Книга "Грядущее восстание", написанная французскими авторами и переведенная недавно на русский язык, стала своего рода библией современных "пост-автономов" ("тото"), которые пытаются соединить вместе элементы из различных левых идейных течений - автономизма, ситуационизма, инсуррекционализма и т.д. Насколько удачна получившаяся смесь? Может ли она послужить делу социального и личностного освобождения? Ответ на эти вопросы пытаются дать французские либертарии и интернационалисты.
Ив Кольман: С моей точки зрения, «Грядущее восстание» содержит 8 принципиальных минусов:
– Катастрофизм книги, который провозглашается с самого заглавия и воспроизводится в целой серии клише: автор обличает «безысходное настоящее», «тупик настоящего», «патологическое состояние» общества, «деградация» института школы и «агонизирующие» социальные отношения, «территориальный полицейский контроль», «невидимую стену» и присутствие беспилотных самолетов – намек на Палестину и скрытая, гротескная параллель между операциями «Антикриминальной бригады» и «Республиканских подразделений безопасности» в пригородах и оккупацией израильской армией.
Перед лицом подобной ситуации, «дальше будет только хуже», ведь в «невнятной совокупности» общества «давление» будет «только усиливаться», «численность спецназа и частных охранников будет увеличиваться до бесконечности», «зыбкое сосуществование скоро рухнет»,и, конечно же, «исход не за горами». Автор занимается апологией «спасительной жажды разрушения», даже не потрудившись объяснить, что он хотел бы разрушить, как и кто это должен сделать.
– Преувеличенное истолкование отдельных, несвязанных между собой фактов и отсутствие конкретных данных и цифр о французском обществе.
Так, автор безапелляционно заявляет: «люди продолжают голосовать именно против самого института голосования» (та же самая банальная идея обнаруживается в книге «Движения создаются, чтобы умереть»). И это в то время, когда рекордные цифры участия в последних президентских выборах, а затем ворчание молодежи на манифестациях против избрания Саркози демонстрируют, напротив, что многие люди, , все еще верят в выборы – включая молодежь из бедных кварталов: иначе почему она в массовом порядке голосовала за Сеголен Руаяль! Автор ловко ссылается на Аргентину: «призрак «Que se vayan todos»… начинает всерьез пугать правителей». Во-первых, экономический кризис во французском обществе не сопоставим с аргентинским 1999 года; во-вторых, «аргентинасо» закончился ничем, и возвращение к власти новых менемов на самом деле ничуть не испугал буржуазию – ни аргентинскую, ни… французскую!
Другой пример пустого бахвальства: «в Барселоне… палили целые улицы» «из солидарности» с парижскими бунтами. Формулировка весьма расплывчата и потому несокрушима (даже если «палили» две улицы, этого достаточно, чтобы так говорить). Но она ничего не говорит нам ни об Испании, ни о том, какие чудеса настали после этих «поджогов» протеста.
– Оптимизм, для которого не требуется оснований.
Так, согласно автору, перед нами открылось «десятилетие, которое так много нам сулит» и для которого характерна череда «ночных ударов, анонимных атак, молчаливых актов разрушения» (без каких-либо дальнейших уточнений). Бунты 2005 года для автора – это «полу-восстание», причем это «полу-» восхищает, поскольку позволяет возвещать все, что угодно. Он усматривает «рождение волнующих форм коллективной чувствительности», тщательно избегая уточнять их природу, длительность и широту распространения. Воля к бунту исходит от весьма ограниченной по масштабам публики: «молодежи».
Автор упоминает только «молодежные автономные движения» 30 последних лет и то, что часть молодежи «отвергает потребность работать». Я-то полагал, что такой «отказ» от работы – это скорее отказ капиталистов дать ей рабочие места, что и характерно для нынешнего периода…
– Двусмысленная критика последствий глобализации.
«Образование экспроприировало наш язык, попса – наши песни, массовая порнография – нашу телесность». Автор погружается в ностальгию по мифическому потерянному раю, когда люди тщетно ищут «всё, что безвозвратно ушло из современных социальных отношений: теплоту, простоту, правдивость, жизнь без театра и зрителей». Можно подумать, в эксплуататорских обществах прошлого, феодальных или рабовладельческих, жизнь была прекрасна!
