Эмма Гольдман: «Что анархия дает женщинам?»

Предлагаем вниманию читателей опубликованный на akrateia.info перевод с английского интервью анархистки, феминистки и радикальной политической активистки Эммы Гольдман для воскресного журнала St. Louis Post-Dispatch (выпуск от 24 октября 1897 года). Во время беседы Гольдман рассуждает о преимуществах анархизма для женщин и об анархии как о способе освобождения от патриархата. Анархистка подчеркивает тесную связь бытового подчинения женщины мужчине с ее экономической зависимостью от него. Также она рассказывает о своих взглядах на брак, воспитание детей, романтические отношения и религию, а в ее мыслях отчетливо считывается анархо-феминистская оптика.

«Но что же анархия предлагает мне, женщине?»

«Анархия дает женщине больше, чем кому-либо еще; она дает ей то, чего у неё нет – свободу и равенство».

Эмма Гольдман, изгнанная из России жрица анархии и гроза полиции, а теперь и гостья Анархистов из Сент-Луиса[1], незамедлительно и серьезно дала мне ответ на этот вопрос.

Я встретилась с ней в старинном двухэтажном кирпичном доме на Орегон-авеню 1772[2], который принадлежал ее соратнику, а не родственнику, как упоминалось ранее.

Меня встретила добродушная, солидная немка, которая отвела меня в типичную немецкую столовую, чистую и аккуратную, насколько позволяли мыло с водой. Бережно смахнув пыль с моего стула фартуком, она сообщила мое имя дерзкой вольнолюбивой мыслительнице. Меня радушно приняли. Я застала Эмму Гольдман за завтраком: кофе и тостом с джемом. Она была аккуратно одета в перкалевую блузку и юбку, с белым воротником и манжетами, на ногах ее были свободные махровые тапочки. Она не выглядела как русская нигилистка, которую отправят в Сибирь, если та когда-либо пересечет границу своей родины.

«Вы верите в брак?» – спросила я.

«Не верю, – ответила любезная анархистка все так же незамедлительно, – Я верю, что, когда два человека любят друг друга, это не касается ни судьи, ни министра, ни суда, ни любой другой группы людей. Только они сами определяют отношения, в которых состоят. Когда отношения становятся утомительными для одной из сторон или для обеих сторон, их можно завершить так же спокойно, как они были начаты».

Мисс Гольдман, дабы подчеркнуть свои слова, слегка кивает своей прекрасной головой, увенчанной мягкими каштановыми волосами, зачесанными набок с челкой. У нее честные голубые глаза и чистый белый цвет лица. Ее нос, хотя и довольно широкий, тевтонского типа, имел красивую форму. Она невысокого роста, с хорошо сложенной фигурой. Весь ее тип скорее немецкий, чем русский. Единственный серьезный физический недостаток, который у нее есть – в ее глазах. Она настолько близорука, что даже в очках с трудом различает шрифт.

«Должен быть заключен союз, – продолжила она, – но не такой как сейчас, дающий женщине кров и поддержку, а основанный на любви, и такое положение вещей может быть достигнуто только с помощью внутренней революции, если коротко – анархии».

Она произнесла это так спокойно, как будто просто сообщила обычный повседневный факт, но блеск в ее глазах показывал, что “внутренние революции” уже происходят в ее беспокойном уме.

«Что анархия обещает женщинам?»

«Она предлагает женщине все – свободу, равенство – все, чего у нее сейчас нет».

«Разве женщина не свободна?»

«Свободна!? Она – рабыня своего мужа и детей. Она должна принимать такое же участие в делах мира, как и мужчина; она должна быть равна мужчине в обществе так же, как равна ему в действительности. Она не уступает ему в способностях, но получает меньшую плату за свой труд. Почему? Потому что носит юбку, а не штаны».

«Но что же станет с мужской идеей идеальной домашней жизни и материнства?»

«Идеальная домашняя жизнь, действительно! Женщина там не королева домашнего хозяйства, как пишут в сказках, а служанка, содержанка, рабыня мужа и детей. Она полностью теряет свою индивидуальность, ей нельзя оставить даже свое имя. Она содержанка Джона Брауна или содержанка Тома Джонса; только так и никак иначе. Вот что я думаю об этой идее».

У мисс Гольдман приятный акцент. Она выговаривает “r”, а также переходит с “r” на “v” и наоборот с настоящим русским произношением. Она много жестикулирует. Когда она возбуждена, ее руки, ноги и плечи все вместе помогают ей донести, что она имеет в виду.

«Что бы вы делали с детьми в эпоху анархизма?»

«Детям были бы предоставлены общие дома, большие школы-интернаты, где о них бы заботились и обучали бы их так же хорошо, а во многих случаях и лучше, чем в их собственных домах. Так или иначе, не многие матери знают, как правильно заботиться о своих детях. Это наука, которую мало кто выучил».

«Но что насчет женщин, которые желают домашней жизни и заботы о своих детях?»

