Пиар менеджмент правого поворота: патетизм, противоречия и манипуляции

С каждым днем клерикальная риторика становится все более оглушительной. Мужчины с грязными намерениями и плохим образованием открыто захватывают политические учреждения, чтобы прямым текстом обсуждать, как эффективнее и незаметнее зомбировать нас и наших детей. Правый поворот набирает силу.  На днях, по дороге на работу, мне довелось сорвать со столба стикер «белого дела» — прелюбопытной, надо сказать, организации. То, что я прочла на их сайте, заставило меня вновь вернуться к мыслям, которые я уже давно собираюсь записать. И вот — собралась.

Отправной точкой выпадов любых клерикалов против социалистов издавна было обвинение в том, что те, дескать, попрали личность, свободу, индивидуальность, и все остальное хорошее в человеке. На сайте «Белого дела» так прямо и написано: «отрицали право и личное достоинство», а ниже автор их манифеста сокрушается о «невосполнимых интеллектуальных потерях», которые понесла Россия после революции. Учитывая то, что Белое дело, с одной стороны, позиционирует себя как интеллектуальный авангард правого движения (что явствует из провозглашаемых ими задач и репрезентации своей идеологии через остепененных авторов, лекторов и исследователей), а, с другой, риторически и категориально весьма типично для правого дискурса, полагаю, вполне уместно обращаться к нему как к собирательному образу и наглядному примеру современного консервативного крыла.

И уже здесь к клерикальным ревнителям белого цвета у меня появляются вопросы. Например, о том, что же они имеют в виду под «личностью» и «достоинством» (и тем более — под интеллектуальными потерями, при их-то гносеологической установке на примат веры над знанием).

Вот, скажем, от анархистов обвинения большевиков в попрании личности и индивидуальной свободы выглядят вполне понятно. Атабекян, Кропоткин, Черкезов, — все они выражали явную позицию по этому вопросу и не скрывали того, что в техническом прогрессе видят лишь средство для достижения индивидуальной свободы, а не наоборот, и что, вообще говоря, не любые средства хороши для этой цели, и что ни при каких обстоятельствах — даже на время — нельзя растворять личность в анонимном и мифологичном теле государства, или, скажем, в магической концепции будущего.

Эта позиция выглядит вполне обоснованной и категориально продолжает штирнеровскую логику противопоставления абстрактного и конкретного, где абстрактное — это фантом государства, а конкретное — это человек в его конкретной данности. Идейно связанный с анархизмом, А.Платонов хорошо описал тревогу о растворении личности в Великой абстракции в «Котловане» и «Чевенгуре»: большое абстрактное тело захватывает «вещество» конкретной жизни и ставит ее себе на службу, либо перемалывает ее в своих жерновах. Нереальное поглощает реальное, абстрактное поглощает конкретное. Отчужденный от самого себя через внешнюю фигуру государства, коллектив — поглощает личность. Здесь все ясно.

Но царелюбцы и клерикалы — не анархисты. Что же, в таком случае, они вкладывают в свои стенания?

В самом деле, советский коллективизм, потеснивший религиозный индивидуализм, создал фон, на котором их обвинения в попрании личности, на первый взгляд, выглядят вполне убедительно. И каждый, кто сегодня — из перспективы рыночного «индивидуализма»(подразумевающего под личностью, прежде всего, право потреблять, и желательно в одиночку)- видит эти стенания, предсказуемо спешит подписаться под ними и присоединиться к хору проклинающих революцию, распознавая в ней угрозу своему потреблению и называя это угрозой своей личности. Что вполне закономерно для тех, кто, говоря «личность», подразумевает «субъект автономного и безграничного потребления».

