Постсоветские левые о правой угрозе

Очередную годовщину трагических событий 2009 года, когда в центре Москвы неонацистскими боевиками были убиты известные левые активисты, — журналистка Анастасия Бабурова и адвокат Станислав Маркелов, — мы встречаем в мире, где шовинизм и ксенофобия достигли небывалых успехов, а смысл термина «антифашизм» оказался искаженным, благодаря медийным и политтехнологическим манипуляциям.

Символично, что Международный день борьбы с расизмом и фашизмом в этом году отмечается левыми накануне инаугурации Дональда Трампа, чья победа привела в небывалый восторг правоконсервативный лагерь по всему миру. В годовщину убийства Стаса и Насти публикуем материал, в котором левые активисты и публицисты из бывших республик СССР рассказывают о национализме в своих странах и делятся соображениями о том, как нужно с ним бороться.

Галина Рымбу / поэтесса / РСД / Санкт-Петербург

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в России? Каковы отличительные особенности?

Думаю, что несмотря на активную пропаганду, массовых право-консервативных настроений в России нет, они сильно преувеличены. Есть деполитизированное «большинство», которое до сих пор не очнулось от шока 90-х и пребывает в довольно подавленном состоянии, которое не видит никакого будущего, полностью диассоциировано с прошлым, не имеет альтернатив в настоящем. Им «по умолчанию» пользуются для лепки «основ» режима. Мы имеем деполитизированную субъектность «новых бедных» людей, которые живут вне времени, то есть не имеют ключей к истории и к утопии, не располагают временем  (из-за новой сверхзанятости) и ресурсами для размышлений о будущем, не связывают время и политику в единой картине происходящего. Новые поколения (люди, которые родились уже когда Путин был у власти) рождаются в это состояние безвременности и воспринимают его как нечто естественное, это жестко. В России действительно на уровне культурной пропаганды существует эрзац-консерватизм, но он настолько сам в себе запутан (апеллирует к культурным различиям с Западом и в то же время отталкивается от него, Запад выступает своего рода негативной цензурой и источником для «политического творчества» нынешних консерваторов), натянут и схематичен, что почти не пригоден для реального усвоения какими-либо угнетенными массами и социальными группами. С другой стороны – он настолько схематичен и эклектичен, что вызывает эффект поверхностной ангажированности, а она в определенные исторические моменты, как мы знаем, может быть довольно драматична и опасна.

Да, это именно «культурный консерватизм», то, как консервативная повестка фокусируется на культуре, плодит новые фигуры общественного культурного воображаемого, говорит о том, что в качестве социальной и политической парадигмы он скорее неинтересен нынешнему режиму, а призван отвлекать от реальных социальных проблем. Но я не думаю, что он может стать «органичным» для России, это временный эффект. Его медийная работа заключается в том, что этот новый консерватизм во-многом рассчитан на то, чтобы пожирать, как «санитар леса» другие политические и идеологические альтернативы, которые могут быть предложены в публичном пространстве. Он нацелен не на открытое агрессивное противостояние социальных групп, а на то, чтобы взять истощенное общество «измором». В реальном же времени, я думаю, что он выполняет другую функцию – скорее лишает политических взглядов, чем наделяет ими, деполитизируют людей, нежели делает их полноценными субъектами новой идеологии. Я не разделяю мнения о том, что якобы национализм, шовинизм, сексизм, гомофобию склонны поддерживать люди социально неблагополучные, что они более чувствительны к консервативной повестке (сейчас об этом говорят и в связи с выборами Трампа и с подъемом правых в Европе). Само это утверждение попахивает классизмом. Даже если и какие-то конкретные социальные группы, которые по идее, являются также адресатом левых, голосуют за правых, это само по себе еще ни о чем не говорит. Опасно мыслить политику «идентификацией» (хоть с правыми, хоть с левыми). Реальные политические взгляды – это скорее переизобретение тактик борьбы, модусы социальной жизни, создание и обнаружение новых форм общего для искоренения неравенства, готовность к радикальной утопии, продуктивная ярость.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Для меня антифашизм сегодня – это борьба с классовым расизмом, который теперь включает в себя все остальные формы неприятия другого. В той же ненависти к мигрантам заложен жесткий классизм, работающий по формуле, нам говорят: «это «бедные», которые приехали делать вас самих еще беднее и, если вы не подсуетитесь, не прогоните их, то сами скоро станете как они – дикими, голодными и безъязыкими». Правда в том, что это в каком-то смысле уже произошло. Мы все в перспективе – такие мигранты. Классовый расизм сегодня действительно стал глобальным и тотальным, и национализм, которые не больше существует вне классизма – лишь частный его случай.

Он насаждается и бедным через разобщающую фигуру «скудной» конкуренции (под «скудной» конкуренцией я подразумеваю стремление бедных бороться друг с другом за лучшее из худшего – будь то рабочие места или продукты питания, формы досуга), внушая ненависть друг другу.

