«Политическая физиономия» восставшего Кронштадта: к столетию

Столетие исторического события порою оказывается рубежом, когда необходимо разобраться, что же это было за событие. С Кронштадтским восстанием 1921 года в это особенно необходимо. Событие хорошо документировано, большинство выявленных источников опубликованы, мы поимённо знаем большее количество участников, чем в любом другом сопоставимом по масштабу событии тех лет. И в то же время наше знание о событии – набор пропагандистских клише, за которыми нет ни живых участников восстания, ни живых его подавителей. Сопутствующая событию информационная война похоронила для нас само событие. Стоит задуматься, что даст потомкам наша эпоха, в которой тоже важным оказывается не факт, а его информационное эхо.

Чего хотели кронштадтцы в марте 1921 года?

Известные нам резолюции собраний и воззвания Ревкома, опровергают расхожую точку зрения, согласно которой «Советы без коммунистов» были главным требованием восставших. «Известия Временного революционного комитета матросов, красноармейцев и рабочих г. Кронштадт» (далее – «Известия Ревкома») сформулировали лозунг «Власть Советам, а не партиям» (этому была посвящена отдельная статья в выпуске 15 марта). К тому же, вероятно, лозунг нёс в массы не сам Ревком, а сотрудник «Известий Ревкома» Анатолий Ламанов, бывший председатель Кронштадтского Совета, эсер-максималист по убеждениям, к началу восстания – член партии большевиков.

Как нам следует понимать лозунг «Власть Советам»? После 70 лет власти, именовавшейся советской, само представление о власти советов затуманено. Что понимали под советской властью кронштадтцы в июле 1917-го и марте 1921-го?

Как и сейчас, век назад господствовало мнение, что общество состоит из групп индивидуумов, которым присущи общие интересы. Тогда эти группы, чаще всего, определяли как нации, и как классы. Различия между модными тогда идеологиями, национализмом и марксизмом, основывались именно на приоритете национальных интересов в ущерб классовым, или наоборот.

В России мобилизованные в 1914 году крестьяне более воспринимали себя уроженцами той, или иной губернии, нежели «великороссами», а Германия ими мыслилась как одна из отдалённых губерний. Национальные и государственные интересы не находили места в этой картине мира. А после той бойни, которую устроил национализм в последующие четыре года, среди образованных людей тоже обозначилась тенденция уделять больше внимания классовым интересам.

Когда в 1917 г. в России с ликвидацией монархии открылась возможность нового структурирования общества, проявилось сразу два подхода: традиционный путь выстраивания в национальных границах властной вертикали, на этот раз основанной на парламентаризме, и путь строительства снизу вверх управляющих ассамблей, избираемых на классовой основе. Поскольку обе модели были демократическими, обе они сразу стали испытывать деформирующее влияние традиций крестьянской общины, в которой демократия присутствовала, но разномыслие отвергалось, так что обсуждение вопроса должно было заканчиваться консенсусным решением, которого было легче добиться принуждением, чем убеждением.

По итогам происходившей в 1917 г. политической борьбы победителями оказалась партия сторонников классового подхода, заявивших о построении не только власти советов, но и диктатуры пролетариата. Вставший во главе этой диктатуры партийный руководитель излагал свои взгляды на неё следующим образом: «Всем известно, что массы делятся на классы… что классами руководят обычно и в большинстве случаев, по крайней мере в современных цивилизованных странах, политические партии; – что политические партии в виде общего правила управляются более или менее устойчивыми группами наиболее авторитетных, влиятельных, опытных, выбираемых на самые ответственные должности лиц, называемых вождями…».

К началу 1921 года сама правящая партия была на грани раскола, многие партийцы опасались, что Р.К.П.(б.) слишком увлеклась выстраиванием диктатуры партийных вождей и оторвалась от класса, от имени которого вожди эту диктатуру осуществляли.

Тем более беспартийные рабочие ценили систему избираемых ими советов, но не испытывали симпатии к новым и новым ограничениям, налагавшимся диктатурой партии. Распространялось мнение, что именем пролетариата реальных, живых рабочих посадили на голодный паёк и прикрепили к предприятиям. Лозунг «Заводы – рабочим» не помешал обратить заводы в места закрепощения рабочих. Можно говорить, что меры эти были временными, но ужесточение режима шло по нарастающей в течение трёх лет.