Однако постмодернистские белогвардейцы не так примитивны: они сражаются не за потребление, а за духовность (кстати, именно в этом месте сторонникам консьюмеризма очень удобно риторически совпасть с их пронзительной критикой «попрания личности», ведь вот, ты уже не просто потребитель, а духовный человек — вся белая эмиграция с тобой солидарна. Даже если ты никогда не читал и не слышал их, и вообще не держал в руках книгу). Напротив, белогвардейские стенатели говорят о «высшем» предназначении личности. Не сильно, впрочем, заботясь о том, что сама эта категория принадлежит тем дискурсам, против которых они сами же выступают. Но простим им эту маленькую оплошность: на общем фоне она выглядит несущественно. Предположим, что они просто имеют в виду человеческую уникальность во всем ее придуманном Богом своеобразии.

Но и здесь у них, к сожалению, возникают серьезные теоретические проблемы. И это очень хорошо видно по манифестам Белого дела. Так, например, нисколько не беспокоясь о последовательности, уже в следующем абзаце после плача по попранной личности, ревнители монархии заводят плач о нации-государственности-царе-чести-церкви. И вот здесь становится по-настоящему непонятно, на кого все это рассчитано, ведь нация и государственность противоречат принципам потребительского индивидуализма. Тем не менее, именно такова официальная государственная консервативная риторика: если гражданин сумеет поставить государство на первое место и никак не вставать в противоречие с его интересами, он может пользоваться потребительской свободой — полными полками магазинов, которые противопоставляются дефициту и разрухе, сопровождающим любые революционные изменения. Таким образом, за иллюзию полноценной индивидуальной жизни покупается лояльность «высшим» институциям — государству, церкви, царю.

Давайте вспомним о том, что именно идея крепкой государственности побудила многих правых возлагать надежды на СССР, полагая, что умный дух государства не даст свершиться ничему дурному, и что, в общем-то, не так и важно, как государство будет называться теперь — главное, чтобы оно было. В самом деле, советский этатизм оказался лишь достойным продолжением этатизма царского. Так что как раз по этому вопросу белым воинам вовсе не стоило бы нервничать. Тем более так картинно.

Риторика нации — вторая фундаментальная абстракция, по которой томятся консерваторы. Но и здесь советское государство — не слишком попрало их сокровенные фантазии — хотя бы на уровне практики: проблемам латентного советского национализма сегодня посвящено уже много монографий и статей.

Вопрос только в том, насколько концепт привилегированного коллективного тела (неважно, с позиций биологии, или богоизбранности, или чего-нибудь еще) вообще совместим с воспевавшейся выше концепцией личности, ведь в этом случае ее онтологическая состоятельность обеспечивается именно принадлежностью к этому коллективному телу, а через это все ее «своеобразие» автоматически становится избыточным, ненужным.

Все это напоминает абсолютно шизофреничные рассерженные слова Поклонской об оппозиции: «люди, считающие себя прогрессивными». Очевидно, прокурору Крыма хочется думать, что прогрессивна именно она — вместе с Государем-нашим-Николаем и всеми прочими ее друзьями. Однако для такого одиозного консерватора, как г-жа Поклонская, само стремление быть прогрессивной весьма подозрительно. Образование у нас, конечно, терпит крах, но то, что прогресс не может являться ценностью для консерваторов, пока что еще, хочется верить, понятно всем.

Так что защитнице святого семейства все же стоило бы определиться, чего ей больше хочется: любить мироточивого государя, или быть прогрессивной. А ревнителям личности — разобраться, нравится им больше идея про уникальность Божьей твари, или же про коллективное тело нации, растворяющей эту самую тварь — в себе, и дающую ей исчерпывающие основания бытия — общие для всех членов этой нации. Совместить эти разные идеи, увы, не под силу даже прокурорам всея Руси и защитникам короны, ибо логика не знает ни трона, ни алтаря.

С этатизмом и нацией разобрались. Посмотрим теперь на церковь. Ведь именно о ней больше всего сокрушаются белые воины, стеная о революции. Дескать, поругана была невеста Христова и нет прощения хулителям святынь. Однако в этом вопросе риторика правых, увы, не становится последовательнее.

