Как политическому активисту выжить в колонии: расшифровка подкаста проекта «Публичные призывы» с Полиховичем и Олесиновым

Сайт проекта Avtozak Live опубликовал расшифровку подкаста «Публичные призывы», который рассказывает историю антифашистского движения в России.  Его автор, журналист Дмитрий Окрест расспрашивает героев, Алексея Полиховича и Алексея Олесинова, о том, как политическому активисту выжить в колонии.

Олесинов дважды был в заключении из-за того, что его считали неформальным лидером антифашистского движения. Поэтому его преследование правозащитники признали политически мотивированным. Поводом стало две драки, в которых он якобы принимал участие. Антифашисты по всей стране проводили массовые акции с требованием освободить Алексея, в том числе перекрывали улицу напротив изолятора, где он сидел незадолго до первого приговора. Его адвокат Стас Маркелов был убит 19 января. Этот день стал днем международной солидарности антифашистов.

- Какие тюремные привычки у вас остались в быту?

Полихович: Когда я освободился, мне было неловко и неприятно стоять с телефоном у окна: в зонах по телефону не разговаривают у окна, а прячутся куда-то в глубину барака. Еще я испытывал желание спрятать нож после того, как резал колбасу или сыр, потому что в тюрьме ножи запрещены, и их нужно прятать. Ты вытащил нож из ножки кровати, порезал и убрал обратно.

Олесинов: Я не особо ощущаю влияние этого [тюремного опыта]. Дело в том, что эта среда близка мне, как человеку, родившемуся в Якутии. Я был окружен людьми, которые не по своей воле попали на Дальний Восток. С детства это было естественное общение.

Полихович: У меня был опыт армейской службы, и он оказал на меня большее влияние. Я вернулся [после службы] заряженный армейской субкультурой — в пьяном виде слушал песни про море, вино и трудности морской жизни. А вот после тюрьмы я довольно быстро влился в обычную жизнь.

- Как сокамерники воспринимали то, что вы заехали по политическим мотивам?

Олесинов: Люди из преступного мира, максимально далекие от наших дел, были, скажем, немного удивлены. А что касается молодежи, которая хотя бы краем уха могла слышать [о наших делах], то все было нормально. Я не почувствовал недопонимания или глобального недоверия. Я думаю, все помнят про убийство Насти Бабуровой и Стаса Маркелова, а он был моим адвокатом. Это освещалось на телеканалах. Ящик — это штука, которая фактически круглосуточно работает в тюрьме, и мое имя и фамилия там тоже всплывали.

Полихович: Всем было интересно поговорить, спросить вообще, зачем мы вышли [на Болотную].

Это как реалити-шоу. Люди любят смотреть передачи про преступников, и ты сначала смотришь про человека в телевизоре, а потом сравниваешь это и свои ощущения от конкретного человека, который перед тобой сидит. Мы в какой-то степени тоже были героями реалити-шоу.

Олесинов: Чаще всего спрашивали о мотивации. В Бутырке тогда было довольно большое комьюнити людей, так или иначе связанных с маргинальными политическими вещами. Поэтому интерес касался мотивов: кто нам платил [за выход на Болотную]. Такие вопросы, конечно, находили живой отклик в душах арестантов. Им казалось чем-то невероятным, что люди могут по доброй воле заниматься такими странными, по их представлению, вещами.

- Нередко националисты становятся в тюрьме активистами — людьми, которые по заданию администрации пытают людей. Вы сами с ними сталкивались? Что вообще с национальным вопросом?

Полихович: И землячество, и негатив на основе национальности, этносов или конфессий осуждаются. Однако в реальности люди объединялись по национальному признаку довольно часто, особенно в колонии. Я жил в так называемом мусульманском бараке, где были молельные комнаты для мусульман. По сравнению с другими бараками там было было много исповедующих ислам. И люди объединялись на основе одной веры. Напряжение между общиной мусульман, которые молились, и теми, у которых главным был воровской кодекс, было довольно большим.

Были свои объединения у чеченцев, азербайджанцев. Это нельзя сравнить с бандами в американских фильмах про тюрьму, где есть банда нацистов, есть банда чернокожих, есть банда людей из Азии. Но люди объединялись, в камерах и бараках был свой угол, место, где живут люди определенной национальности или этнической принадлежности.

