Публикуем интервью с Александром Бикбовым - известным социологом, переводчиком, заместителем директора Центра современной философии и социальных наук философского факультета МГУ, редактором журнала «Логос», модератором портала «Движение», о структурном разнообразии современного капитализма и ангажированности научного знания, о значении интеллектуальной автономии киевского ЦВК и социологическом анализе протестных выступлений в России, который осуществляет сегодня активистский «НИИ митингов»
– Пьер Бурдье говорил о левой и правой руке государства. Левая рука сегодня, похоже, оказалась парализована. Но защита левой руки сегодня – это борьба оборонительная. Как нам перейти к борьбе наступательной – и возможно ли это?
– Я бы сказал, что левая рука сейчас не совсем бездействует. Вместо нее – протез в виде мизерных выплат (как российское пособие по безработице), инвестиций в репродуктивный цикл на жестких биополитических условиях («материнский капитал») или тактик ускользания (множественный найм и самозанятость). Это делает раскодирование социальной политики и «вшитых» в нее системных сбоев более трудным. Доминируемые сегодня больше рассчитывают на спасение сверху, пускай и веря в него не до конца, чем на солидарность ассоциативного или классового типа.
Наступательная борьба связана в этой ситуации с большими издержками для того слоя, который традиционно берет на себя роль морального представительства угнетенных. Я имею в виду интеллектуалов и активистов, среди которых сегодня, снова гораздо больше интеллектуалов, чем в довоенный или ранний послевоенный период. Тогда как именно сегодня недостаточно «правильной» теории, которую нужно перевести в понятные лозунги.
Наиболее действенные способы изменения ситуации демонстрирует вмешательство в механику управления населением, внедрение в административные рутины. Например, те же демонстрации беременных по процедуре получения выплат, более ранние протесты против монетизации льгот, борьба школьных учителей против ФЗ-83, интервенции в университетах против ужесточения системы прохода в общежития и т.д – все это фронт контр-атаки против сокращения социальных программ.
В свою очередь, чтобы эта борьба была успешной не только на локальном уровне, необходимо проделать огромную работу по анализу административной ситуации и техник управления, современных условий и стилей жизни, способов и возможностей социальной кооперации. То есть, в некотором смысле, реконструировать современное общество, собрать его заново, найдя фактически достоверные и субъективно убедительные основания для широкой (не массовой) мобилизации.
– Если говорить о левых активистах и теоретиках, что они могут противопоставить капиталистической идеологии, гласящей что альтернативы не существует? Иными словами – как эффективно подрывать господствующий буржуазный дискурс – так чтобы наши слова не легитимировали «новый дух капитализма»?
– Это зависит от того, к кому обращено высказывание. Одной из основ «нового духа» капитализма является глубокая двойственность, заложенная в максиме «управляй сам своей жизнью». Для работников нематериального труда, фрилансеров, менеджеров крупных международных компаний этот призыв все чаще представляет наиболее легитимную (и порой весьма болезненную) форму их соучастия в капиталистической игре. Чтобы выжить и преуспеть, нужно переводить как можно больше административных функций в технику самодисциплины. Вести бухгалтерию, планировать свою производительность, заботиться о продвижении себя – все это должен осуществлять сам индивид. Но такова истина в социальном диапазоне, ограниченном профессионально специфическим опытом мотивации и карьеры.
Взгляните внимательнее на жизнь университетских преподавателей или школьных учителей. Действительно ли преуспеяние в постсоветских образовательных институциях зависит от самодисциплины и превращения себя в малого предпринимателя? Или основная доля успеха приходится здесь на вполне традиционную лояльность бюрократического толка: «хорошие отношения» с вышестоящими, отказ от индивидуальной и профессиональной автономии? Очевидно, что к той критике капиталистического самоуправления личности, к которой будут особенно чувствительны фрилансеры (поскольку она отвечает их профессиональному опыту), школьные и университетские преподаватели – по большей части служащие больших институций – будут относиться с некоторым недоверием. Здесь призывы к самоорганизации могут звучать уже не столь двусмысленно, хотя и не столь действенно.