– Упоминание различных фактов вне всякой связи и без какого бы то ни было анализа.
«Два десятилетних ребенка в городе Шелль обвиняются в поджоге игротеки», – возмущается автор, не давая нам понять, что он думает по поводу самого акта и как следует относиться к подобному событию. Можно предположить, что он попросту одобряет это идиотское действие, поскольку, рассуждая о сожженной школе, он пишет «мы сразу припоминаем, сколько раз мы сами об этом мечтами, будучи детьми». Это уже не «пролетарии всех стран, соединяйтесь», а «дети всех стран, сжигайте книги и школы!». Он обличает, не называя никого по имени, «левого интеллектуала», который «изрыгает проклятия по поводу варварства молодежных группировок, задирающих прохожих на улице, ворующих в магазинах, поджигающих машины и играющих в кошки-мышки со спецназом». Как будто бы все эти различные акты совершают одни и те же люди, и они имеют одинаковое значение, приобретают одинаковый социально-политический резонанс. Это называется «сборная солянка»…
И совсем уж смешно становится, когда автор принимается жаловаться на то, что он живет «в стране, где ребенка, когда он начинает спонтанно напевать, неизменно обрывают грубым окликом: «прекрати, от тебя уши вянут!»».
– Весьма ограниченная либо политически убогая программа.
Драться на улицах, захватывать пустующие дома, не работать, безумно любить и воровать в магазинах. Настоящий перечень по Преверу: можно было бы добавить еще играть на банджо и заниматься дельтапланеризмом!
Неумеренное и подозрительное использование выражения «француз»
Обращение националистического дискурса против его же самого может привести лишь к подозрительной «ненависти к себе». «Француз» существует только в голове Национального фронта, или правых и левых шовинистов.
«Грядущее восстание» не предлагает никакого анализа социальных классов, экономических реалий во Франции или в Европе, соотношения сил, времени, в котором мы сейчас находимся. Это не более чем длинный, болтливый и антиисторический текст. Единственная военная отсылка – намек на Сопротивление Гэнгуэна (1), старый сталинистско-маоистский миф, который, казалось, уже похоронен. Автор проявляет безграничную наивность, если полагает, что силы репрессий и государственный аппарат рухнут сами собой. Его антиполицейская риторика (не более радикальная, чем высказывается каким-нибудь средним рэпером, сторонником капитализма мелкого предпринимательства), его краткие сочувственные упоминания о революции 1848 года, Парижской Коммуне или Октябре 1917 г. позволяют ему позволяют ему сэкономить на анализе репрессивных сил и возможной политической работе внутри них или в их направлении. Рассыпав перед нами хвалу в адрес буржуазно-сталинистского Сопротивления (у которого обнаруживается лишь одно качество: оно не было пацифистским), автор заявляет, что надо запасаться оружием… чтобы им не пользоваться. Просто умора…
Точно такое же отсутствие серьезности обнаруживает в восхвалении «блокирования движения». По автору, оно имеет революционное значение. В нынешней ситуации блокада автодорог, железных дорог, вокзалов может лишь указать то изолированное меньшинство, которое должно стать мишенью государственных репрессий. Более того, для «блокирующих» речь идет о том, чтобы заставить пролетариев порвать с динамикой метро / машина – работа – сон. Подобный подход типичен для активистов, которые полагают, что эксплуатируемые неспособны сами принимать решения об отказе идти на работу, о захвате своих рабочих мест и т.д.