«О, конечно, такие женщины могли бы быть дома с детьми и ограничивать себя домашними обязанностями настолько строго, насколько им того захочется. Но у других женщин, которые желают большего, появился бы шанс достичь желаемых высот. Без бедных, без капиталистов, но с одной общей казной Земля сможет позволить себе рай, который христиане ищут в другом мире».

Она разглядывала дно пустой чашки кофе, как будто воображала идеальное государство, уже ставшее реальностью.

«Кто будет заботиться о детях?» – спросила я, прервав ее полет мысли.

«У всех, – ответила она, – есть вкусы и навыки, подходящие к той или иной профессии. Я – медсестра по образованию. Мне нравится ухаживать за больными. Так же будет и с некоторыми женщинами. Они пожелают заботиться о детях и учить их».

«Но разве дети не лишатся любви к своим родителям и не будут чувствовать нехватку общения с ними?»

Мысль о нежных малышах, помещенных в своего рода приют для сирот, пришла мне в голову.

«У родителей будут те же возможности завоевать их доверие и привязанность, что и сейчас. Они смогут проводить там столько времени, сколько желают, и брать детей с собой так часто, как захотят. Это будут дети любви – здоровые, сильные духом, а не как сейчас, в большинстве случаев рожденные в ненависти и бытовых конфликтах».

«Что вы называете любовью?»

«Когда мужчина или женщина находят в другом или другой какое-то качество или качества, которыми они восхищаются, и стараются порадовать этого человеку, даже в ущерб собственным интересам; когда есть что-то неуловимо притягивающее их друг к другу, то, что они признают и чувствуют в глубине своего существа, тогда я называю это любовью», – она закончила говорить, и лицо ее покрылось легким румянцем.

«Можно ли любить более, чем одного человека одновременно?»

«Почему бы и нет – если они находят привлекательные качества в нескольких людях. Что мешает им любить это во всех этих людях?»

«Eсли же мы разлюбили мужчину или женщину и нашли кого-то другого, то, как я говорила ранее, мы обговариваем это и спокойно меняем уклад жизни. Частным делам семьи не обязательно обсуждаться в судах и становиться достоянием общественности. Никто не может контролировать привязанности, поэтому ревности быть не должно».

«Душевные муки? О да, – грустно произнесла она, – но не ненависть, из-за того, что он или она устали от отношений. Человечество всегда будет испытывать душевную боль, пока сердце бьется в груди».

«Моя религия, – усмехнувшись повторила она, – Когда я была маленькой, я была иудейкой – я еврейка, ты знаешь – но сейчас я атеистка. Никто так и не смог мне ни продемонстрировать воодушевляющую силу Библии, ни доказать существование Бога. Я не верю ни в какую жизнь после смерти, кроме той, которая есть в физической материи, существующей в человеческом теле. Я думаю, эта материя продолжает жить в другой форме, и я не считаю, что все, когда-либо созданное, исчезает; оно продолжает существовать, сначала в одном обличии, затем в другом. Такого явления, как душа, не существует, есть только физическая материя».

Довольная мисс Гольдман закончила говорить, и нежный румянец появился на ее щеках, когда я спросила, намерена ли она выйти замуж.

«Нет; я не верю в брак для других, и я, конечно, не должна, проповедуя одно, практиковать другое».

Она сидела в непринужденной позе, скрестив ноги. У нее во всех смыслах женственная внешность, но мужской ум и отвага. Рассмеявшись, она отметила, что на ее лекции в среду вечером было пятьдесят полицейских, и добавила:

«Если бы кто-то бросил бомбу, в этом бы точно обвинили меня».

Примечания

1. Эти восемь дней в Сент-Луисе с 16 октября для Эммы Гольдман оказались под завязку забиты местной прессой. Все это, безусловно, вызвало у властей панику. Когда в газетах было ошибочно объявлено, что 19 октября Эмма планировала выступать перед людьми на улице у памятника 18-му президенту США Улиссу Гранту, мэр города Генри Зигенхейн тут же, посчитав такую акцию неправомерной, приказал полиции пресекать любые попытки организации собраний около памятника. В это же время палата делегатов вынесла резолюцию, которая теперь позволяла мэру и городской полиции подавлять все, что можно было отнести к «антиамериканскому», «антипатриотичному» и сколько-то связанному с учениями «скандальной анархистки». Под надзором полиции Э. Гольдман выступала весь следующий вечер перед сотнями людей, переполнившими улицу. Ее выступления в Сент-Луисе были настолько успешны, что ее пребывание там в следующем году больше не освещалось в газетах, поскольку, как было сказано в Solidarity: «в ежедневниках поняли, что своими колонками они сами же лишь больше помогают анархистам в деле распространения их пропаганды» [См. St. Louis Post-Dispatch от 20 октября 1897 г. и Solidarity от 1 мая 1898 г., с. 4].

2. Э. Гольдман осталась дома у анархиста Августа Сендлейна.

Примечание avtonom.org. Журналистка, бравшая интервью у Эммы Гольдман, ошиблась в одном факте ее биографии: эмиграция Эммы из Российской империи случилась не из-за политического преследования.