Известный европейский леворадикальный политолог Тони Негри призывает к критической переоценке опыта протестов 2011-2012 годов.
В последние годы ваши c Дэвидом Харви подходы во многом совпадают. В чем, по-вашему, заключаются наиболее важные пересечения в ваших работах? И в чем вы видите основные расхождения или конфликты?
Мне кажется, что между позицией Харви и моим теперешним направлением мысли сходство вполне очевидно, оно особенно заметно в теме современной трансформации производительного труда, или живого труда, то есть труда, который может производить прибавочную стоимость. Если пользоваться языком Маркса из его «Фрагмента о машинах», то я бы сказал, что работы Харви и мои работы имеют под собой принципиально общее основание, на котором построен анализ трансформации форм стоимости, а именно в переходе от стоимости, связанной с системами крупномасштабного производства, к сегодняшней ситуации, когда общество полностью подчинено логике капитала – не только в сфере производства, но и в отношении воспроизводства капитала и его обращения.
Итальянский операизм (operaismo)1 уже использовал такой анализ в конце 70-х, предполагая, что новые формы борьбы будут функционировать в более широком социальном контексте, потому что понятно, что социальное стало пространством производства прибавочной стоимости: переход от фабрик к большим городам. Именно этот переход, мне кажется, занимает центральное место в работах Харви. В этом заключается принципиальный момент: как вопрос извлечения прибыли, так и вопрос трансформации прибыли в ренту являются ключевыми для критического анализа современного капитализма, которым занимались мы с Харви.
Каковы же тогда наши различия? Я полагаю, что это просто вопрос генеалогии, теоретической траектории, которая привела нас к похожему методу анализа. Я пришел к этим выводам, когда начал анализировать трансформацию природы труда, которая, между прочим, является концепцией, исходя из которой выстроен подход операистов. Иными словами, я начал с операистского «отказа от труда». Под этой идеей мы понимаем две вещи. С одной стороны, мы рассматриваем ее как отказ от закона стоимости в качестве фундаментальной нормы капиталистического порядка. С другой стороны, мы понимаем ее в более конструктивно – как призыв к признанию новых форм производительности труда за пределами фабрики, в более широком социальном смысле. Отталкиваясь от марксистского анализа внутренней трансформации труда, мы пришли к тем же выводам, к которым пришел Харви, на коих он построил свой более тщательный эмпирический анализ.
Исходя из того, что вы сейчас сказали о концепции производительного труда, нам бы хотелось вместе с вами поразмышлять о формах и содержаниях современных протестов. В своей книге «Всеобщее благосостояние», написанной в соавторстве с Майклом Хардтом, вы пишете, что сегодня мегаполис означает для множества людей то же самое, что когда-то значила фабрика для рабочего класса. С точки зрения этого парадигмального изменения, кажется ли возможным увидеть в недавних протестах, возникших в таких странах, как Бразили и Турция, — в протестах, связанных с вопросами производства и воспроизводства жизни в мегаполисе — элементы новой классовой борьбы, начавшейся на городском уровне?
Да, так оно и есть. Как турецкие, так и бразильские протесты очевидно представляют собой протесты биополитические. Как, таким образом, мы можем связать биополитическое пространство с новыми формами труда, упомянутыми ранее? Это вопрос, которым мы вместе с Майклом Хардтом занимаемся с 1995-го года, с тех пор, как мы начали работу над «Империей». Нам стало понятно, что если труд становится трудом общественным, если производство и власть капитала поглощают социальную сферу, то вопрос о биосе становится чрезвычайно важным. Серия протестов, возникших вокруг социального государства, превратилась в один из ключевых аспектов классовой борьбы. Это открытие стало еще важнее, когда мы поняли, что производительный труд был не только (или даже не столько) материальной деятельностью, но также (и главным образом) деятельностью нематериальной. Это деятельность, связанная с заботой, привязанностью, общением и тем, что мы можем с натяжкой назвать «общечеловеческими» процессами и видами деятельности.
Именно внимание к «общечеловеческому» помогло нам понять, как производственный процесс на фундаментальном уровне стал процессом биополитическим. Следовательно, протесты, имеющие наибольшую политическую значимость, стали развиваться в пространстве биополитики. Что конкретно это значит? У нас нет исчерпывающего и окончательного ответа. Да, у нас были некоторые соображения вроде того, что, например, следует бороться против приватизации здравоохранения, но в то же время у нас не получилось полностью охватить то, что впоследствии вылилось в большие протесты 2011 года. Именно в этих протестах биополитический язык проявился во всей своей полноте, в новом характере современных протестов. Становится ясным, что мегаполис — это необходимая для них среда. Это не означает, что так будет всегда, но на сегодняшний день мегаполис — это определенно важнейшее место локализации протеста.