Антифашизм – это и про то, что нужно двигаться дальше от травматического контекста, перемалывать историю жерновами утопии. «Новые правые» играют сегодня не только на классовом расизме, социальных проблемах стремительно нищающих классов, но и на исторических травмах. Это, в конечном итоге, политика «не-прощения» (поэтому негативным образом связанная с христианством), альтернативой этому может быть только политика неповиновения, базирующаяся на социальном воображении и готовности бороться за лучшее будущее. Кажется, это общие слова, но проблема в том, что фигура будущего вместе с фигурой общего (а они неразрывно связаны в истории) начинает стремительно исчезать из общественного и даже активистского воображения.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Проблему сегодня представляет собой не оппозиция интернационализм\национализм, а исчезновение реальной политической жизни как таковой, кризис «общего». Если и возможен новый интернационализм, то он начинается там, где мы готовы увидеть не только утопические глобальные сети коммуникации левых всего мира, но и катастрофу людей, прикованных к идентичностям и местам. Эта катастрофа связанна с новыми локализмами. Известно, что глобализм рождает новые локализмы. Весь мир пронизан микро-геттоизированными формами жизни: начиная от новых видов городского планирования, занятости, жилья и досуга, заканчивая медиа и коммуникативными практиками, чувственными состояниями.  Это рождает специфические отношения людей с «местом», с домом, с ближайшими пространствами, коллегами, близкими людьми. Грубо говоря, большинство людей сегодня (чаще всего вынужденно) привязаны к местам, но не чувствуют себя там к месту. Мы думаем: мы здесь, но почему мы должны здесь находиться? Наверняка, для нас есть что-то получше, где-то мы нужны, где-то нас ждут, но где? Мир стал бесприютен. Капитализм внушил нам: вы все потенциально мобильны, ваше положение всегда временно, и люди верят в это, даже если рождаются и умирают в одном и том же разрушенном заводском районе или селе. Хотя давно понятно, что свобода перемещений существует далеко не для всех. Левые должны выработать свою, принципиально политику в отношении проблемы «места» и борьбы на местах.

Лично меня чрезвычайно волнует проблема малых народов, думаю, ее можно рассматривать не только в постколониальном и деколониальном ключе. Исчезновение малых языков и культур в глобальном мире говорит нам нечто серьезное о кризисе общего, который переживает сегодня весь мир. Любая культура, язык – это не только зона репрезентации «культурных различий» и проведения «границ» между своими и чужими. Это политическое состояние, ощущение общности, своебразная «картина» общего, которую представляют разные культуры друг другу и себе. В случае с исчезающими культурами здесь в миниатюре показано не только то, как отмирают и стираются культурные различия, распадается идентичность, а то как исчезает, истощается культура вообще, трансформируется человек, уходит пространство общего и готовность его отстаивать, создавать. Все это происходит не только под влиянием глобальных обстоятельств, но и благодаря той связке в которой сегодня работают политики травмы и политики забвения. Они очень сильно связаны, и ни переизобретение себя (как отдельного человека или как народа) вокруг травмы, ни предание своей «архаичной», кажущейся неуместной культуры забвению во имя борьбы только за социальные ценности не может дать альтернативы глобализму.  Малые этносы — это хрупкие культуры, которые нуждаются в своем переизобретении для выживания и которым сегодняшний мир ничего не может предложить в качестве парадигмы выживания, кроме эрзац-патриотизма и политики травмы. Отсюда – на том месте, где могли бы конституироваться новые тонкие и вместе с тем милитантные субъективности, возникают уютные маленькие национализмы, которые в конечном итоге ведут эти культуры в тупик.

Левые должны переосмыслить политику на местах не только как «на местах производства», представляя «место», локальные формы жизни не как пространство для грядущего побега или смерти, но как пространство для жизненной борьбы. Нужно увидеть эту катастрофическую коллективность, новые социальные связи, новые взаимодействия, которые рождаются на местах и работать с ними, чтобы новые классовые гетто могли стать местами солидаризации и восстания. Это забота о пропащем месте, которая возникает как альтернатива воображаемой сверх-мобильности. Сегодня работа с «местом» является собственностью правых идеологий, так сложилось исторически, но в свете новых локализмов особенно на постсоветском пространстве нужна альтернативная право-консервативному паттерну «земля и кровь». По факту – сегодняшнее постсоветское пространство все состоит из локализмов и микро-геттоизированных пространств.  Необходима работа с локальными повестками не как с зонами формального удерживания и репрезентации различий, но как с силовыми полями для выковывания общих пространств борьбы.

Бахруз Самедов / левый активист / гражданское движение NIDA / Баку

Сегодня в Азербайджане политическая позиция правых ксенофобов и ярых националистов, тех, чьи позиции граничат с явным фашизмом и симпатиями к таким личностям, как Гитлер, слабая. Крайне правый пантюркизм в Азербайджане не имеет политической силы и малочисленные организации не претендуют на политические изменения в стране. Идеологически, в своем большинстве, это туранисты, порвавшие с исламом и объявившие богом Тенгри. Враждебно настроены к левым, однако, никаких интеллектуальных баталий не наблюдается. Кстати, стоит отметить, что подобный дискурс популярен среди подростков, которые часто впоследствии отходят от таких позиций. Гораздо более популярны либеральные и национал-демократические протестные движения. Сегодняшние реалии Азербайджана таковы, что мы можем действовать вместе. В NIDA, главном протестном движении Азербайджана, представлены и либералы, и левые. Например, на мероприятиях, организованных этим движением, куда вхожу и я, мы (а также те, кто не входит в движение) можем свободно распространять брошюры со статьями левых мыслителей 20 века. Среди активистов они популярны.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Современная антифашистская повестка, на мой взгляд, должна быть доступной широким массам, иметь яркие, четкие лозунги, четко позиционировать, против чего выступает. Она должна заявить о том, какую угрозу несут в себе крайне правые движения и какие результаты могут давать их победы и популярность, показать, что угроза  фашизма актуальна и в наши дни, и то, каким образом он репрезентируется.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Я считаю, что «чистый» интернационализм в современных реалиях не будет пользоваться популярностью. «Своя» версия патриотизма для меня — это диалог культур и не тотальное отрицание богатств, в том числе культурных, страны, в которой живем. Например, нам прививают вражду к армянскому народу, властные механизмы используют фактор ненависти для удержания масс и признания ими власти тех, кто эту ненависть насаждает… Я предпочитаю говорить о культурных взаимосвязях народов.