Я пишу тут о рабочих. Отношения большевиков с крестьянством (самой крупной на тот момент социальной группой в России) имели гораздо более сложную и крутую траекторию. Но речь будет идти про Кронштадт и Петроград. Несмотря на расчёты большевистских пропагандистов, сведения о размывании кронштадтского гарнизона крестьянами были сильно преувеличены. Да и из требований восставших видно, что интересы крестьян были на периферии их внимания.

Стоит рассмотреть содержание судьбоносной резолюции общего собрания команд 1-й и 2-й бригад линейных кораблей от 1 марта. Часть её пунктов не являются лозунгами, а содержат план действий, начиная с главного решения о перевыборах Советов (п. 1). Одновременно, этот пункт можно считать и программным. Остальные программные требования резолюции таковы:

1. Свобода слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов, левых социалистических партий (п.п. 2 и 13);

2. Освобождение политических заключённых социалистических партий, участников рабочего и крестьянского движений, пересмотр дел остальных заключённых (п.п. 5 и 6);

3. Упразднение органов политического контроля и вооружённых формирований Р.К.П.(б.) (п.п. 7 и 10);

4. Снятие заградительных отрядов (препятствовавших провозу товаров) и свобода кустарного производства, то есть шаги в сторону свободы торговли или, как следует из дальнейших текстов, свободы обмена (п.п. 8 и 12);

5. Уравнение пайка (п. 9);

6. Право крестьян свободно распоряжаться землёю (п. 11).

В дальнейшем Ревком в своих воззваниях дополнил эту умеренную платформу. В обращении к железнодорожникам Ревкомом была провозглашена свобода собраний, свобода передвижений, свобода прямого обмена между рабочими и крестьянами, отмена смертной казни и упразднение политической полиции («Закрытие всех ЧЕКА»), роспуск Трудармии (как вида рабского труда), «оплата рабочим золотом, а не бумажным хламом». В конце обращения сам Ревком подытожил: «Наши требования скромны. Мы хотим меньше свобод, чем их было в 1917 году. За это мы идём умирать».

Наконец, в упомянутой ранее статье «Власть Советам, а не партиям» содержится такое обоснование: «…какая бы партия ни стала у власти, она не избежит роли диктатора, так как, какой бы крайне социалистической она не являлась, у нас будут программные и тактические пункты, выработанные не жизнью, а созданные в стенах кабинета».

Итак, кронштадтцы оставались на позициях 1917 года, провозглашая, что власть должна принадлежать советам рабочих и крестьян, рабочим необходимо дать распоряжаться заводами и фабриками, а крестьянам – землёй и урожаем. При этом они заявили, что должна быть ликвидирована партийная диктатура, монополия большевиков на пропаганду, политическая полиция и новые формы рабского труда. Политзаключённых следовало освободить. Свобода слова должна распространяться на рабочих и крестьян, левые социалистические партии (а самой крупной из них к 1921 году была Р.К.П.(б.)) и анархистов. Никаких метаний в сторону Учредительного Собрания или однородного социалистического правительства не наблюдалось. Не было и требования свободы торговли, говорилось только про свободный обмен продуктами труда между рабочими коллективами, кустарями и крестьянами. Именно такая программа была представлена самими восставшими.

Что же приписывали восставшим их оппоненты?

Кронштадтские события марта 1921 г. наложились на уже идущую информационную войну, вызвав её обострение. Мировая пресса оживлённо перепечатывала слухи и домыслы о событиях в России. В самой большевистской России началась новая пропагандистская компания с неизменными собраниями, докладами, резолюциями, воззваниями и плакатами, направленными на то, чтобы навязать свою интерпретацию событий. Восставшие выпускали газету, старались распространить за пределами острова воззвания и листовки, вели регулярное радиовещание. Большевики пытались глушить кронштадтские радиосообщения силами радиостанции «Новая Голландия», но не очень успешно.

Интерпретация большевистскими пропагандистами того, что произошло в Кронштадте 1 марта, основывалась на Правительственном сообщении от 2 марта, подписанном председателем Совета труда и обороны Ульяновым (Лениным) и председателем Реввоенсовета Республики Троцким, которое мы сейчас подробно рассмотрим.