Принципиально важными для моего понимания оказались выступления в Париже 1995 года. Такой сложный и неоднородный мегаполис, как Париж, целиком поддержал протест, полностью блокировавший город, начиная с системы транспорта. В этих протестах можно было наблюдать образцовую кооперацию и аффект как составляющие новых форм конфликта и знания, появившихся в мегаполисе в последние годы. Отнюдь не совпадение, что особенности, связанные с кооперацией и аффективным производством, до сих пор остаются ключевыми в городских протестах, представляющих собой целиком и полностью протесты биополитические.
Цикл протестов, начавшийся в 2011 году, сразу указал на возможность нового конституирующего процесса. Сегодня многие из этих движений столкнулись с тем, что вы и Майкл Хардт назвали «термидорианским завершением», за которым следует реставрация старого режима. Каков сегодня ваш анализ текущего состояния протестного движения, и как нужно было действовать, чтобы изменить сегодняшнее положение?
Чтобы приступить к ответу, следует проговорить некоторые различия. Например, мобилизации в Испании и сегодня свидетельствуют о силе, политической самостоятельности и способности создать важный феномен, который во многом наследует драматической истории этой страны в двадцатом веке, с гражданской войной, незавершенным демократическим транзитом 1970-80-х, и, наконец, поражением Социалистической партии. С другой стороны, мы видели гораздо более амбициозный феномен американского Occupy, которое стало в гораздо большей мере мобилизацией так называемого среднего класса, чем выступлением когнитивного рабочего класса. И несмотря на эти очевидные слабости, Occupy продемонстрировал высокий уровень оригинальности, особенно в области проблем долга и финансового капитала. Наконец, был процесс «Арабской весны», который надолго завладел нашим вниманием, и который – к сожалению – получил невероятно трагическое завершение. Строго говоря, «термидорианский» итог оказался характерен только для Туниса, где был создан фальшивый порядок, прикрытый демократическими декорациями.
В остальных случаях, мы стали свидетелями начавшихся революций, которые прервались на этапе взятия Бастилии. Тем не менее, я уверен, что этот ярко выраженный революционный процесс все еще не завершен и имеет открытый финал. Пока что этот процесс показал наличие в арабском мире новых сил свободы и когнитивного труда, которые были способны упорно бороться против старых милитаристских и феодальных режимов. До сих пор существует, однако,огромная проблема «средневековой» природы таких государств, как Египет, Сирия, Ливия и Иран – государств, сохраняющий невероятно реакционный и репрессивный потенциал.
Поэтому у меня есть впечатление, что волна арабских протестов 2011 года в чем-то похожа на европейский 1848-й: это момент предчувствия последующего революционного процесса. Я надеюсь, тем не менее, что это не будет иметь тех же последствий, которые 1848-й имел в Европе – где, кроме революции, он породил практику и теорию национализма, которая в свою очередь привела к подъему фашизма и национал-социализма. Но несмотря на этот страх, я все же глубоко убежден в прогрессивной динамике истории, и верю, что будущий революционный переворот сможет сломать реакционный политический и социальный порядок в странах арабского мира.
Давайте поговорим о сегодняшних событиях в Европе. Учитывая позиции статьи, которую вы написали совместно с Сандро Меззандра (Sandro Mezzadra) накануне выборов в Европарламент 2014-го года, а также вашего только опубликованного комментария к предстоящим выборам в Греции, мы хотели спросить вас о том, считаете ли вы что только в европейском масштабе протестные движения смогут предложить проект Общего(Commons), который будет единственной подлинной альтернативой сегодняшнему капиталистическому кризису?
Это действительно самый актуальный и важный политический вопрос на сегодня. Сейчас, в Европе, мы находимся на низшей фазе цикла последнего цикла протестов. Я совершенно не верю в теорию о том, что чем хуже политическая, социальная и экономическая ситуация, тем сильнее революционное движение. Мы вступили в период тяжелого экономического кризиса, который уже привел к крайне негативным последствиям. Капиталистические элиты, к настоящему моменту, успешно используют регрессию и локализацию существующих протестных движений, и легко поставила под контроль процесс пост-фордистской трансформации производства, которая обернулась поражением фордистских рабочих масс. Сегодня мы продолжаем переживать результаты поражения 1970-х в условиях отсутствия политической организации, способной выражать интересы современных рабочих, и в целом, общества, основанного на современном способе производства, который родился из процесса трансформации капитализма. Однако, в этой неблагоприятной ситуации, мы все же должны тщательно рассмотреть возможность капитала преодолеть этот кризис. К примеру, я склонен согласиться с анализом Вольфганга Стрика (Wolfgang Streeck), который изучает текущий кризис, обращаясь к научным работам 1970-х – Оффа, Хирше и О’Коннера, которые рассматривали современный им кризис как следствие снижения нормы прибыли. Это снижение, однако, прямо связано с девальвацией рабочей силы, с исчезновением ее признания как главного фактора развития.