Если бы я хотел непременно попробовать спасти эту книгу, то сказал бы, что в ней есть несколько аспектов (вовсе не оригинальных, но это уже другой вопрос), которые мне понравились или в с которыми я смог на некоторое время почувствовать родство: критика индивидуализма, механизмов господства, семьи, рекламы, роли психиатрии; похвала отказу от приспособленчества и бунту; критика роли государства, ксенофобии, школы (отбора, конкуренции), парности, критика экологии как поддержки этичного капитализма. К сожалению, все эти вопросы затронуты крайне поспешно, никогда не углубляясь в какую-либо мысль или тему. Действительно, возникает впечатление, что автор, в доброй ситуационистской традиции, все время старался писать круглые фразы, не пытаясь ни аргументировать, ни убеждать. Короче, что он был в нарциссическо-радикальном угаре.
Теодюль: Лично я нахожу «Грядущее восстание» достаточно смешным, потому что так и не смогла воспринимать его всерьез. Ну как, на самом деле, воспринимать всерьез брошюру такой мощи и с такими радикальными претензиями, если она за 7 евро продается в магазинах FNAC? Для меня эта брошюра – эстетическая поза, упражнение в стиле, «радикальной поэзии», как, быть может, сказали бы ситуационисты. Это своего рода смесь накачки из классической фантастики и литературы для юношества, которое ощущает себя не в своей тарелке.
Можно возразить, что во FNAC возможно обнаружить и другую политическую литературу, но мне жаль, когда хотят играть в «невидимые комитеты», когда разглагольствуют о разрыве с нашим миром, жизни при коммунизме здесь и сейчас, как можно большей автономии, выращивании своего садика для того, чтобы по возможности выйти из рыночной системы и т.д. – и все это пропагандируется на витринах FNAC и по такой цене. Я нахожу, что все это почти смешно и стараюсь подтвердить свою интуицию по существу литературной стороной произведения. Мне кажется, это свидетельствует о состоянии духа авторов, особенно если считать, что, хотя бы до некоторой степени, разделение на цель и средства произвольно. Не хотят ли они, по крайней мере, преподнести нам общество спектакля наоборот?
Злиться я начинаю лишь тогда, когда вижу, что некоторые люди принимают этот текст всерьез. Это меня беспокоит, по крайней мере, по 4 причинам:
1.Религиозная сторона произведения: пророческий тон; некая мистическая связь соединяет и пронизывает весь мир, люди ее не знают, но она толкает их к одному и тому же; близится конец времен; апокалипсис у наших дверей; страшный суд грядет; грядет восстание! Забавно, насколько в такого рода текстах, равно как и у некоторых анархо-синдикалистов, сегодня преобладает сильная религиозная сторона: для одних – это апокалипсис, для других, наоборот, – надо «верить в это», «сохранять веру» и «надежду», потому что революция близка… Все это, на мой взгляд, обнажает одну и ту же проблему: эпоха кажется особенно смутной и безнадежной, и каждый бежит туда, где он может строить себе иллюзии насчет ситуации и выдержать жизнь.
2.«Грядущее восстание» между тем идет еще дальше, поскольку объявляет себя глашатаем человечества, претендуя не более и не менее как на терминологическую формулировку реалий мира и мыслей людей. Следы этого можно обнаружить в книге неоднократно, но наиболее красноречива в этом отношении концовка введения: «Эта книга подписана именем воображаемого коллектива. Ее составители не являются авторами. Они довольствовались тем, что слегка упорядочили общие места эпохи и придали стройность ропоту, который звучит в барах и за закрытыми дверями спален. Они лишь зафиксировали неизбежные истины, те, повсеместное вытеснение которых приводит к переполнению психиатрических больниц и вызывает боль во взгляде. Они почувствовали себя летописцами этой ситуации».
К тому же, в этом есть немного парадоксальная сторона, поскольку они пытаются сказать то, что все в распыленном виде уже знают, объясняя нам жизнь: Мы, Невидимый комитет, пишем здесь то, что люди думают, но не могут выразить словами, и мы приоткрываем вам, как перед премьерой, скрытые трюки великого человеческого театра, который разворачивается на ваших глазах!
3.Крайнее упрощение: борьба, согласно этой книге, – это поджечь машину полиции. В более общей форме, Невидимый комитет довольствуется тем, что ставит рядом различные действия и придает им значение, по собственному усмотрению. Простой «воли к разрушению» оказывается достаточно для того, чтобы увидеть альянс и строительство подпольного движения по преодолению нынешнего мира, причем первоочередной и даже единственной проблемой для такого движения является полиция.