Екатерина Викулина / культуролог / Рига

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в Латвии? Каковы отличительные особенности?

Со времен независимости политический курс Латвии имеет выраженную этноцентристскую окраску. В чем это выражается? Прежде всего, это закреплено в конституции страны, где под нацией понимается именно этническая, а не политическая общность; это проявляется в позорном институте неграждан, число которых и по сей день остается существенным, а также в культурной политике (например, в факте выдворения произведений русских художников, в том числе и проживавших в Латвии, из национального музея). Политическое воображаемое постоянно подпитывается ксенофобскими настроениями, угрожающими то нападением России, то массовым вторжением сирийских беженцев. К сожалению, именно эта реакционная идеология определяет каждый раз выборы в Сейм или в Рижскую Думу, — люди голосуют именно по национальному признаку, не обращая должного внимания на социальную повестку. Это разделение на две общины работает на власть, структурно ее определяет, отвлекает от важных экономических проблем.  Между тем, население Латвии уже меньше двух миллионов, а расходы на медицину и образование все продолжают сокращаться.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

На мой взгляд, препятствовать росту ксенофобии может просветительская работа в виде открытых лекций, соответствующих книг и брошюр. Это поможет создать альтернативу существующей ситуации, а также сформировать отсутствующее на данный момент гражданское общество и оппозицию внутри латышской среды. То есть политической оппозицией в Латвии сейчас являются партии, представляющие интересы русскоязычного населения, в то время как важно создать оппозицию, сформированную не по языковому принципу, а на других социальных основаниях. Именно через консолидацию двух общин, через формирование гражданского общества в Латвии, нацеленного на защиту прав каждого гражданина/негражданина, на горизонтальные связи и товарищество, на социальную справедливость, можно преодолеть существующий сейчас в обществе разлом и деградацию.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Эта солидарность должна формироваться поверх всех границ, на общечеловеческих основаниях. Между тем, чаще приходится слышать суждения, построенные в рамках логики бинарных оппозиций: одно подвергается критике, другое — превозносится. Так, например, пара «Европа — Мордор» стала одним из распространенных клише, популярной мифологемой. Во-первых, здесь предполагается, что существует некая единая Европа, в то время как на самом деле есть десятки стран с очень разной историей, культурным бэкграундом и экономической ситуацией (то есть одно дело —  Германия и Франция, другое — Латвия, Литва, Эстония, хотя и между этими республиками есть существенная разница, третье — Польша или Венгрия, четвертое — Греция, пятое — скандинавские страны и т. д.).  Во-вторых, если условный Мордор наделяется исключительно негативными характеристиками, то противоположная сторона предстает как нечто абсолютно позитивное, хотя очевидно, что в Европе хватает своих проблем. Это разделение на Мордор и цивилизованный мир характерно для представителей российской оппозиции, называющей себя «либеральной», многие из которых решили обосноваться в Латвии. Критикуя (и часто не без оснований) политику РФ, они закрывают глаза на ситуацию здесь, во многом идеализируя или предпочитая не замечать происходящее рядом. В связи с этим мне вспоминается последний «Артдокфест», который прошел в Москве в декабре прошлого года. С огромной сцены кинотеатра «Октябрь», в самом центре столицы, президент фестиваля и режиссер Виталий Манский говорил о преступной российской власти, об отсутствии демократии в стране, противопоставляя Россию Латвии, которая ему представляется этаким островом свободы, где он теперь обосновался. В этот же день президент Латвии Раймондс Вейонис подтвердил поправки к закону об образовании, предусматривающие незамедлительное прекращение трудовых правовых отношений с педагогом, если он нелоялен к государству. Слышал ли об этих поправках господин Манский? Или считает их вполне демократичными? На мой же взгляд, важно выдерживать критическую позицию к любой форме несправедливости, к любому тоталитарному выпаду, и не бояться проводить параллелей, поскольку реальность неолиберализма дает основания думать больше о схожести процессов, чем об их различии.

Red Wind / левый активист / Бишкек

Национализм в Кыргызстане основывается на двух вещах: языке и религии (ислам).

Языковой шовинизм можно обозначить как «внешний».  По этому признаку проводят различия между кыргызами и «некыргызами», а также отличают «настоящих кыргызов» от «киргизов» (те, кто плохо говорит на родном кыргызском языке или не говорит вообще).

Религиозная идентичность – национализм внутренний. Помню один парень спросил меня, верю ли я в бога. Сказал ему что атеист. Он не мог поверить. «Но в семье, дома ты, наверное, все же говоришь им другое, что ты мусульманин, верно?» — допытывался он. У нас в стране, если родился кыргызом/кыргызской, то ты мусульманин/ка и точка. Ты не можешь быть атеистом или христианином. Если кыргыз/ка выберет безбожие или христианство, то такой человек рискует выпасть из общности. Относительно недавно был инцидент с женщиной, которая при жизни была христианкой и потому её отказались хоронить на местном кладбище. Выяснилось, что есть соответствующая фетва.

Кыргызский национализм имеет больше низовой характер. Существование таких групп как Кырк Чоро и Калыс свидетельствует о слабости государства. Эти люди занимаются самоуправством, давлением на социально уязвимых граждан. При определенных условиях эти группы могут трансформироваться в отечественные эскадронов смерти. Правые настроения все глубже пронизывает общество. Смерть иностранного студента Субхама Бангравы стала показательным примером роста расизма среди населения  республики.