Начинается сообщение, как ни странно, не с событий на острове, а с публикации парижской газеты «Ла Матэн» («La Matin», «Утро») от 13 февраля о восстании в Кронштадте. Утверждается: «Французская контрразведка только несколько опередила события». И далее: «В Кронштадте и Петрограде появились белогвардейские листки. Во время арестов задержаны заведомые шпионы».

Итак, первый посыл – выступление подготовлено иностранными агентами.

Второе: «28 февраля в Кронштадте начались волнения на корабле «Петропавловск». Была принята черносотенно-эсеровская резолюция».

Второй посыл – действуют силы от черносотенцев до эсеров, то есть ставший уже традиционным спектр антибольшевистских сил.

Третье: «Появилась на сцену группа бывш. генерала Козловского…». Далее: «Бывший генерал Козловский с тремя офицерами, фамилии которых ещё не установлены…». «Таким образом, смысл последних событий объяснился вполне. За спиной эсеров и на этот раз стоял царский генерал».

Третий посыл – возникла очередная генеральская диктатура.

На этом описательная часть заканчивается, начинается директивная из трёх пунктов:

«1) Бывшего генерала Козловского и его сподвижников объявить вне закона.

2) Город Петроград и Петроградскую губернию объявить на осадном положении.

3) Всю полноту власти в Петроградском укреплённом районе передать Комитету обороны Петрограда».

Последний шаг очень характерен для большевиков на протяжении всей гражданской войны – под лозунгом защиты советской власти передать власть от советов депутатов комитету назначенцев.

Разберём три посыла по очереди.

Первый посыл – про газетное сообщение.

Наркомвоенмор Лев Троцкий регулярно читал иностранные газеты. Именно он обнаружил в номере «Ла Матэн» от 13 февраля сообщение про Кронштадт. Позднее он сам об этом рассказывал. Сообщение он описывал так: «…в ряде иностранных газет, в том числе и в «Матэн», сообщение о восстании в Кронштадте появилось ещё в середине февраля, то есть в то время, когда Кронштадт был совершенно спокоен». Тут надо отметить, что сообщение было не про восстание, там лишь утверждалось, что «…ввиду последних волнений кронштадтских матросов военные большевистские власти принимают целый ряд мер», а далее – совершенно не достоверное сообщение о сотнях арестованных. Сотен арестованных в феврале, конечно, не было, а вот причины писать о волнениях – были. Чекист Владимир Фельдман в своём докладе от 10 декабря 1920 г. писал о «недовольстве», вообще достаточно свидетельств, что ситуация была далека от спокойной.

Выстраивание причинно-следственных цепочек – оружие обоюдоострое. Уже 24 февраля Исполком Петросовета объявил в Петрограде военное положение потому, что накануне забастовал на Васильевском острове Трубочный завод. Заводы в Петрограде бастовали и раньше, но тут не только Васильевский остров, а весь город был объявлен на военном положении. Можно поставить вопрос: большее внимание Зиновьева к этой забастовке объясняется прозорливым предвидением её последствий, или последствия являются результатом жёстких действий Исполкома?

Если уж придерживаться теории заговора, то можно дойти до утверждения, что аресты приблизительно 10 000 кронштадтцев после взятия крепости Красной Армией были подготовлены французскими спецслужбами, раз до этого об арестах писали в «Ла Матэн».

Итак, Троцкий, по его же утверждению, прочитав во французской газете о «волнениях» в Кронштадте, как нарком по военным и морским делам, указал командованию Балтфлота принять меры по предотвращению восстания. Переписка эта не обнаружена, меры, как известно, предпринимались, но не достаточные.

У части высокопоставленных большевиков уже тогда была очень развита шпиономания. Скажем, 9 марта 1921 г., во время Кронштадтских событий, Феликс Дзержинский писал Вячеславу Менжинскому: «…сегодня перехвачена английская радиотелеграмма о восстании в Одессе. Значит, если нет, то будут попытки».