С моей точки зрения, это означает переворачивать проблему: довольствоваться неким действием, чтобы сделать из него выводы, не интересуясь ни мотивами, ни обстоятельствами наблюдаемых действий. То, что составляет сложность человеческих существ и их мотивов, исчезает. Ведь именно обстоятельства и мотивы придают смысл тому или иному действию. Акт сам по себе может ни о чем не говорить, поскольку он не может иметь один и тот же смысл, независимо от контекста.
Что касается упрощения, то автор имеет самые фантастические представления относительно прототипа «шайки из пригорода»: «Эти шайки, избегающие работы, называющиеся по имени своего квартала, идущие на стычки с полицией, – сущий кошмар для добропорядочного французского гражданина. Они воплощают все то, от чего он отказался, всю возможную радость, которой он навсегда лишен».
4.В тексте имеется проблема, касающаяся вопроса пола и сексуальности, смешения политического и личного. Я понимаю, когда понятие частного пространства / публичного пространства отвергают в том смысле, что оно оправдывает и узаконивает в целом угнетение в рамках семьи. Но здесь речь идет уже не об этом, но о продолжении термина в духе искусственной логики и о доведении его до коммунитарного бреда. Вся идея течения, в котором развивается данная книга (включая сюда «Воззвание», тексты «тото» из Руана и т.д.), сводится к тому, что надо немедленно, здесь и сейчас, коммунизировать и поделить все, начиная «со спермы и слез», как говорится в Руанском воззвании недавнего студенческого движения (конец 2007 г.).
«Грядущее восстание», с его призывами «безумно любить» и создавать «волнующие формы коллективной чувствительности», весьма двусмысленно, но если увязать его с другими текстами движения, то это может помочь более точно представить себе, что они этим хотят сказать. В том же руанском воззвании можно прочесть следующее: «Все те, кто знали, что на 60 сквоттеров было 20 матрасов и не пришли присоединиться к нам, (не сделали этого) потому что лишены элементарного сексуального воображения». Я не вижу, где здесь индивидуальная свобода и уж тем более социальный прогресс. Придать сну (индивидуальному акту) нормативный характер чего-то коллективного (как можно понять из вышеприведенного) – это почти тоталитаризм. К тому же, эти сообщества, призванные якобы освободить людей, часто напоминают места, где насилие в отношении индивида достигает крайних масштабов. Как бы то ни было, такое смешение между коллективным и интимным для меня неприемлемо.
Седрик: Мне кажется, вы оба чересчур строги к «Грядущему восстанию». По-моему, в своем описании капитализма, лишенного будущего, есть несколько интересных мест, особенно в том что касается разрушения концепции города и деревни и, в более общем плане, разрушения личностей как изначальных индивидуальностей.
Сказав это, признаю, что некоторые куски весьма путаны. В особенности нахожу, что имеется нестыковка между отсутствием позитивных перспектив, описываемым автором, и проблеском надежды, который он с этим связывает. Есть некая пророческая причуда, полагающая, будто всеобщая нервозность рано или поздно приведет к стихийному восстанию, МАГИЧЕСКИМ ОБРАЗОМ. Я далек от такой точки зрения. С одной стороны, я для этого слишком пессимистичен, а с другой, мистика никогда не вызывала у меня фантазий. При всех этих апокалиптических причудах, книга на удивление позитивна…
Я задаю себе вопрос, не являются ли автор или авторы студентами; ведь речь может идти о нескольких людях. Они не обязательно представители среды «тото». К тому же, могут иметься «переходы» к «этой» среде, и не существует текстов, которые бы представляли весь спектр точек зрения. В этом тексте имеются крайности (к примеру, эта идеализация шаек из пригородов, которые якобы заставляют всех завидовать своей солидарности), но есть и интересные вещи.