Что касается национализма власти, то он носит в основном спорадический характер. Их национализм направлен на оппозицию, на конкретных людей. Скажем, на некоторых политиков узбекского происхождения, которых правительство пытается обвинить в межэтническом конфликте произошедшем на юге Кыргызстана в 2010 году. Был еще случай, когда в эфире государственного телеканала писатель сравнил некыргызов с «шакалами».

Такие проявления национализма сверху не постоянны, происходят лишь время от времени.

Стоит отметить, что под низовым национализмом может находиться классовое угнетение. Яркой иллюстрацией этого был «Чучукгейт».

Вместо национализма сверху государственный аппарат занят национальным брендингом. Пытаются создать национальный имидж. Основа – историческое наследие. Внутренние национальные нарративы пытаются трансформировать в национальный брендинг на экспорт, чтобы развивался туризм и поступали инвестиции. Кыргызстан использовал для нацбренда 1000-летие Манаса, 3000-летие города Ош, в последнее время часто обращается к кино как инструменту продвижения (фильм «Курманжан Датка. Королева гор»). Недавно придумали свою олимпиаду – Всемирные Игры Кочевников.

Нацбрендингу мешает рецидив националистических настроений элиты. Власть противоречила сама себе, когда решила ввести новые нормы регистрации для иностранцев. Потом после общественной критики они одумались.

Кырлибы (кыргызстанские либералы) постепенно превращаются в правых. В их случае этнонационализм тесно связан с расизмом социальным.

Суммируя все вышесказанное, можно выделить несколько отличительных особенностей право-реакционных настроений в Кыргызстане:

1. Языковой вопрос;

2. Исламский фактор;

3. Низовой характер национализма;

4. Национальный Брендинг власти (экономический фактор);

5. поворот вправо части либеральной интеллигенции Бишкека;

6. агитация за вступление в НАТО.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Отвечу коротко. Мне кажется, современная антифашистская повестка должна быть более широкой. Обновиться. Нужны дополнительные символы. К примеру, одним из новых символов может быть розовый треугольник, так как нацисты уничтожали представителей ЛГБТ сообщества. Этим я хочу сказать, что отделяться по гендерному признаку, сексуальной идентичности не стоит. Надо привлекать как можно больше разных угнетенных групп к антифашизму. А практику разделения «клуба по интересам» пора заканчивать.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Сложный вопрос. На мой взгляд, левые не должны предлагать свою версию патриотизма. Усилия следует направить на разработку здорового левого популизма. Вызов сегодняшнего дня заново научиться агитации и пропаганде.

Отдельная проблема для левых Центральной Азии это раздробленность. Призываю товарищей подумать над региональной интеграцией и установлением более тесных контактов друг с другом для совместного решения больших проблем, которые медленно вызревают в нашем регионе.

Кирилл Медведев / поэт / РСД / Москва

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в России? Каковы отличительные особенности?

Российская власть пытается превратиться из локального империалиста в глобального, не имея для этого достаточных средств, а для устрашения и подавления внутренних оппонентов использует разнообразных — то просоветски, то «национал-демократически» — настроенных ультраправых идеологов и милитантов. Все эти маневры по-разному взаимоотражаются с настроениями, с одной стороны, либеральной оппозиции, часть которой склоняется к союзу с радикальным националистами против Путина, с другой стороны, консервативной левой, для которой сталинистская экзальтация, фанатическая ненависть к «либералам», сексуальным меньшинствам, нелояльным Путину украинцам давно уже вытеснила какой-либо интерес к жизни трудящихся.

«Осталось уточнить необходимые детали и выяснить организатора этой диверсии [гибель Ту-134], — хотя истерическое ликование ряда видных либералов, думается, свидетельствует об этом с исчерпывающей убедительностью», — так, например, высказался недавно известный левопатриотический экономист Михаил Делягин, участвовавший также в составлении списка «100 главных русофобов». Я думаю, лояльность таких деятелей к СССР и красным флагам не должна скрывать от нас главного — формирования фашистской по сути (ультрапатриотической, милитаристской, редентистской, опирающейся на «патриотический» бизнес и военизированных помощников снизу, апеллирующей к национальному большинству против «внутренних врагов») повестки под псевдосоветским и псевдоантифашистским фасадом. Это одна из реальных опасностей. Другая опасность это война разных групп общества друг с другом, к которой может привести успех неолибералов и оппозиционных националистов.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Левая антифашистская повестка должна базироваться на простом тезисе. При капитализме существует только одно меньшинство, чьи интересы всегда напрямую противоречат интересам большинства — это слой, наделенный политической властью через обладание капиталом. Любые попытки напрямую спроецировать этот образ объективного врага на другие группы — социальные, идеологические, культурные, этнические, языковые, гендерные, религиозные — подразумевают фашизацию, под каким бы флагом это не происходило.

