриху Кнаппу (1842-1926). Он считал деньги продуктом государственного права. поэтому государство может расплачиваться и бумажными деньгами, – аргументировал Кнапп. Патриотичный профессор намеревался таким образом ослабить золотой стандарт Британской империи. Его теория рассыпалась, самое позднее, когда после Первой мировой войны началась сильная инфляция, которая продемонстрировала, что государство никак не может устанавливать ценность денег. Австралийский левый экономист Майк Беггс указал на то, что деньги не являются единицами измерения вроде часов или кубических метров, как утверждает Грэбер. Государство может сколько угодно печатать деньги, но не устанавливать их ценность. Она возникает из несчётного количества независящих друг от друга, хотя и связанных друг с другом решений в необозримой, децентрализованной системе конкуренции.
Вместо того, чтобы заниматься отношениями производства и классов, Грэбер развивает последовательность эпох, преодолевающую границы всех континентов и столетий. Согласно ей, фазы, в которые ценные металлы служат деньгами, царят войны и насилие, а мышление определяется материалистическими философиями, сменяются фазами мира, отмеченными воображаемыми деньгами кредита, сильной религиозности и деревенскими иерархиями. Примерно 3500 лет назад, согласно Грэберу, начался подъём первых империй с деньгами-монетами, за ним последовало ненасильственное Средневековье с безгосударственной рыночной экономикой без золотых и серебряных монет, которому положили конец жадные банкиры и бессовестные конкистадоры 15-го столетия, чтобы основать новую власть денег.
Следующую эпоху мира начал президент США Ричард Никсон, когда он в 1971 году отменил конвертируемость долларов в золото. Крепостным крестьянам в средневековой Европе и «неприкасаемым» в Индии жилось куда лучше, чем рабам Античности, т.к. им приходилось кормить лишь нескольких аристократов, а не миллионы горожан. Соглашаясь, Грэбер ссылается на французского антрополога Луи Дюмона, утверждавшего, что в случае кастовой системы вовсе нельзя говорить о неравенстве, ибо этим выражается идея, что все должны быть равны, а такого представления в индуизме не существует. Критиковать индуизм как реакционную идеологию ему не приходит на ум.
Так, Грэбер прыгает между эпохами и континентами взад и вперёд, как ему это удобно. Если ему захочется доказать, что у крепостных крестьян было всё хорошо, т.к. им не нужно было обеспечивать горожан, он указывает на едва заселённую Европу. Если он поучает нас, что в Средние века не было насилия, он объявляет Европу и бесконечные распри между аристократами несущественными. Да и с историческими фактами он обращается довольно неряшливо: «чёрная смерть» прокатилась по Европе не в 15-м столетии, а — согласно мировому плану Грэбера — примерно на 100 лет раньше.
Особенно проблематичны гимны Грэбера вольной, не-капиталистической рыночной экономике. Это представление находится в традиции Прудона и Гезелля, Грэбер называет французского историка Фердинанда Броделя, утверждавшего, что рыночная экономика служит лишь тому, чтобы обмениваться товарами, а капитализм — это нечто совсем иное. То, что рыночная экономика и капитализм – «две совершенно разные вещи», подчёркивает и Грэбер несколько раз, последний опирается на монополию, обман, накопительство, вымогание процентов и нетрудовое потребление.
Для капитализма, утверждает Грэбер, фундаментальным является процент. Лютер и Кальвин ослабили запрет процентов, так что «умножение денег (…) больше не рассматривалось как неестественное, а наоборот (…) стало чем-то логичным». Когда Грэбер не понимает, что проценты являются частью прибыли, прибавочной стоимости, возникающей в процессе производства, он переходит на сторону тех, над кем насмехался Маркс, де, они считают, что деньги размножаются сами, подобно тому, как грушевое дерево плодоносит грушами. Прототипами накапливающего проценты капитализма для Грэбера являются конкистадоры и банкиры. Основополагающей была жадность конкистадоров, принявшая «апокалиптические формы», подпитываемая стыдом и возмущением тем, что они насобирали так много долгов. Союз между задолжавшими захватчиками и расчётливыми финансистами является «основанием того, что мы сегодня называем капитализмом». Что двигало Реформацией или подвигло иберийские монархии на крупные инвестиции для поиска и охраны новых прямых путей в Азию именно в 15 веке, его не интересует.