Можно идеализировать солидарность в этих шайках (и даже быть в этом уверенным), но стоило бы также задаться вопросом насчет ценностей, которые движут этими «шайками» (термин-мешанина). Это означало бы знать эти шайки, все эти шайки, каждого их участника, но это, со всей очевидностью, не является объектом книжки, проповедующей восстание (просто восстание – и все, не «анархистское восстание» либо «социальную или либертарную революцию»).
В этом термине «тото» мне не нравится то, что от него отдает самым едким презрением, как если бы речь шла о группе, ненавистной для «активистов» и называемой ими так.
Ив: Вместо «тото», я бы предпочел говорить «автономы», если у тебя сложилось впечатление, что это – презрительное наименование. Или «пост-автономы», но это уже слегка отдавало бы педантизмом. Проблема в том, что те, кого называют «тото», имеют не слишком много общего с автономией 70-х гг., будь она итальянской, французской или немецкой. Хотя некоторые «старики», как кажется, пришли из исторической Автономии. Если у тебя есть более адекватный термин для обозначения нового поколения, которое ссылается одновременно на автономию, ситуационизм и анархизм, можно без проблем сменить название.
Что касается вопроса о том, не студенты ли они, у меня нет специальных данных, но все «тото», которых я знаю, – студенты или бывшие студенты. Более того, мне кажется, что это единственная среда, где такого рода идеи в состоянии получить некоторый отзвук. Не вижу иной социальной среды, которая могла бы читать подобную прозу и воспринимать ее всерьез дольше чем на секунду. И не думаю, что молодые пролетарии выражаются подобным образом, если никогда не ходили в университет или не вращались в студенческой среде. Их листовки не распространяются у ворот предприятий, насколько я знаю (справедливости ради, в отличие от итальянской Автономии, но как и у французской Автономии 70-х годов)…
Тот факт, что ты, конечно, не чувствуешь себя «более затронутым» студенческими вопросами, но в то же время вернулся в университет в момент движения против закона об университетской реформе, как и Теодюль, кое на что указывает, и не только в чисто личном плане. У меня есть такие же отклики из ряда провинциальных городов (Лиона, Тура, Анжера, Монпелье) насчет возвращения в университеты бывших студентов, работавших по «контракту первого найма». Они вернулись в университеты, чтобы принять участие в движении. Университеты служат своего рода местом действий и размышлений, дискуссий и распространения определенных идей, особенно тех, которые изложены в «Грядущем восстании» и «Движения делаются для того, чтобы умереть».
Седрик: Честно говоря, если я вернулся в университет во время псевдо-движения против закона об университетской реформе, то потому что немалое число моих друзей, весьма близких друзей, были там и активно участвовали в развертывании движения. Я думал, что им потребуется помощь, учитывая противостоявшую им массу реакционных идиотов. К тому же, это сильно отставало от того, что я думал; все было гораздо более реакционным и даже куда более определенно, чем во время борьбы против «контракта первого найма», когда штрейкбрехеры собирались перед университетом, но затем затыкались, поскольку соотношение сил было не в их пользу.
Если я вернулся в университет в ноябре 2007 года, хотя прервал учебу, то не из удовольствия еще раз столкнуться со средой, вызывавшей у меня отвращение до рвоты своим лицемерием, но чтобы помочь друзьям и подругам, которые противостояли этому лицемерию. Оно было на сей раз куда более неудержимым и к тому же пользовалось поддержкой ментов. Я ничего не ждал от этой «мобилизации», разве что увидеть, могут ли борющиеся люди еще проявить солидарность между собой, противостоя идиотизму, разлагающему университеты. К сожалению, так не получилось, отнюдь…
Теодюль: То, что в «Грядущем восстании» есть интересные вещи, – это правда. Проблема в том, что интересные штуки (о семье, школе, подлинных и ложных социальных связях, искусственной стороне всего и др.) стали для меня повторением того, что уже было сказано, но с нечистым привкусом в духе «сдохни, но чтоб было порадикальней». И логика, доведенная до крайности, – это дает удовлетворение от вида распада всех социальных связей; на образовательном уровне – поза отказа от всего и вся, включая родителей, причем во всех случаях, как если бы ребенок мог всему выучиться сам; апология иллегализма по всем азимутам, не понимая ни к чему это ведет, ни какие этические связи за этим стоят… Но, да, есть интересные моменты, и, быть может, я слишком резка, не упомянув их. Однако если честно, при наличии других вещей, которые кажутся мне чудовищными, не они запомнились мне в тексте больше всего.