Антифашистская, как и в целом демократическая повестка сегодня не может существовать вне антинеолиберальных требований в экономике, потому что дальнейшее обнищание, потеря стабильности, защищенности, доступа к бесплатному светскому образованию для большинства вызовут только дальнейшую архаизацию и поправение общества. И наоборот — борьба за эгалитарную экономику невозможна без солидарности и толерантности разных групп друг к другу. Обоими этими направлениями одновременно и должны заниматься левые вместе с профсоюзами, формируя новый здоровый блок, наверное, поперек существующего сегодня разделения на лоялистов и оппозиционеров.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Идея пролетарского интернационализма опиралась когда-то на представление об общности условий, в которых существует рабочий класс. Сегодня ясно, что никакой общности условий нет, наоборот, работники существуют в самых разных специфических контекстах, что и мешает им почувствовать объективно существующую общность интересов. Поэтому то, что кажется «чистым интернационализмом» сегодня, это либо космополитизм верхнего среднего класса, комфортно пересекающего любые границы, либо феномен артистической, научной, левой или анархистской сред, субкультур, представители которых могут общаться друг с другом с помощью определенных наднациональных знаков.

Рабочий класс же существует преимущественно в довольно ограниченных ситуациях своих стран, местностей, культур, общин, диаспор, и у левых нет выбора, кроме как обращаться к прогрессивным сторонам тех или иных национальных, культурных, религиозных и других традиций, выделяя в них или придавая им универсальное измерение.

Кстати, поскольку многие постсоветские левые сейчас учатся на Западе, можно провести аналогию с тем периодом, когда представители колониальной интеллигенции возвращались из западных университетов, чтобы возглавить национально-освободительную, демократическую борьбу в своих странах. Что может заставить сегодняшних интеллектуальных левых жертвовать комфортом и, возможно, карьерой ради опасной борьбы против новых гибридов неоколониализма, неолиберализма, фундаментализма в своих странах? Я думаю, без патриотизма определенного толка тут не обойтись.

Крупные антифашистские движения — будь то итальянское, французское, югославское или советское — всегда видели себя принципиальной частью  национальной истории, претендовали на то, что именно они представляют или создают нацию и выражают ее интересы. «Шведские ценности — это социальная справедливость, а не шлемы с рогами» — примерно под таким лозунгом шведские социал-демократы сумели добиться довольно многого в 20 веке, пока шлемы с рогами не начали постепенно возвращаться на фоне неолиберального реванша. Реальные российские ценности это плоды  интернационализма, это Советы, 1917, победа над нацизмом — отказываться левым от этого наследия значит гарантировать свою маргинальность.

Мария Ассерецкова / социалистка / Рига

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в Латвии? Каковы отличительные особенности?

Доминирующие политические идеи в Латвии — это этнократия и социальный консерватизм. Хотя спекуляция на разделении между русскоязычными и латышами, или, если угодно, гражданами и негражданами, уже не так эффективна, как раньше, идеи солидарности на латвийской почве пока что приживаются плохо. Латвия — очень белая страна, где до недавного времени ксенофобия ложилась на старые рельсы «русские — латыши», но в связи с кризисом беженцев появились новые объекты для ненависти. Латвийские политики и общественные деятели-консерваторы теперь разглагольствуют об угрозе ислама, о том, что Запад захватили толератные культурмарксисты и что смешение рас — предвестник конца света. Самая ксенофобная латвийская партия, конечно, «Национальное объединение», одна из наиболее популярных. К сожалению, оппозиция этим идеям довольно слабая. Если слова политиков и подвергаются какой-то критике, то когда расистом оказывается профессор или известный режиссёр, это почти никого не волнует. Иногда получается наоборот. Так, театральный режиссёр Алвис Херманис резко выступал против беженцев, и это всё таки подмочило его репутацию в латвийских (лево)либеральных кругах. Однако когда тот же Херманис высказывался в духе социального расизма по отношению к жителям Латвии, это сошло ему с рук.

Для Латвии, особенно для части публичных интеллектуалов и якобы либеральных политиков характерен некий либерал-национализм. То есть, люди вроде бы не поддерживают радикальных националистов, но их либерализм распространяется не на всех. Это особенно ярко проявилось во время кризиса беженцев. Так, например, депутат Сейма Вейко Сполитис выступал за приём беженцев, подписал открытое письмо в их защиту, ходил на соответствующие митинги, а русских в это время награждал эпитетами «животные» и «необразованный, рабский народ».

Хотя нельзя сказать, что нет положительных изменений. В Латвии появились зачатки феминистского активизма, за прошедший год было организовано несколько акций, да и среди правозащитников появились новые лица, которые ставят другие акценты в теме неграждан и русских школ. Кризис беженцев тоже подтолкнул часть людей к сплочению и совместной волонтёрской деятельности. Тем не менее, пока что оппозиция ксенофобному мейнстриму находится в начальной стадии и не представляет серьёзной альтернативы политическому истеблишменту Латвии.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Думаю, современные антифашисты должны обращать внимание не только на такие традиционно тревожные звоночки как репрессии против трудящихся и ксенофобию, но и на семейную политику. Например, в Латвии пару лет назад поднялась антифеминистская волна активизма, направленная против гендерного равенства, ювенальной юстиции, репродуктивных прав. Укрепление традиционных, патриархальных гендерных ролей — один из признаков фашистской политики, так что антифашисты в любой стране должны включать феминистскую повестку в свои программы. Детали уже зависят от контекста, где-то феминизм может быть на первых порах совсем базовым, вроде признания, что женщина  тоже человек, где-то антифашисты должны отстаивать конкретную модель феминизма, например, указывать на недостатки либерального подхода и доказывать преимущества марксистского.