На Ленина известие о том, что «Ла Матэн» заранее сообщила о восстании в Кронштадте, очевидно, произвело очень большое впечатление. Он посвятил этому обстоятельству большую часть своего сообщения X-му съезду о событиях в Кронштадте. Несмотря на выраженный интерес простых делегатов, о Кронштадте на съезде сообщалось мало. Тем не менее, Ленин потом вернулся к февральскому сообщению «Ла Матэн», сделав подробный обзор свежих публикаций буржуазной прессы.

Я приведу небольшие выдержки из этого длинного обзора, так как он хорошо раскрывает положение на этом фронте тогдашней информационной войны: «С начала марта ежедневно вся западно-европейская печать публикует целые потоки фантастических известий о восстаниях в России, о победе контрреволюции, о бегстве Ленина и Троцкого в Крым, о белом флаге на Кремле, о потоках крови на улицах Петрограда и Москвы, о баррикадах там же, о густых толпах рабочих, спускающихся с холмов на Москву для свержения Советской власти, о переходе Буденного на сторону бунтовщиков, о победе контрреволюции в целом ряде русских городов, причем фигурирует то один, то другой город, и в общем было перечислено чуть ли не большинство губернских городов России».

Далее: «У нас здесь есть в Москве представители крупного капитала, которые во всех этих слухах изверились, и они заявили о том, как в Америке одна группа граждан употребила невиданный прием агитации за Советскую Россию.

Эта группа собрала из газет, самых разнообразных, за несколько месяцев всё то, что говорили про Россию, про бегство Ленина и Троцкого, про расстрел Троцким Ленина и обратно, собрала все в одну брошюру. Лучшей агитации для Советской власти нельзя себе представить. Изо дня в день собирались сведения о том, сколько раз расстреливались, убивались Ленин и Троцкий, эти сведения повторялись каждый месяц, и затем, в конце концов, их собирают в один сборник и издают».

Рассказ о брошюре даёт понять, что поток фантазии начался не с начала марта, что он продолжался, минимум, несколько месяцев. А это значит, что февральское сообщение о волнениях в Кронштадте не является чем-либо особенным на фоне сообщения о восстании в Одессе, об отделении Саратова от России или о белом флаге над Кремлём.

Чередующиеся вымыслы о восстаниях в различных городах почти исключают реакцию на каждую такую новость, подобную реакции Троцкого на сообщение о Кронштадте, или Дзержинского – на сообщение об Одессе.

Впрочем, не обязательно каждое сообщение о восстании было выдумкой иностранных журналистов. В одном из первых номеров «Известий Ревкома» было помещено сообщение о всеобщем восстании в Петрограде. Газета, вероятно, не имела значительного хождения за пределами Кронштадта, но известно, что восставшие активно пользовались радиостанцией, и, вполне вероятно, передавали сообщения близкие к публикациям в «Известиях Ревкома».

Второй посыл – про «черносотенно-эсеровскую резолюцию».

«Эсеровски-черносотенные резолюции» – это формулировка Зиновьева, которая содержалась в первой шифрограмме, сообщавшей о событиях 28 февраля на находившихся в Кронштадте линкорах «Петропавловск» и «Севастополь». Шифрограмма была отослана тогда же, 28 февраля. Можно уверено предположить, что Зиновьев тогда с текстами резолюций «Петропавловска» и «Севастополя» знаком не был. Если тексты резолюций тогда или впоследствии были известны в Петрограде и действительно могли быть представлены как черносотенные, то большевики обязательно опубликовали бы их целиком или частично со своими комментариями, как они это делали с другими подобными документами. Этого не произошло, мало того, резолюции до сих пор не обнаружены. Значит, либо резолюции затерялись в ходе дальнейших событий на острове, и Зиновьев их не видел ни тогда, ни впоследствии, либо в них не было найдено ничего, что могло бы дискредитировать команды линкоров в глазах рабочих, крестьян, красноармейцев и краснофлотцев.

Реальную резолюцию, принятую 1 марта, мы уже рассмотрели, она, возможно, была слишком эсеровской для большевиков, но, уж точно слишком большевистской для эсеров. Даже свобода слова и печати провозглашалась лишь для «левых социалистических партий», Партия социалистов-революционеров (П.С.Р.) из этого определения исключалась. Насколько можно судить на основании имеющихся фактов, в восстании участвовали только отдельные эсеры, не имевшие контактов с остальной П.С.Р. Когда представители П.С.Р. установили контакт с восставшими, они могли предложить сотрудничество только в случае поддержки Кронштадтским ревкомом лозунга созыва Учредительного собрания. Ревком на эти условия не согласился.