Наконец, в среде рабочих – заводских рабочих, а не интеллектуального пролетариата – где система контроля во имя «эффективности» над мельчайшими телесными проявлениями сегодня мало отличается от фабрик XIX века (максимум полчаса на обед, выход в туалет не чаще двух раз за день и т.д.), язык самоорганизации и управления собственной жизнью, который может звучать в этом контексте весьма диковинно, не будет отсылать ни к какому «новому духу» капитализма. Просто потому, что в этой социальной и профессиональной ситуации по-прежнему царит «старый дух», который исчерпывается традиционной формулой: власть одних над другими.
Разнообразие социальных условий возвращает нас к тезису о том, что нет одного капитализма или системы эксплуатации. Современный капитализм – это несколько капитализмов, включая такие его «архаичные» и вполне действенные формы, как фабрика-тюрьма XIX века. И значит, выстраивая языки критики, нужно принимать в расчет это конкретное разнообразие условий и опыта, с которыми языки критики неизбежно будут сталкиваться.
– Нужна ли корректировка нашего понимания классовой структуры общества? Сильно ли изменилась классовая структура со времен Маркса (или Вебера)? Правомерно ли говорить о возникновении новых классов (менеджеры, прекариат, андеркласс, субпролетариат)?
– Нужна. Но она не может быть исключительно упреждающей со стороны активистов и интеллектуалов. В понимании классов у Маркса (класса-для-себя), как и ряда теорий буржуазии начала XX века одной из определяющих характеристик класса являлось осознание людьми своей классовой принадлежности. Сегодня – как это показывает, например, изучение текущей мобилизации в России нашим «НИИ митингов» – наиболее ясное осознание своей классовой принадлежности есть у «среднего класса», какое бы разнообразие действительных социальных условий ни скрывалось за этими словами. «Прекариат», «менеджеры», «субпролетариат» – статистически незначительные идентификационные конструкции. То есть коллективная мобилизации на их основе в данный момент маловероятна, а значит, говорить о них как о классах – значит оставаться в границах интеллектуального авангарда (или гетто – если смотреть на ситуацию более пессимистически).
.jpg)
Это, однако, не означает, что бессмысленно изобретать классы, пока они сами не изобретут себя. Исследования последнего полувека убедительно показывают, что формирование классов или, например, наций – плод совместных усилий политиков и историков. В этом смысле, любой класс-для-себя – это социальная категория, получившая значительное интеллектуальное подкрепление. Что-то подобное произошло, например, с «прекариатом» во Франции, где в середине 2000-х успешно действовало движение «непостоянно занятых и прекарных», объединявшее наиболее пролетаризованную часть театрального, телевизионного, художественного мира.
Была ли эта политическая ассоциация классом? В традиционном смысле – нет. Как не является им, уже по иным причинам, сегодня «средний класс», для одних представителей которого это выражение – эвфемизм традиционной «буржуазии», для других – не более чем мечта о социальном продвижении. Тем не менее, тесты различных социальных образований на классовость – важный момент подготовки к скачку социального и политического осознания.
Если в объективном измерении сегодня социологически более корректно описывать социальную структуру в терминах социальных и профессиональных позиций/траекторий, то политический язык, в том числе, язык возможной мобилизации, которая не была бы буржуазной, оставляет нам весьма узкий выбор. Это либо партикуляристский язык «групп» (институциализированный сегодня, в том числе, юридически, вплоть до анти-экстремистского законодательства), либо аморфный яызк «слоев» или «страт» (скорее демобилизующий, чем мобилизирующий), либо, наконец, язык «классов», весьма ощутимо отдающий не столько «архаикой» XIX века, сколько шершавым аппаратным новоязом.
Полагаю, расхождение этих двух логик, эмпирической и политической, будет постепенно уменьшаться – по мере усиления неолиберального/неоконсервативного этатизированного вмешательства в социальные процессы и ухудшения условий жизни самых разных слоев. В этом случае классовая конфигурация «вдруг» снова станет более очевидной и подготовленной как для интеллектуальной, так и для политической рецепции.
– Вы были редактором и издателем книги Бурдье о Хайдеггере. В связи с этим такой вопрос. Защитники Хайдеггера говорят, что он сделал шаг к нацизму случайно. А Славой Жижек как-то сказал, что Хайдеггер сделал верный шаг, но в неправильном направлении. Насколько философ, интеллектуал свободен в своем философствовании и своем мышлении?