В колонии сидел московский скинхед-антифашист, который начал семейничать (вести общий быт) с двумя рязанскими бонами, [осужденных] по делу «Белых волков». На их примерах можно выделить несколько дорог, которые открываются перед националистами в тюрьме. Один из них работал в мажорных местах, например, в комнате для длительных свиданий, и, видимо, общался с операми.

Второй его подельник был человеком, который прислуживал в церкви и там был завхозом. Его отпустили по УДО, но через несколько дней в колонии ходили слухи, что ФСБшники приехали и ругались на ФСИНовцев, потому что они дали ему характеристику. На чувака навесили акты, и он не вышел по УДО.

Третий был несистемным, я с ним, возможно, чаще всего контактировал. Часто возникает такая ситуация, что с националистом у тебя больше общих тем, чем с аполитичным человеком из региона. Он был заряженным на борьбу с тем, что ему казалось отвратительным. Под этим он понимал обывателя — он ненавидел массу аполитичных, русских в том числе.

И, кстати, у нас смотрящим за колонией был чувак по делу об убийстве рязанского антифашиста. То есть он пошел по тюремной дороге и отказался от националистического бэкграунда.

- А какими были взаимоотношения с так называемыми опущенными? Из низшей касты в уголовном мире.

Полихович: Один националист сидел в моей колонии за нападение на мигранта — он сел еще «малолеткой». За такое могли спросить. С точки зрения кодекса это неоправданный беспредел. Но люди, поднявшиеся с малолетки (то есть совершившие преступление до 18 лет), оправдывались тем, были юными. И так слезали с конфликтов.

Так вот, этот националист занял одну из низших ступеней смотрящих. Потом выяснилось, что он и другой мужик стали уединяться друг с другом. Другие заключенные сняли видео про это — и оно стало ходить по всей колонии.

Заключенные пошли к смотрящему, к человеку, который сидел по делу об убийстве рязанского антифашиста. В итоге этих ребят [снявших видео] вызвали, избили и выкинули в опущенные. И националист тоже стал опущенным и подметал двор.

После этого мы с ним почти не общались — это было невозможно. Ты не можешь здороваться за руку, ты не можешь брать из рук человека что-то, кроме запрещенного: ножей, телефонов, сигарет. Ты можешь ему дать одну отдельную сигарету, а вот дать пачку и принять ее обратно из его рук уже нельзя. Отношение было к пинчам (опущенным) негативное, агрессивное, довольно грустно за ними было смотреть. С точки зрения тюремного кодекса к ним нельзя проявлять агрессию. Но, естественно, эти люди поражены в правах, а заключенные на них реагируют в основном негативно.

Но при этом надо понимать, чтобы что в бараке нужны люди, которые будут делать грязную работу. Ими становятся опущенные — это часть иерархии. Они делают грязную работу, которая неприемлема для множества других людей заключенных. За это им дают, что называется, на насущное: сигареты, конфеты, кофе.

У нас был чеченец в бараке, и он был опущенным. Другие чеченцы с ним общались просто потому, что они были объединены этносом, но все равно оставались на дистанции. В Новый год, когда все звонили своим родственникам, молодой чеченец пошел к этому пинчу и дал ему позвонить.

Олесинов: Почему человек может оказаться вдали от стола, за которым могут сидеть порядочные арестанты? По моему опыту чаще всего это было связано с девиантным поведением. Я могу сказать, что практически не видел проявлений агрессии в их адрес. Но, конечно, пренебрежение всегда было.

Все наши общие знакомые, прошедшие тюрьму, с наслаждением вспоминали время, когда они читали. Вы сами помните этот момент?

Полихович: Я написал друзьям, что хочу прочитать «Капитал». Мне прислали огромный том — буквально кирпич. В итоге прочитал страниц пять. Кажется, у меня дома до сих пор лежит этот тюремный Карл Маркс.

С Лешей «Сократом» Сутугой  (один из самых известных антифашистов, узнать о нем больше можно в книге «Быть скинхедом. Жизнь антифашиста Сократа») мы впоминали Нестора Махно. Махно тоже сидел в Бутырке, в камере номер восемь. И мы с Сократом пытались вычислить, где же эта камера. Может быть, мы сидим в ней. Высчитывали, сколько человек в этой камере было. Изучали, как он описывает [обстановку], когда его освободили. Наши попытки не увенчались успехом — мы так и не смогли понять, где сидел Махно.

Олесинов: В Бутырке, на самом деле, довольно неплохая библиотека. И в «Медведково», и в Бутырку книги заходили довольно легко. Причем самые разные. А в лагерях уже было по-разному.