Третий посыл – о генерале Козловском и «золотопогонниках».

Сообщение о том, что восстание, якобы, организовано бывшим генералом, дало наибольший пропагандистский эффект.

Забастовочное движение в Петрограде в начале марта уже стихало, рабочие многих предприятий вышли на работу 1, 2 или утром 3 марта. Значит, это произошло ещё до публикации сообщения Совета труда и обороны, указавшего на генерала Козловского, как на организатора и возглавителя восстания.

Но на дальнейший ход событий, на свёртывание забастовок, на резолюции трудовых коллективов, на устойчивость боевых частей именно этот пропагандистский ход оказал значительное влияние. Политработа большевиков вскоре сконцентрировалась именно на этом доводе. Обращение Ревтройки Балтфлота «Ко всем морякам Балтфлота», опубликованное 5 марта, утверждало: «Смутьяны, провокаторы и агенты Антанты сбросили наконец маски!». «Приняв иудины услуги бывшего генерал-лейтенанта Козловского, они заняли некоторые форты Кронштадтской крепости». Для вескости Ревтройка произвела генерал-майора Козловского в генерал-лейтенанты.

Вскоре повсюду стали приниматься резолюции, очень между собою похожие, например, «13 марта общегородское собрание красноармейцев гатчинского гарнизона совместно с членами профсоюзов, заслушав доклад т. Подпека и других о текущем моменте, постановляет: «Шлём своё презрение предателям рабочего класса с.-рев., меньшевикам и царским генералам, вовлёкшим в преступную авантюру обманутых кронштадтских матросов, готовящим предательский удар в спину рабочего класса России…».

Откуда берутся такие резолюции? Начало многих из них не оставляет сомнений – резолюции вынесены после доклада пропагандиста.

Так, 15 марта газета «Смена» печатает: «Заслушав доклад о положении под Кронштадтом, мы, рабоче-крестьянская молодёжь, члены РКСМ, взятые в отряд полка профсоюзов, видя затеянную белыми генералами и чёрной сворой подлую игру, благодаря которой они опутали и поймали на эсеро-меньшевистскую удочку кронштадтцев и некоторых рабочих Красного Питера…».

26 марта газета «Красный Балтийский флот» публикует следующее: «Заслушав доклад начальника гарнизона тов. Романец о кронштадтских событиях, мы, красные моряки Черноморского флота и красноармейцы Новороссийского гарнизона, клянёмся умереть за красное знамя и выступить как один на борьбу со ставленником мировой реакции – ген. Козловским…».

О том, что в крепости имеется бывший генерал, в Петрограде, конечно, не могли не знать. После того, как в Ораниенбаум пробрался (очевидно, 2 марта) комиссар крепости Громов, стали известны фамилии ещё нескольких бывших офицеров, и появилась достоверная информация о том, что Козловский восстание деятельно поддержал. Оставалось досочинить о руководящей роли Козловского в восстании, о том, что именно он арестовал комиссара Балтфлота Николая Кузьмина и т.п.

Большевики понимали, что участие в восстании эсеров, меньшевиков и анархистов не дискредитирует восстание в глазах беспартийных. Поэтому в направленных вовне сообщениях они рассказывали про черносотенцев, генералов, золотопогонников, шпионов и домовладельцев. Так, фамилию члена Кронштадтского Ревкома Тукина систематически искажали, чтобы вызвать ассоциации с известной в Кронштадте и Петрограде купеческой семьёй Туркиных.

Особым подарком большевистским пропагандистам было прибытие 8 марта в Кронштадт, в качестве представителя Красного Креста, барона Вилькена, командовавшего линкором «Севастополь» в 1917 году. История с миссией Красного Креста, как только о ней стало известно на материке, тут же обросла множеством недостоверных подробностей. Но столь убедительному в начале 1921 года доводу, что помощь от международных и иностранных организаций неизбежно накладывает некие политические обязательства, суждено было вскоре стать неудобным уже для большевиков, когда разразился голод в Поволжье, и американские организации предоставили свою помощь голодающим.