Текст просто переполнен противоречиями: социального выхода нет, но конец системы близок (и каким же будет выход? Все должны погибнуть?). От будущего ждать нечего, но восстание грядет. Нам объясняют, что «первым же защитным маневром режима было создание субъекта «пригород», которому приписали авторство «ноябрьских бунтов 2005-го»», но эта фантасмагорическая книга сама делает то же самое в виде карикатуры «шайки из пригорода». Восхваляется «распад всех социальных форм», чтобы затем… радоваться восстановлению традиционных социальных связей в связи с отказом электричества в многоквартирном доме. Страстным нападкам подвергаются структуры семьи, но тут же заявляется: «Из всего, что есть безусловного в родственных связях, мы собираемся соорудить каркас такой политической солидарности, которая будет столь же непроницаема для государственного вмешательства, как цыганский табор».
Наконец, единственный конкретный пункт, который вырисовывается в заключении, весьма радикально порывает с антологией радикальных полетов в «семи кругах»: нам говорится о саботаже, о коммунах, кои – о чудо! – могли бы соединяться друг с другом и распространяться! Деньги в них следует отменить (хотя несколькими страницами раньше все средства были хороши для того, чтобы их раздобыть). В целом, нам заново объясняют вещи, вполне классические в рабочей истории. Но для чего все это? Самое меньшее, что можно сказать: эта часть вообще никак не связана с остальными частями брошюры, напоминающей скорее некую путаную идеологию, позаимствованную из фильмов-антиутопий вроде «Безумного Макса».
Другое место, где заметно, что автор смешивает все, нагромождая рядом и невпопад утверждения, мало заботясь об их связности, – это когда он излагает свою модель, ссылаясь на «пригородные банды» и приветствуя, несколькими страницами далее, исчезновение мужественности и женственности. Эти два элемента параллельны, но конечно же, не укладываются друг в друга: данный феномен, быть может, касается некоей части общества (и даже это спорно), но весьма далек от его большинства, и особенно в «народных кварталах». В этих идеализированных бандах отнюдь не обнаруживается исчезновение половых ролей; наоборот, эти группы несут на себе сильный отпечаток мачизма и мужественности! Но говорить об этом автор предусмотрительно избегает.
Я не понимаю, какой интерес упоминать тенденции, которые существуют лишь сугубо определенной среде и не затрагивают на самом деле большинство людей. Всезнание автора начинает всерьез заставлять снова пожелать, чтобы речь и в самом деле шла о литературно-эстетической позе. Действительно, встает вопрос, а кому же адресован текст? И объяснение может быть только одно: это ни в коем случае не вопрос о классах, и, быть может, отказ авторов видеть их неминуемо приводит к смешению всего подряд, как будто адресуясь к «обществу», которого нет на самом деле.
В чем я с тобой согласен, так это в том, что текст вообще не навел меня на мысль о студенческой проделке. «Грядущее восстание» имеет то же качаество, что и Воззвание; это тексты, которые кажутся мне настолько расторможенными, что я не представляю себе, кого – даже в университетах – они могли бы убедить, кто мог бы принять их всерьез. Я не смог бы ответить на вопрос Ива с «точки зрения» студента, поскольку я больше им не являюсь и, вероятно, не захочу быть (для меня университет всегда был местом отсрочки перед поступлением на работу, и я всегда не любил студентов).