Нужно быть очень аккуратным в ряде следующих утверждений. Когда некоторые утверждают, что многие аспекты Общего, а также конкретные требования борьбы за Общее в конечном счете растворяются в «кризисе менеджмента» и различных механизмах управления Общим, они всегда упускают то, что это растворение в капиталистическом менеджменте не носит творческого характера. В этом нет, например, ничего похожего на приспособление рабочего класса к фордистской и кейнсианской парадигме, когда это приспособление привело к росту спроса на рабочую силу и выглядело как проявление сильной и динамичной экономики. Сегодня мы видим сжатие капитализма, которое затрагивает даже тех, кто без устали работал на это сжатие. В этом контексте мы должны быть очень внимательны, так как существует огромный риск исключительно пессимистического взгляда на ситуацию – безусловно оправданного текущим глубоким кризисом, но упускающего то, что вопрос об выходе из этого кризиса остается совершенно открытым.
В связи с последним мы должны обратить внимание на новые явления, представленные сегодня рядом политических феноменов в некоторых странах Европы. Нужно понимать, что сейчас в Европе политическая организация, способная начать процесс учреждения транснационального проекта, основанного на коммунизме XXI века, должна опираться на практику Общего. И какую роль в этом контексте могут играть новые политические силы – такие, как греческая Syriza или испанская Podemos?
Перед тем, как завершить ответ на ваш вопрос, я хочу признаться, что серьезно работал над этой проблемой в последние годы. Если бы меня попросили дать оценку протестам 2011 года, я предпочел бы остановиться на своих критических замечаниях вокруг вопроса о горизонтальности – или, точнее, исключающей горизонтальности. Я должен критиковать ее, так как уверен – не может быть политического проекта, способного преобразовать горизонтальную спонтанность в прочные институты. Я также уверен, что в том или ином виде движение должно быть управляемым. Управляемым снизу, разумеется, через обмен идеями, но всегда имеющим ввиду необходимость организованной политической силы, конституирующей себя и осуществляющей трансформацию.
Я думаю, что текущее состояние движения должно стимулировать самокритику в отношении событий 2011 года, и эта самокритика должна фокусироваться на вопросе о политической организации. Мы должны признать, например, что итальянский эксперимент с Lista Tsipras был трагическим провалом, несмотря на то, что и я, и Сандро Меззандра, и другие товарищи, приветствовали его создание с верой и надеждой на успех. Однако с другой стороны, и мы должны честно это признать, с самого начала было невозможно найти политическую форму, в которой могли бы сочетаться друг с другом организованные партии, вроде Rifondazione Comunista и SEL и движения, возникшие снизу и искавшие адекватного самовыражения. В случае Podemos, однако, мы имеем дело с чем-то другим. Несмотря на проблемные идеологии, вокруг которых выстраиволось это объединение, я уверен – возможно, благодаря доброй воле его лидеров или ситуации, в которой у нее была возможность проявиться – влияние Podemos непропорционально больше его организации. Это создает сегодня пространство для интересного и активного движения, которое может оказаться способным заложить здоровые институциональные основания для последующей борьбы.
В этом вопросе о борьбе, ее институциональном оформлении и политической организации, я хотел бы сосредоточиться на двух главных предложениях. Первое из них состоит в том, что после 2011 года горизонтальность должна быть подвергнута критике и преодолена – и не только в гегельянском смысле. Во-вторых, ситуация вполне созрела для того, чтобы снова поставить главную политическую проблему: захвата власти. Мы очень долго приучались воспринимать вопрос о власти исключительно в негативном ключе. Теперь мы можем проинтерпретировать вопрос о власти в понятии множеств, в понятиях абсолютной демократии, и больше того – в понятиях демократии, которая выходить за пределы таких канонических институциональных форм, как монархия, аристократия и «демократия». Я убежден, что сегодня проблема демократии может быть сформулирована и поставлена только через понимание множества (multitude).
Перевод Марины Симаковой и Ильи Будрайтскиса Оригинал статьи на roarmag.org
Статья может не отражать мнение редакции сайта avtonom.org
1 Операизм – теоретическое направление автономистского марксизма, появившееся в Италии в 60-х годах и позднее оформившееся как автономизм.
Добавить комментарий