Конечно, наиболее грубая ложь лучше всего усваивалась вдали от Кронштадта и Петрограда. Самые негодующие резолюции приходили с сытого юга. Часть из них была обращена к восставшим. Некоторые, особенно обращения моряков-черноморцев, перепечатывали «Петроградская Правда» и «Красный Балтийский флот», но до восставших они не доходили. В Кронштадт попадали только ультиматумы и близкие к ним тексты, направленные на запугивание, такие как воззвание Комитета обороны Петрограда «Достукались», которое потом сами большевики расценивали как политическую ошибку.

Имеется интересный, хотя и не вполне достоверный, рассказ о полемике пропагандистов обеих сторон. Комиссар форта «Краснофлотский» Сладков 5 марта сообщил Зиновьеву, что имел разговор по радио якобы с председателем ревкома, которого он назвал Волиным, тот, впрочем, к Ивану Сладкову обращался «Колька». Несмотря на эти странности, пересказанный Сладковым разговор очень примечательный: комиссар Сладков воспроизводил пропагандистские ходы про переворот, руководимый «золотопогонниками», на что оппонент Сладкова твердил, что «Петропавловск» был и останется красным кораблём, что арестованы только коммунисты, тяготеющие к диктатуре, остальные работают на своих местах, что «золотопогонники» бегут из крепости к большевикам и т.п.

Невозможно сказать, что наверх не поступала информация о действительном состоянии дел. Сравнительно точную оценку положения в Кронштадте дали чекист Владимир Фельдман перед восстанием, комфлота Александр Нёмитц во время восстания и чекист Семён Агранов после восстания. Но вождям была важна пропаганда, а пропаганда не ищет истины.

Исключительная активность пропаганды в марте 1921 года может быть объяснена многими причинами: наряду со стратегическим положением Кронштадта, это и программная близость конфликтующих сторон, создававшая колебания масс, и особенности момента, повышавшие ставки в развернувшейся борьбе. 16 марта в Лондоне Леонид Красин и Роберт Хорн подписали советско-британское торговое соглашение. 18 марта в Риге был подписан мирный договор между Р.С.Ф.С.Р. и Польшей. Иной ход событий на берегах «Маркизовой лужи» мог повлиять на исход этих переговоров. Но самой большой ставкой был съезд Р.К.П.(б.).

X-й съезд был фронтальной атакой Ленина на «Рабочую оппозицию» и сторонников демократического централизма. Борьба шла за единство Р.К.П.(б.). Как мы ранее выяснили, лозунги восставших были очень умеренными, не очень далеко отходили от критики сформировавшейся диктатуры со стороны сторонников «Рабочей оппозиции» и децистов. И именно поэтому требовалось представить восстание как действие, радикально враждебное большевикам, и рабочим с крестьянами. Только это позволяло исключить смыкание восставших с крайними оппозиционерами внутри самой правящей партии. А именно внутрипартийные вопросы беспокоили Ц.К. больше, чем восстание того или иного города или уезда.

Ивар Смилга сказал на съезде: «Конечно, не то страшно, что в Кронштадте Козловский в блоке с правыми эсерами восстал. Я бы сказал, что это на вопрос, который мы сейчас обсуждаем, не имеет решающего влияния, как и даже тот факт, что на петроградских заводах были волынки, – это вопрос текущего момента. Вопрос же, интересующий нас сейчас, – вопрос партийного строительства, и в нем опасностью является тот момент, что из числа наших кронштадтских товарищей коммунистов, по словам т. Троцкого, процентов 30 принимает активное участие против нас, процентов 40 занимает нейтральные позиции и только остальная часть борется против кронштадтских повстанцев».

Данные о расколе Кронштадтской организации Р.К.П.(б.) затем были уточнены при проведении в ней перерегистрации, но раскол был, и существует достаточно свидетельств, что он возник ещё до восстания, действительно под влиянием внутрипартийных дискуссий.

Какова была судьба Кронштадтской организации большевиков на фоне дискуссии и восстания?

Перерегистрация Кронштадтской организации Р.К.П.(б.) в сентябре 1920 года показала добровольную убыль от 25 до 27 % общей численности. Это положение могло считаться ещё относительно благополучным, согласно докладу Владимира Фельдмана от 10 декабря, по Балтфлоту в целом партийную организацию покинуло более 40 % членов.