Здесь я, пожалуй, сошлюсь на свой недавний опыт присутствия на одном — вполне репрезентативном — религиозном ритуале: отпевании. Покойный был мне хорошо знаком. Это был человек исключительного ума и оригинальности, интеллигентный, порядочный, тонкий и, несомненно, оставивший после себе заметный и важный след в мире. Его уход из жизни стал по-настоящему невосполнимой утратой для его профессиональной сферы и просто для людей, знавших его. Мы, пришедшие проститься с ним, испытывали глубокое чувство благодарности к нему — за то, что он был, и за то, каким он был.

Однако церковь — в лице священников, читающих заупокойные проповеди — похоже, не считает, что все это важно.

Так, отпевание началось с длительной отеческой нотации о том, как нам надо относиться к смерти, а затем присутствующих еще долго уверяли, что нет ничего такого страшного в том, что этот человек умер — ведь он — всего лишь один из идентичных «рабов божьих», чья подлинная жизнь начнется лишь теперь, после смерти, и в этом он теперь «мудрее всех нас». Не было сказано ни слова о том, какой след этот замечательный человек оставил в мире, ни слова о том, какую потерю для мира представляет его смерть — в сущности, она была тотально обесценена, а его жизнь — растворена в абстракции армии рабов божьих. Он — такой необычный и ни на кого не похожий — предстал перед нами как «заготовка», и именно на этом патерналистски и строго настаивала церковь. Помню, что мне тогда вспомнились слова Ницше о христианстве: для него все — это ничто, а ничто — все.

Однако если «все» любой личности — это ничто, лишь «заготовка» для будущей «жизни» — где, в таком случае, клерикалы собираются отыскать ценность личности, о которой они так надрывно и многоголосо сокрушаются? Что, в таком случае, попрали большевики, если все человеческое своеобразие в глазах церкви — это лишь ничтожное сырье, черновик, не имеющий значения, репетиция перед спектаклем? Не роднит ли этот взгляд на человека церковь и оптику сталинизма, в которой место загробной жизни заняло светлое будущее, в абстрактное тело которого выжимали миллионы конкретных тел?

Где в коллективной процедуре церковного послушания может найтись место для личности (не говоря уже о свободе, которая почему-то также шизофренично заявлена в качестве ценности в заголовке манифеста Белого дела)? О какой индивидуальности может идти речь, когда все, что требуется от человека на протяжение его жизни — жить строем, носить униформу и иметь одни на всю нацию мысли — и притом непременно именно те, что показаны в качестве правильных; когда чувствовать также требуется по указке, и непрерывно, в каждом своем движении, отчуждаться в фигуру Великого Отца, эдипально растворяясь в ее величии и инфантильно теряясь в толпе прочих «детей». Где среди всего этого белые воины планируют найти духовность, привлекательно красующуюся на их знаменах? Как в казарменных практиках, к которым должна свестись жизнь человека при их страшной утопии, возможны те ценности, о которых они заявляют — достоинство, свобода, уникальность? Как военный мундир — будучи частью великой коллективистской (ничуть не менее, чем у проклинаемых большевиков) абстракции, способствует спасению такого индивидуального феномена, как душа?

Все эти вопросы с неизбежностью возникают не только при чтении манифеста воинов света, но и всякий раз, когда на рассмотрение выносится очередной клерикальный законопроект, когда в СМИ появляется высказывание очередного знатока в вопросах святости и благочестии, и так далее. Благодаря ним становится заметно, что идеализм отнюдь не обязательно индивидуалистичен, а часто и вовсе наоборот, ориентирован на самый авторитарный и бескомпромиссный коллективизм — подчас куда больше и претенциознее, чем материалистические проекты. И что в рядах одной и той же армии одни знамена беспрепятственно противоречат другим, и это называют мудростью и истиной. Пожалуй, это именно то, что следует держать в уме, пока идешь по ночному болоту — как это делаем все мы сегодня — чтобы не оступиться и не сгинуть. Насколько это вообще зависит от нас.

Мария Рахманинова