Антифашизм, на мой взгляд, должен стать серьёзной альтернативой «политике идентичностей», которая гораздо больше разъединяет, чем объединяет. Включая в повестку дня вопросы расы и гендера, но переоосмысляя их, наполняя более прогрессивным и солидарным содержанием, можно привлечь на свою сторону тех, для кого термин «антифашизм» безнадёжно устарел в политических склоках двадцатого века.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Если говорить о Латвии, то тут культивируемый государством патриотизм почти начисто лишён гражданской гордости, это скорее воспроизведение этнографического музея в масштабах всей страны. Под патриотизмом обычно понимаются преклонение перед фольклором, святость латышского языка и вера в то, что страна была создана в 1918 году волей латышского народа как государство для латышей, где, согласно нашему гимну, мы все будем петь и танцевать. Учитывая слабость изрядного количества латвийцев к концепции национальной идентичности, думаю, что левым имеет смысл пропагандировать гражданский патриотизм, завязанный на интернационалистских идеях. Причём основание для этого есть и в самой истории Латвии — в 1918 году Латвийская социал-демократическая рабочая партия в декларации, посвящённой провозглашению независимости, утверждала: «Вихри мировой революции создали и идею свободной и независимой Латвии». Левые не должны делать уступки национальному шовинизму, но могут сделать ребрендинг патриотизма для тех стран, в которых национальная идентичность пока что задаёт повестку дня. Например, стоит акцентировать достижения страны в области равенства, солидарности, борьбы с бедностью и  социальным отчуждением.

Латвии необходимо перейти на следующий уровень строительства нации и избавиться от фантазий в духе немецких романтиков. Конечно, сложно постоянно пытаться нагнать более прогрессивные страны, где никого не волнует, на каком языке ты говоришь дома и с какого года жили в этой стране твои предки, но пока этот рубеж между этнической и гражданской нацией не перейдён, заниматься пропагандой no borders, no nations в Латвии довольно бесперспективно.

Фарух Кузиев / исследователь / Душанбе

На мой взгляд, ситуация в Таджикистане мало похожа на другие страны. Наше государство в силу свой отсталости, в отличии от России и Европы не привлекает ни беженцев, ни трудовых мигрантов. Спустя двадцать с лишним лет после гражданской войны мы скатились до уровня африканских стран, где войны продолжаются до сих пор. Однако это не значит, что Таджикистан страна толерантности и инклюзивности. Совсем наоборот. В качестве доминирующей идеологии в нашей стране укрепился этно-национализм и страдают от него все, кто по языковым и уже даже расовым критериям не попадают в категорию “потомков арийской цивилизации”. Ключевая особенность таджикского правого дискурса в том, что он полностью монополизирован властью (в отличии от Европы и даже России, где власти неумело, но все же сторонятся нацистов). С ним всё чаще солидаризируются несогласные, апеллирующие к тем же воображаемым корням, предкам, великим героям, древней истории и традициям, «жемчужности и таинственности Востока».

Симптомы фашизации власти и публичного пространства проявляются хоть и изолированно, но довольно болезненно. Зарезанный несколько лет назад Дед Мороз, избитые милиционерами дети после индийского праздника, повседневно дискриминируемые узбеки, киргизы и даже русскоязычные таджики — все это можно отнести к право-реакционным настроениям. Наиболее часто встречающаяся фраза среди возмущенных граждан: “такая красивая нация как таджики вынуждена батрачить на китайцев” вряд ли характеризует оппозицию как критичную (читай левую).

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

В качестве продуктивной антифашисткой повестки мне видятся новые принципы инклюзивности, которыми не изобиловал левый дискурс образца ХХ веке. В качестве наиболее яркого примера можно привести квир-коммунизм платформы ШТАБ, который осмысляет угнетенность в кросс-секционном ключе и предполагает, что эмансипация должна быть не только классовой, но и затрагивать гендерные, сексуальные, расовые и прочие формы угнетения. В этом варианте антифашизм может более эффективно противопоставлять себя фашизму, который как раз и позиционируется как гомофобный, мачисткий, национально и расово закрытый и антиинтеллектуальный. Реагируя на каждое такое фашистское “анти” “зеркально-противоположено”, антифашизм имеет большие шансы на мобилизацию.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Все зависит от того, как мы понимаем фашизм. Прошли те времена, когда формулировка “фашист” всего лишь обозначала партийную принадлежность, такую же как и “анархист” или “коммунист”. Фашисты 30х-40х годов в Европе называли себя фашистами, печатали плакаты с этим словом и носили соответствующую униформу. Все было боле менее честно.

Кто теперь больший фашист: Дональд Трамп, цинично поздравивший американцев с Днем Мартина Лютера Кинга, или Хиллари Клинтон с Бараком Обамой, также цинично утюжащие Ближний Восток? На мой взгляд, все они.

Иными словами, выбор между интернационализмом или патриотизмом для нас на периферии ложный. “Чистый интернационализм” как мне кажется, не был союзом всех наций против общего зла, а всего лишь международной сетью наиболее радикальных левых, довольно немногочисленных в каждой отдельной стране. Между тем, патриотизм как и национализм это идеология как раз таки правая, необходимая правящему классу, мобилизующая угнетенных в для удержания власти.

Так что с одной стороны, я не сторонник некритичной  идеализации Другого, свойственной некоторым российским левым. Условный таджик, избивающий 16-летнюю жену в центре Душанбе, для меня такой же союзник, как скинхед, избивающий этого самого таджика в Москве. И первый и второй по-своему фашисты. К ним же относятся и кыргызские патриоты, издевающиеся над своими «соотечественницами». Все в большинстве своем трудовые мигранты, но согласитесь, у порядочного человека должны чесаться руку надавать им по морде?