К 1 марта в Кронштадте числилось всего членов Р.К.П.(б.) – 2 126, из них было прикреплено к райкому – 684, а к Кронполитотделу – 1 442 (то есть, большинство кронштадтских большевиков состояли на военной службе), так же имелось около 500 кандидатов. Большевиков с дореволюционным стажем почти не было. Около 85 % кронштадтских партийцев в регистрационных карточках числились рабочими и крестьянами, но фактически большая часть их была служащими, военными и гражданскими. То есть они так же «вышли из народа», как и большинство партии, и суть проходившей в конце 1920-го и начале 1921-го партийной дискуссии состояла именно в том, что «вышедшие из народа» партийцы стали терять связь с народом, из которого они вышли.

На X-м съезде Р.К.П.(б.), уже во время восстания, представители Рабочей оппозиции делали очень тревожные заявления. Лидер группы Александр Шляпников утверждал, что, несмотря на рост Р.К.П.(б.), среди рабочих, оставшихся в промышленности, количество партийцев сокращается. Так, среди металлистов Питера, по их же словам, нет и 2 % большевиков, а более достоверные сведения о количестве большевиков среди металлистов Москвы давали цифру 4 %.

Делегат Юрий Милонов, описывал вставшую перед партией дилемму: «Как решить такую проблему: раз крестьянство не с нами, раз рабочий класс подпадает под влияние разных мелкобуржуазных анархических элементов, раз он тоже имеет склонность отойти от нас, – на что же может опираться сейчас коммунистическая партия? Здесь придется искать выхода в двух направлениях. Или нужно сказать, как говорят некоторые лица на местах, что рабочий класс в революционной и политической борьбе и социалистическом строительстве является шкурником и на него опираться нельзя, – и такую теорию выдумали, – или же нам нужно сказать, что опираться ни на кого нельзя, как это уже пытался указать т. Осинский. Получается нелепое положение: мы оказываемся над пропастью, между рабочим классом, который заражен мелкобуржуазными предрассудками, и крестьянством, которое по существу мелкобуржуазно; нельзя же опираться на одно советское и партийное чиновничество?».

Делегаты ленинской «Десятки» и примкнувшего к ним «Буфера» возражали, что недопустимо вести критику партийного и государственного руководства в таких выражениях, как это делалось в ходе предшествовавшей съезду дискуссии. Лев Троцкий на съезде цитировал «газету т. Зиновьева», надо полагать, «Петроградскую правду»: «Самодержавная власть и иерархическая система управления предприятиями, которая царит сейчас на железных дорогах и которую насаждает Цектран, совместно с НКПС, рассыпанные «глаза» по всему предприятию, которые должны припугнуть рабочих, натягивать сверху вожжи, а снизу побуждать рабочих, порою в самой грубой форме, подчиняться этим вожжам – есть типичные черты мануфактурного периода».

Итог был подведён в резолюции съезда «Об единстве Партии»: чтобы исключить критику Р.К.П.(б.) извне, съезд решил не ликвидировать вызывавшие критику явления, а ограничить критику изнутри. «Рабочую оппозицию» заклеймили в резолюции «О синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии».

Так или иначе, и само перерождение Р.К.П.(б.), и его критика оппозиционерами, внесли раскол в Кронштадтскую большевистскую организацию. Как мы уже сказали, она не была такой рабоче-крестьянской, как об этом заявляла, зато уровень грамотности партийцев был сравнительно высоким. Не были они и равнодушными попутчиками, безразличными к положению в стране и партии. Напротив, кронштадтские большевики активно включились в дискуссию, но не путём абстрактного теоретизирования, а переходя на личности, выясняя, кто из товарищей демонстрирует свою буржуазность и в чём именно, считая стулья в комнатах сослуживцев и платья у их жён. В ходе обсуждения взаимоотношений «верхов и низов», в дискуссию втянулись беспартийные кронштадтцы, которые тоже не были несознательной серой массой. Чекист Фельдман отметил, что одной из причин неудовлетворённости балтийцев политработой является «жажда учиться, получать знания… в особенности среди матросов».