Петуния: Должна сказать, что всегда испытывала настороженность в отношении идеологии «способности выкрутиться», индивидуальной экспроприации, налетов на банки и супермаркеты. «Грядущее восстание» восхваляет Мезрина (2), но, насколько мне известно, Мезрин отнюдь не был Робин Гудом, он не раздавал свои денежки в бидонвилях и тогдашним бомжам. Мне кажется, что налетчики имеют столь же потребительскую идеологию, что и богачи, которых они грабят. Когда я вижу всю эту похвалу «способности выкрутиться», у меня складывается впечатление, что воображение этих людей недалеко ушло от таких фильмов как «Лицо со шрамом»: в конце концов, можно превратиться в политического адвоката кого угодно, при условии, что дело кажется антисистемным.
Другая вещь, о которой я хотела бы сказать: «Грядущее восстание» – это текст, который остается на уровне эмоций (бунт, недовольство, неустроенность молодежи), чувств и очень редко выходит за эти пределы. Это может быть полезно для романа, но в политическом тексте оставляет ощущение неудовлетворенности. Хотя «Грядущее восстание» быстро читается (на протяжении своих «7 кругов»), оно адресовано весьма узкой публике; далеко не все увлекаются ситуационистско-артистическими аллюзиями. Оно часто остаетсяна уровне мифов и преувеличений.
Что я считаю бессмыслицей, так это мысль о том, что выход из капиталистической системы для каждого может состоять в превращении каждого в участника сквотов или сообществ. Также можно сказать, что здесь невозможно обнаружить заботу об универсализации своего подхода, совсем наоборот. Весьма непросто принять столь смутный подход, который претендует на обладание истиной. Создается впечатление, что эти люди обладают истинным «пророчеством», отсюда почти сектантское самоустранение такого рода групп (в форме распространения знаменитого «Невидимого комитета», если верить авторам), что полностью противоречит какой-либо возможности изменения общества.
Теодюль: По-моему, Петуния подняла здесь два весьма интересных вопроса, и это примыкает к сказанному раннее Седриком. Я говорю, прежде всего, о вопросе криминальности. Есть фраза, где автор расхваливает параллельную экономику: «Француз (…) не может не завидовать этим так называемым «кварталам изгнания», где еще остались частицы совместной жизни, какие-то связи между существами, какая-то негосударственная солидарность, неформальная экономика и организация, которая еще не отчуждена от самих организующихся». Хорошо известно, что эта экономика в целом есть лишь воспроизведение капиталистической и иерархической модели.
Конечно, она позволяет некоторым людям выжить, но представлять ее как нечто, чему следует завидовать, как модель солидарности и сохранения общественной жизни – это полное искажение! В конечном счете, это не столь и удивляет, поскольку эта книга воплощает определенным образом, под радикальной наружностью, предел облома и смирения. Действительно, почти все пути, предлагаемых в книге, – всего лишь способы выкрутиться, выжить, потому что авторы, в конце концов, уже не верят в возможность позитивного изменения общества. Но эти пути «выкрутиться», предлагаемые ими в качестве «мести» системе, – не более и не менее то, что всегда делали бедняки, чтобы выжить, вещи, известные с начала 19 века, и никаких новых перспектив это не открывает!
Далее, по вопросу об эмоциях. В книге говорится, что следует гордиться своими инстинктами, получать удовольствие от разрушения витрин и автомашин… На самом деле, мы здесь недалеки от подросткового бунта, удовольствия от преступания нормы как самоцели. Но этого недостаточно для того, чтобы хоть что-нибудь изменить в социальном плане.
В дискуссии участвовали интернационалист Ив Кольман, редактор альманаха «Ни родины, ни границ», и активисты либертарного движения
“Ni patrie ni frontiers”. Octobre 2009. No.27/28/29. P.113–123
Перевод: В.Дамье
Примечания:
1. Жорж Гэнгуэн (в русском переводе "Грядущего восстания" - Гэнгуан) - французский коммунист, ушедший в 1940 г. после германской оккупации страны в подполье и призвавший к вооруженной борьбе. Стал одним из пе6рвых организаторов партизанских отрядов. "Прославился" самовольными расправами после освобождения Лиможа и Лимузэна в 1944 г.
2. Жак Мезрин (ум. в 1979) - знаменитый французский преступник, грабитель банков.
Добавить комментарий