Вместо выбора между интернационализмом и патриотизмом, мне кажется нужно с одной стороны, мыслить себя за пределами nation-state, а с другой, бороться за свое непосредственное окружение (производство, коммуну, соседство и. т.п.). Успешные примеры подобной практики можно найти, например, у левых преодолевших армяно-азербайджанский или палестино-израильский конфликт, выработав иммунитет к «зову родины», позволяющему им увидеть себя в Другом, или латиноамериканских левых, успешно деколонизированых, но не замороченных «национальной политикой» как в СССР.

Олжас Кожахмет / клуб "Ресентимент" / Сентябрь / Алматы

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в Казахстане? Каковы отличительные особенности?

[Как же это оказывается непросто — отвечать на вопросы, часть ответов на которые только что вычитал и теперь не можешь отличить свои мысли от чужих, чувствуя себя плагиатором с амнезией.

Дети, не пытайтесь повторить это дома].

На первый взгляд, если сравнивать казахстанскую ситуацию с тем, что происходит в России, Украине или даже соседнем Кыргызстане (где откровенно расистские телеги звучат в телеэфире республиканских каналов, а черносотенные «воробьи» уже играют в нападения), то у нас действительно, — как четверть века бубнит зомбоящик, — царство терпимости и многообразия с сотней мирно уживающихся народностей.

Однако эта ситуация (как и хвалённая стабильность в целом) обеспечивалась вовсе не последовательной политикой в этом вопросе, а посттравматическим ступором, в котором общество пребывало после развала СССР и шоковой терапии 90-х. Относительно благополучные нулевые как и во всём мире сменились известно чем и в качестве реакции на кризис в обществе сильно вырос уровень ксенофобии, религиозности и патриархального консерватизма. Неуклонно и стремительно деградирующая система образования, маразматический цирк, в который превратилась отечественная культурная сфера и чудовищное социальное расслоение не могли не породить в итоге грандиозный правый поворот.

Основными трёмя столпами его являются казахский этнонационализм, исламизм и пророссийский юнионизм.

Все три идеологии находятся друг к другу в состоянии довольно жёсткой оппозиции, хотя по-настоящему непримиримо к своим конкурентам относятся юнионисты (именуемые обычно пейоративом «ватники»). Большинство казахских националистов считают себя мусульманами, хотя и настаивают на том, что религиозная идентичность вторична. Многие исламисты, несмотря на приписываемый «религии мира» космополитизм, кафиров определяют по цвету кожи и языку. Так, из противостояния двух этих элементов на свет рождается гибридный третий.

Казахский национализм представлен, главным образом, национал-демократией, в которой, — по сравнению с олдовым романтическим национализмом бывших советских писателей, — намного более ярко выражены жесткая проамериканская позиция, радикальная монетаристская программа и явный интерес к ультраправым идеологиям других стран и эпох, в том числе к историческому фашизму. Последние, впрочем, носят маргинальный характер. Среди правосеков повсеместно распространена любовь к Мустафе Шокаю — основателю Туркестанского легиона СС, но его они (точь-в-точь копируя украинских друзей) представляют жертвой Гитлера и едва ли не борцом-антифашистом.

О симпатиях к Майдану и киевскому режиму нужно сказать особо. Фактически, именно украинские события последних лет сформировали идеологию казахских правых, вплоть до риторики и жаргона (сейчас уже мало кто помнит, но слово «ватник» вошло в широкий обиход у казахстанцев в ту пору). Нацдемовская звезда Мухтар Тайжан выступал на Евромайдане и гордо позировал на фото с Тягнибоком, представители этих организаций одно время зачастили к нам в гости, некоторые казахские национал-либералы перебрались в Киев (прости нас, Украина) — словом, встретились два одиночества. Русофобия и антисоветизм сплотили два этих кластера прочнее, чем иная наркозависимость.

Теперь, идеей фикс казахских правых, включая либералов, стало опасение, близкое к уверенности, что русское и русскоязычное население страны, суть есть пятая колонна, которая в случае попытки Майдана обязательно устроит в северных регионах (населенных преимущественно русскими) Антимайдан, захватит административные здания, призовёт Путина, тот ведёт войска, мы лишимся части территорий и будем погибать за них в священной АТО.

То есть полное ощущение того, что эта публика зафанатела от известной книжки Эрнста Юнгера, но доподлинно известно, что так далеко они никогда не забираются.

Отдельное внимание стоит обратить на явление, которое я называю казахским палеоконсерватизмом: идеологическое направление, повернутое на теме древних корней, священных костей и добрых ламповых традиций светлого прошлого. Вопросы коротких юбок на казахских женщинах или забвение обрядовых форм заботят их куда больше чем Евразийский Союз, очередной драконовский закон или приватизация земли иностранным капиталом.

Символом и паролем этих воробейшеств стало слово «уят» (по-казахски «стыд», «срам»), которое теперь прочно вошло в общий политический словарь страны как синоним замшелого традиционализма.

Часть национал-демократов брезгливо морщится при виде этого шапито, резонно полагая, что сотрудничество с такими элементами серьёзно подрывает их имидж либеральных западников, но другая половина считает эти ценности своими. В перспективе, это закладывает почву для раскола в их лагере.

Как и неуёмный пантюркизм многих правых. Мало того, что он плохо сочетается с шовинистическим настроем многих рядовых националистов, которые зачастую именно в османских экспатах или здешних турках-месхетинцах видят наиболее враждебных инородцев, так и вновь угрожает репутации «нормального демократического движения». Все-таки отрицание армянского геноцида и фапанье на откровенно фашистский «Бозгурт» («Серые волки») чреваты отказом от дома во многих европейских институциях.