В то время как «газета т. Зиновьева», которому подчинялись кронштадтские большевики, прикреплённые к райкому, клеймила «самодержавную власть» Цектрана, большая часть организации, прикреплённая к Кронполитотделу, подчинялась комиссару Балтфлота Николаю Кузьмину, который уже приобрёл внешность «тучного холёного барина» и запомнился окриком «я не позволю комитетчину разводить».

Во время восстания раскол стал фактом. Со 2 марта действовало Временное бюро Кронштадтской организации Р.К.П. в составе Якова Ильина, Антона Кабанова и председателя союза рабочих-металлистов Фёдора Первушина, уже 3 марта они призвали коммунистов остаться на своих местах и сотрудничать с Ревкомом. За период со 2 по 5 марта все не покинувшие остров большевики, заявлявшие о непризнании Ревкома, были арестованы восставшими, частью помещены в Следственную тюрьму, частью – под домашний арест. Таким образом, почти на всём протяжении восстания в крепости действовали два бюро Коммунистической партии. Члены старого бюро продолжали называть себя большевиками и находились в Следственной тюрьме, члены временного бюро поддержали восстание.

Заключённые следственной тюрьмы были освобождены во время уличных боёв в крепости, Временное бюро, напротив, было арестовано. Заметим, остров члены Временного бюро не покинули, в отличие от большинства членов Ревкома. Чекисты выделили следствие в отношении «Временного бюро» в отдельное дело, по которому проходило 14 человек. На следствии члены Временного бюро утверждали, что руководствовались тактическими планами, направленными на сохранение на свободе максимального количества коммунистов и составление ими заговора против Ревкома. Следователь Кордовский, напротив, считал, что воззвание Временного бюро «изменило весь ход мятежа и парализовало всю подпольную работу». Тройка согласилась с доводами следователя, приговорив 6 человек, включая Ильина, Кабанова и Первушина к расстрелу, а остальных 8 коммунистов, не предпринимавших активных действий, – к 5 годам общественных работ условно.

Наибольшее число коммунистов во время восстания предпочло покинуть партию, причём делалось это, как правило, демонстративно. Согласно докладу, предоставленному особоуполномоченным Семёном Аграновым в Президиум В.Ч.К.: «За время мятежа в Ревком и редакцию поступило от 800 до 900 заявлений о выходе из РКП». Иными словами, заявления написали от 37,6 до 42,3 % членов организации. При перерегистрации парторганизации считалось, что в ходе восстания Р.К.П.(б.) добровольно покинули 497 человек (23,4 %).

При перерегистрации после подавления восстания в Р.К.П.(б.) были восстановлены 734 человека (34,5 %). Из них 95 человек к началу марта находились вне крепости, 167 человек ушли с острова и приняли участие в подавлении восстания, 327 человек были арестованы восставшими, 135 человек оставались в Кронштадте, но не участвовали в событиях на чьей-либо стороне. Кроме того, 211 человек при перерегистрации числились исключёнными из Р.К.П.(б.), а не прошло перерегистрацию 137 человек.

Следствию так и не удалось установить фактов деятельности в Кронштадте организованных политических групп, распавшихся ещё в 1919 и 1920 годах. Были только отдельные меньшевики, максималисты и анархисты среди массы беспартийных и коммунистов. Согласно материалам следствия, Анатолий Ламанов 4 марта написал для «Известий Ревкома» заявление о выходе из Р.К.П.(б.) и вступлении в Союз с.-р.-максималистов, но из этого не следует, что этот Союз в крепости действовал. Член Ревкома Владислав Вальк на допросах твердил, что считает себя меньшевиком-интернационалистом, но отрицал существование в Кронштадте меньшевистской ячейки.

Даже если допустить существовали неких групп социалистов или анархистов, всё равно следует признать, что наиболее многочисленными и организованными структурами партийного типа в восставшей крепости были организации коммунистов, одна из которых поддержала восстание, другая же оказалась под арестом.

В итоге, вопреки устоявшемуся мнению, Кронштадтское восстание необходимо считать восстанием беспартийных и оппозиционных коммунистов, оставшихся на платформе советской власти, но выступивших против партийной диктатуры. Это восстание было прямым продолжением «Кронштадтской республики» 1917 года и восставшие имели программу, прямо восходящую к требованиям июля 1917-го.

Андрей Калёнов
анархист из Санкт-Петербурга