Исламская экономика доверия
Как противоположность этому он нахваливает императорский Китай и исламские империи Средневековья, которые воплотили свободную рыночную экономику без процентов и безоглядной конкуренции. Китай был «на протяжение почти всей своей истории рыночной и решительно антикапиталистической страной». Конфуцианские чиновники, якобы, поддерживали рынок и вызвали беспримерный подъём и более высокие стандарты жизни, чем где-либо ещё, но с подозрением относились к стремящимся к прибыли.
Прибыль у конфуциан считается легитимной лишь в качестве вознаграждения за собственный труд. Китайское государство подвергало нападкам буддистские монастыри, накапливавшие капитал посредством пожертвований и раздачей ссуд под проценты и ставшие «первыми настоящими учреждениями концентрированного финансового капитала». В классическую эпоху ислама был, якобы, установлен истинно свободный рынок, т.к. не взимались проценты, а государство держалось от экономики в стороне, пишет Грэбер.
В то время как он критикует, подобно немецким националистам 100 лет назад, римское право, которое, якобы, подорвало христианский запрет на ростовщичество, разрушило человеческое сообщество и деградировало всех до уровня товара, он хвалит исламское право, т.к. оно запрещает обращать людей в рабство в наказание из-за долгов: запрет ростовщичества в исламе был «воплощён на совесть». Таким образом возник рынок, «свободный от напастей долгов и рабства». Этот рынок является «высочайшим выражением человеческой свободы и солидарности в сообществе».
В действительности же большинство китайских крестьян прозябали на грани прожиточного минимума, эксплуатируемые монастырями, землевладельцами, чиновниками и государством, так что они периодически восставали. Ремесленники и торговцы строго контролировались. Калифы чеканили золотые и серебряные монеты, чтобы расплачиваться со своими армиями. Исламские государства очень даже хорошо соответствовали «военно-монетно-рабскому комплексу» Грэбера, как он замечает сам. Они были нацелены на военную экспансию, разделывали друг друга в борьбе за власть и бойнях, и управлялись из метрополий в Багдаде и Дамаске. Мусульмане контролировали работорговлю в районе Индийского океана около тысячи лет, до 20 столетия включительно чернокожие африканцы угонялись в рабство и эксплуатировались. Запрет процентов в исламе, как и в христианской Европе, обходится при помощи фокусов: тем, что взымаются завышенные цены или взносы.
Государственное вмешательство в экономику в исламе презирается, пишет Грэбер, т.к. ещё Мухаммед отвергал снижение цен даже при дефиците на продукты питания. Пророк аргументировал, что цены на свободном рынке зависят от воли Божьей. Хотя Грэбер и замечает тут сходство с представлениями Адами Смита о невидимой руке, он всё же приходит к выводу: «Рынок происходит не только из фундаментального коммунизма, на котором в конечном итоге должно основываться любое общество, но он является и продолжением этого коммунизма».
Если отделить рынки от их «насильственных корней», они превратятся в «сети отношений доверия», «основывающиеся на чувстве чести и взаимной зависимости». От коммунистки Сары Вагенкнехт его отличает только то, что он не цитирует, соглашаясь, ещё и Людвига Эрхарда. Лучше, чем многие левые читатели и рецензенты, главный фельетонист газеты FAZ понял, что Грэбер пытается открыть нам глаза на то, «что могут существовать альтернативные рыночные общества, которые могут функционировать без классовой борьбы».
То, что движение «Occupy», к чьи теоретикам относится Грэбер, состоит из людей, которые терпели всё, но остались без зарплаты — не повод для насмешек. Но то, как они воспринимают общественные противоречия и обходятся с ними, зависит от объяснений, который они находят. С этого места начинается задача современных, антиавторитарных радикальных левых. Могут ли они много почерпнуть от Грэбера — сомнительно.
Перевод NDJERA
Добавить комментарий