– Книгу, в которой Бурдье анализирует биографию философа и философского Fuhrer'а Хайдеггера, я совершенно осознанно сопроводил своим социологическим разбором биографии Бурдье, где попытался показать неслучайность выбора им для анализа этой темы и этой философской фигуры. Без такого развития исследование социальных детерминаций интеллектуальной жизни представлялась и по-прежнему представляется мне неполной.
Конечно, свобода мысли является одной из решающих ставок во всей интеллектуальной жизни. Но формы, которую эта свобода может принять, исторически очень вариативны от периода к периоду и крайне ограниченны в рамках каждого из них. За пределами текстов и деклараций, «чистая» или абсолютная свобода почти всегда имеет своим конкретным и очень локальным, биографически определенным горизонтом «свободу от» – от тех или иных социальных обстоятельств.
С учетом того, что само превращение в признанного мыслителя некоего студента, выходца из той или иной социальной среды, конкретной семьи, круга дружеских и карьерных связей – это, по большому счету, случайность на фоне неизбежных профессиональных альтернатив, поиска возможностей, преодоления трудностей, попыток ухватить удачу и, наконец, усилий мыслить на уровне, достойном своих амбиций – довольно странно допускать свободу того мышления, которое не просто соприкасается со всем этим сложным миром отношений и материальности, но в решающей мере этим миром формируется. К этому стоит добавить: нередко парящая свобода мысли противопоставляется осязаемости мира, представая шансом на самоизвлечение из материальных пут. Тогда как в действительности возможность концептуального мышления может быть лишь случайным (биографическим) подарком или заслуженным вознаграждением в непрерывном движении этой материальности.
– Что вы думаете об ангажированности ученого? Может ли научное знание быть нейтральным?
– Очень часто нейтральность – это не доведенная до конца саморефлексия. Когда Вебер говорил о свободе от ценностей, для него это подразумевало высокую политическую компетентность, позволяющую избегать наивной пропаганды под видом науки. Когда споры о нейтральности велись в советской и ранней пост-советской социологии, нередко теми, кто никогда не имел даже возможности сделать политический выбор, призывы к научной нейтральности всего лишь объективировали собственную политическую невинность. В постсоветских социальных науках активными адвокатами «нейтральности» по-прежнему часто выступают те, кто желает сохранить профессиональный статус-кво – в частности, свои позиции в системе весьма проблематичных институциональных отношений – либо тот, кто, наоборот, имеет вполне ясную политическую повестку, которая лучше всего совпадает с господствующей и потому не воспринимается/раскодируется как политическая.
В этом смысле, настоящее научное знание, по крайней мере, о социальной реальности – это знание критическое. То есть такое, ради которого исследователю, ученому необходимо хотя бы мысленно встать по другую сторону баррикад от победителей. Потому что только с другой стороны можно наиболее полно и отчетливо разглядеть действительные формы и очертания социального мира.
Эта политико-познавательная определенность знания имеет и оборотную сторону. Для ученого недостаточно просто занять сторону и транслировать практическую истину той или иной социальной позиции как научную истину. Это достаточно часто происходит в практике ангажированного исследования, связанного с жизнью тех или иных уязвимых категорий или с состоянием тех или иных «проблемных» зон социального порядка. Гражданская или политическая позиция может выступать здесь оправданием плохого исследования.
В этом отношении мне крайне симпатична познавательная позиция Бурдье, который предлагал рассматривать социологию – при заранее известном социологу отсутствии монополии на трансцендентную истину – как попытку возможно наиболее полной тотализации, включения в итоговое научное высказывание как можно более широкого спектра эмпирических данных и частных конкурирующих перспектив. На таких условиях у социолога всегда остается повод для саморефлексии и учета эффектов собственной ангажированности.
– Вы поддержали ЦВК в НаУКМА, который был закрыт по распоряжению ректора Квита. Как вы считаете, уместна ли аналогия между борьбой наемных работников за права, представляющая постоянный армрестлинг, и борьбой за академические свободы в университетах? Насколько ценна деятельность таких автономных пространств для постсоветских стран?