Книги, конечно, были большой отдушиной. Но читающие несколько маргинально чувствовали себя среди основной массы людей, которым, скажем так, мотивация [читать] была не вполне понятна.

Полихович: В СИЗО «Бутырка» я познакомился с [философско-литературным] журналом «Логос». У него мягкая обложка, и можно было его скрутить и легко переносить. С книгами в твердой обложке было сложнее.

Олесинов: А было ли у тебя что-то из прочитанного, что значительно повлияло на твои взгляд? Я, несмотря на то, что учился на философском МГУ, именно под арестом в Бутырке открыл для себя республиканскую философию. Прочитал Ханну Арендт «О революции», и это в корне изменило многие мои представления. 

Полихович: В спецприемнике читал Дюркгейма про формы религиозной жизни. И это меня реально поразило, мне кажется, это одна из наиболее сильно повлиявших на меня в жизни книг. Эта книга — какое-то социологическое исследование бородатых веков. Она мне так хорошо объяснила, как работает религия и общество, что я теперь через эту призму во многом смотрю вообще на многие вещи в жизни. 

- СМИ утверждают, что через ЧВК Вагнера прошло более 50 000 заключенных. Учитывая ваш опыт, вы удивлены, что люди так охотно согласились на подобный формат освобождения?

Олесинов: Это очень недостойная история. Но люди покупаются на это. Эх, русская тюремная жизнь… Посмотрим, чем это все закончится. Я думаю, что большинство из этих людей, к сожалению, сгинут. Но о тех, кто вернется, мы едва ил услышим что-то хорошее.

Полихович: Я могу понять их. То есть могу понять человека, которому сидеть еще 20 лет, например. Понять, почему он может согласиться поехать на войну и убивать других людей. Чтобы поскорее освободиться.

Вот как люди реагируют? Ну, видимо, да, много кто на это соглашается. Но у нас это все довольно близко подводит, собственно, к Шаламову, к теме сучьих войн. Получается, это же такая калька получается в некотором смысле. Есть большие сомнения, что эти люди уцелеют. Но выжившие, кажется, вернутся обратно в тюрьму.

- Что обществу надо делать с теми, кого оно считает преступниками?

Олесинов: Остракизм. Но в нашей реальности это невозможно.

Полихович: С тех пор, как я отсидел в тюрьме, я за семь лет ни разу не пытался [даже] тронуть за руку полицейского. Я не знаю, можно ли сказать, что меня исправила тюрьма. Но длительность и тоскливость [в заключении] заставляют задуматься о цене, которую ты за свои действия платишь. Не так важно, справедливо наказание или нет. Важно, что оно повлияло на психику.

Но есть обратные примеры. Люди, которые совершают преступление, попадают в тюрьму. В тюрьме у них все хорошо, они понимают, что и тут можно жить, и они втягиваются в эту реальность. И она их никак не исправляет.

Я не считаю, что [работа с совершившими преступления] должна быть такой, как в России. Учитывая пытки и насилие. Учитывая, как сложно получить образование в тюрьме. Это выстроено неадекватно — причем как для заключенных, так и для сотрудников.

Почему сотрудники прибегают к насилию? Потому что с помощью насилия они пытаются установить свой контроль над большими массами людей. Им не хватает штата и они плохо обучены. За скобки выведем садистов — мне кажется, их мало.

Как это должно работать? На мой взгляд, у нас как-то очень просто все работает: вот ты совершил какую-то херню — государство тебя накажет. И ничего не анализируется. Почему человек это сделал? Как можно было это предотвратить? Может, есть проблемы, вообще не связанные с уголовным наказанием? Может, они привели человека к преступлению? Государство должно вести социальную работу. Это в большей степени решит проблему на подлете.

Олесинов: Дело не только в тюрьме, но и в отсутствии у нас института независимого суда как минимум. К тому же, система никого не меняет — она старается человека сломить. Это, скажем так, не то, чтобы только в ее традициях — это в традициях нашей холодной русской жизни. Поэтому здесь, конечно, бесполезно говорить о реформировании ФСИН, не беря во внимание все, что происходит за пределами колючей проволоки.

Подкаст «Публичные призывы» можно слушать на ряде доступных платформ. Исторические фотографии, дополнительные текстовые и видео-материалы — в телеграм-канале проекта и инстаграме «Публичных призывов».