– Вы нашли очень удачную аналогию, хотя она может быть понятной далеко не всем участникам пост-советской образовательной динамики, из-за редкости опыта ЦВК. Дело в том, что ЦВК – один из немногих университетских/академических центров в пост-советском пространстве, который пытается не обособиться от тяготящих институциональных реалий за счет грантов или иных форм финансовой самодостаточности, а менять отношения внутри самой институции, оставаясь ее частью. Иными словами, автономия в случае ЦВК является не экономической, а интеллектуальной. И я рассчитываю, что этот опыт достаточно ценен и доказателен в глазах не только всей прогрессистской интеллектуальной среды Киева (а как показали письма поддержки, и мира), но даже политически консервативной администрации НаУКМА, формально уважающей академическое самоуправление. В конечном счете, если НаУКМА за последние годы приобрела международную известность инновативной научной и художественной институции, это произошло отнюдь не благодаря теоретикам «трипольской культуры». Роль ЦВК здесь решающая.
Причем в интеллектуальном успехе начинаний ЦВК важна не только сугубо академическая составляющая. Ключевым условием здесь стал, конечно, коллектив, сложившийся в ЦВК и вокруг него. Это самая обнадеживающая солидарная и постоянно производящая новые социальные формы сеть, которую я знаю в постсоветском пространстве. Широкие познавательные интересы ее участников, глубокое владение текущей политической и общественной повесткой (в том числе, далеко за пределами Украины), реализация смелых проектов на грани науки и искусства – все это следствия сотрудничества между учеными, активистами, художниками на базе очень тонкого, но прочного консенсуса об интеллектуальной автономии. Без него такая интеллектуальная кооперация и синергия были бы невозможны.
Верно и обратное. Впечатляющие результаты: международные научные конференции, смелые художественные проекты, острая и при этом продуктивная дискуссия социальной тематики – были бы невозможны без последовательного и изысканного утверждения Центром своего права на смещение границ общепринятого понимания и способов действия, буквально зацементированных в скучном большинстве постсоветских институций. Интеллектуальная автономия – это, прежде всего непрерывный познавательный и социальный эксперимент.
Самый ценный ресурс академической жизни. Если институция налагает вето на эксперимент в своих наиболее живых и бурно развивающихся зонах, это крест на ее перспективах. Такое можно было наблюдать в нескольких известных, ранее новаторских российских институциях – всегда со схожим результатом. После такого жеста во имя безопасности институция очень быстро деградирует, сливаясь с серым фоном множества существующих образовательных фабрик бесплодной дисциплины и академической скуки.
– Однажды Бурдье отчасти пересек границы научного дискурса, выпустив книгу-диалог с художником Хансом Хааке. Насколько плодотворным может быть взаимодействие ученого и художника? Какие формы оно может принимать?
– Такое сотрудничество, если даже не сообщничество – всегда рискованный шаг, если только его не скрепляет консенсус, подобный тому, что обеспечивает работу ЦВК. Дело в том, что пересечение границ, установленных, по выражению Вебера, в ходе войны богов, может оказаться фатальным для носителей здравого смысла, действующего в каждом из пространств: художественном, научном. Помимо диалога Бурдье с Хааке или Бурдье с Грассом, можно найти множество куда менее удачных примеров сотрудничества этаблированных художников с этаблированными интеллектуалами, которые оставляют весьма шокирующее впечатление прежде всего своим уровнем конформизма и попыток взаимного самоудовлетворения.
Наиболее действенной гарантией от подобного исхода здесь является принадлежность собеседников из разных интеллектуальных и культурных универсумов к критическому авангарду внутри каждого из них. Точно также, как Бурдье отмечал гомологию своей критической позиции в поле социологии с позицией Хааке в поле искусства или Грасса в поле литературы, плодотворность любого подобного диалога или сотрудничества определяется мерой притязаний на автономию, которую пытается реализовать каждый из участников.
Я мог бы привести ряд российских примеров. Но в первую очередь мне снова приходит на ум пример ЦВК, как наиболее масштабный коллективный проект, который стал местом встречи профессионалов и активистов из самых разных полей, который занимают «у себя» отчетливо и рефлексивно автономистские позиции. Впечатляющий интеллектуальный результат не заставил себя ждать. Мыслительное пространство ЦВК – это рафинированное, насыщенное и очень четко выстроенное пространство без дисциплинарных перегородок, постоянные участники и создатели которого с легкостью обходят ловушки дилетантизма и популизма.
– Не могу не задать этот вопрос – как вы оцениваете результаты прошедших выборов? Что нужно делать нам, левым в сложившейся ситуации? Будет ли ситуация развиваться в сторону либерализации или нам нужно готовиться к закручиванию гаек?
– Полагаю, что с выборами еще не закончился период неопределенности и возможностей, открывшийся с массовой гражданской мобилизацией. Пришедший в движение политический порядок сохраняет подвижность, о чем свидетельствуют и быстрые перемены в должностном составе госаппарата, что выглядит «почти европейски» – в аналогичной европейской ситуации после выборов; и реконфигурация оппозиционных сил. Не говоря о том, что три месяца мобилизации глубоко всколыхнули самые разные профессиональные миры, включая тот же госаппарат или его контрагентов из частного сектора.
Приведу два примера, чтобы показать, насколько изменился микрорежим политической лояльности. Я уже упоминал о «НИИ митингов». Это исследовательская группа, в рамках которой я вместе с молодыми коллегами (далеко не только социологами) занимаюсь изучением мобилизации – в частности, беру интервью с участниками митингов, как общегражданских, так и «за Путина». На последнем пропутинском митинге, среди прочих, я смог побеседовать с парой молодых чиновников: он всегда был в госсекторе, она перешла из крупной международной компании в поисках стабильности (не политической, а финансовой). Так вот, они пришли на митинг вместе со своей организацией, поскольку в качестве вознаграждения им обещали отгулы. Но голосовали они, при этом, не за Путина. Парадоксальным, на первый взгляд, образом, в ситуации напряженного состязания за массовость для действующего правительства медиа-отчеты и телекартинка были важнее действительной политической лояльности. Что, в общем, довольно радикально отличает этот режим от позднесоветского.
Другой пример – молодая пара из частного сектора: он юрист крупной компании, она работница банка, которые по своему социальному профилю и характеру ответов полностью отвечают портрету «людей с Болотной», то есть, участников общегражданских протестных митингов. Но они пришли на пропутинский митинг, причем уже второй раз. Как они объяснили, исключительно для того, чтобы посмотреть, как это происходит – так сказать, протестировать цивильность больших политических мероприятий. Поскольку за любые уличные акции еще полгода назад в России можно было получить дубинкой по голове. Из беседы с ними я узнал, что следующий митинг, который они собираются посетить, будет уже общеграджанским – то есть, протестным, при условии его мирности.
Как мне представляется, эти примеры косвенно отражают процессы, происходящие также и в госаппарате. С одной стороны, репрессии против социальных активистов, упредительные аресты наиболее активных участников гражданских протестов и требование наказать «богохульных» Pussy Riot семью годами тюрьмы. С другой стороны, кооптация в госаппарат «либеральных» профессионалов и, в целом, смягчение требований политической лояльности в обмен на участие в профессиональном обеспечении стабильного внутреннего рынка. Анализируя долгую европейскую историю либерализма с XVI века, Фуко достаточно ясно показал, что либеральное управление населением оказывается менее затратным, чем режим «ручного управления», постоянно требующее вмешательства с неясным исходом и непредвиденных экономических расходов. Полагаю, в средне- и долгосрочной перспективе российский политический и экономический режим сдвигается в ту же сторону. Хотя это вовсе не означает, что по ходу такого сдвига не будет новых жертв и страданий.
Что касается перспективы ближайшего года, не исключено, что последует репрессивный удар по наиболее «опасным» с точки зрения текущей «стабильности» силам и организациям. Причем в их роли традиционно выступает не «официальная оппозиция», а независимые профсоюзы, левые и антифашистские движения, наиболее активные правозащитные организации. Именно они будут наиболее явно сопротивляться реализации «нового порядка», который предполагает, например, ФЗ-83 – закон, переводящий госучреждения (включая образовательные и медицинские) в поле коммерческой автономии. В этой ситуации левым нужно плотнее кооперироваться с профессионалами-юристами, программистами, медиками, преподавателями и наращивать свое участие в социальных проектах. Потому что, как я говорил в самом начале, наиболее действенные тактики социальной борьбы сегодня тяготеют к зоне администрирования и технической контр-власти. И это не отменяет по-прежнему актуального старого рецепта: быть готовым худшему, а действовать в расчете на лучшее.
Спрашивал Дмитрий Райдер
Добавить комментарий