Похожая ситуация на мусульманской улице, где представители разных течений грызутся друг с другом ещё ожесточеннее, но главным врагом видят именно власть, доказательством чему служит целая череда террористических актов против представителей властей и полицейских. Но укрепляется влияние и официального провластного ислама, различные сектантские течения находят себя адептов среди крупных руководителей, использую их ресурсы в борьбе с казенным клиром, отчего борьба в верхах окончательно становится похожа на игру вестероских престолов.

Юнионизм многих русских и русскоязычных граждан, позицинионирующий себя как светская и даже интернациональная идеология, в реальности, совершенно неспособен выдвинуть прогрессивную альтернативу, будучи всего лишь отростком российской электоральной политики, проникшей в страну через экран телевизора. Около 70% населения являются зрителями Киселев-ТВ и не может не сказаться на массовых настроениях, однако опасения нацдемов смехотворны. В отличие от той же Украины, в Казахии никогда не было сколько-нибудь заметных организаций ирредентистского толка и в практическом отношении юнионизм не представляет из себя ничего пассивного настроения: ни структур, ни лидеров, ни финансовой поддержки, ни даже внятной идеологии адекватной местным условиям. По всей видимости, он обречён оставаться всего лишь разновидностью охранительства, но своей запутинской риторикой играет на руку правосекторной пропаганде и дискредитирует идею предоставления русскому языку статуса второго государственного.

Правящий режим довольно ловко паразитирует на этих настроениях и конфликте между ними, где-то кооптируя их свой репертуар, поощряя, даже выступая инициатором, но строго блюдя свою монополию и без всякого снисхождения устраивая показательные репрессии.

Во многом являясь автором палеоконсерватизма, транслируемого через образовательную систему, масскульт и медиа — не скупится на репрессии для слишком буйных учеников.

Потворствую ползучей исламизации страны — пачками отправляет на нары даже вполне мирных проповедников и публицистов.

Публично выступая против давления на русский язык и отстаивая интересы российского империализма — даёт реальные сроки за слишком рьяную евразийскую агитацию, сепаратистские высказывания или участие в донбасском конфликте.

В общем, понятно, где сидят главные охотнорядцы и погромщики.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

События предыдущих лет убедительно показали, что нежный и аполитичный (либеральный по факту) антифашизм не сколько даже бесполезное, но и откровенно вредное явление, которое по сути, представляет собой разновидность социального расизма, способного лишь повторять свежие истины о толерантности и необходимости многообразия, не подвластные, увы, сознанию «86 процентов», которые не ездят по миру, не читают «Сноб», не питаются в японских ресторанах, а потому вполне заслуживают своей прискорбной участи. Такое классовое алиби интеллектуального истеблишмента и той части средняков, что стремятся в его ряды.

Как и говорилось много раз, современным левым необходимо вспомнить свои «традиционные ценности» и включить свой «фундаментализм»: борьба с расизмом и любыми видами ксенофобии должна быть неразрывно связана с ясной антикапиталистической программой. Проповедь абстрактного интернационализма не получит никакого отклика и вообще не будет услышана.

Во многом это также и научный вопрос. Либеральная гегемония с её поверхностным подходом и гордым невежеством, сильно вульгаризировала антифашистский дискурс. Левым необходимо тщательно изучить историю фашизма, разобраться с конструктивистской теорией национализма и вообще использовать полезные наработки по этому вопросу, в том числе в области психологии.

Безусловно, современный антифашизм должен включать себя пункты о гендерной эмансипации. Махровый сексизм и лютая гомофобия в среде профсоюзных активистов и боевых антифа — позорное явление, с которым необходимо покончить. Это «против левой природы».

Кроме того, нужно вернуть последовательную атеистическую составляющую. Снисходительное отношение к религиозным предрассудкам у многих скажем российских товарищей лично мне непонятно.

В случае с Казахией речь идёт также о билингвальном пункте. Мы должны отстаивать идею официального двуязычия как право многих граждан на родной язык и тем самым выбить этот козырь из колоды российского империализма.

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в здешних условиях им необходимо предложить обществу свою версию патриотизма — отличную от той, которую исповедуют националисты?

Для меня это один из ключевых вопросов левого политического бытия в третьем мире и я убеждён, что наша в частности страна, превращенная в дойную корову нескольких империализмов, чьи полезные ископаемые, земля и промышленность с каждым годом будут всё больше перетекать в руки транснационального капитала, неизбежно выработает идеологию именно антиколониального, национально-освободительного характера. И в этом отношении у левых нет монополии. Это место может быть с равным успехом занято исламистами или одной из разновидностей национал-демократического фашизма. Решительное неприятие всякого шовинизма и расизма, может быть вполне органично увязано с патриотизмом — стремлением принести социальное и политическое освобождение прежде всего своей родной стране и своим согражданам.

Владимир Артюх/Социальный антрополог/Будапешт

Какова ситуация с политической ксенофобией и право-реакционными настроениями в Украине? Каковы отличительные особенности?

“Страна подсела на патриотизм, как на наркотическую иглу” — такой диагноз Станислав Маркелов поставил российскому обществу в заключении 2009 года. С тех в России болезнь только прогрессировала, во многих странах Европы перешла в открытую форму, а в украинском обществе ее острый эпизод сопровождался серьезными осложнениями: горячкой, конвульсиями и спутанным сознанием. Но давайте оставим метафоры: здоровых обществ не существует, а “эпидемиология” идеологических репрезентаций должна быть вписана в более широкие процессы воспроизводства социальной жизни. Семь лет, которые прошли после смерти Маркелова и Анастасии Бабуровой, свидетельствуют, возможно, о качественном изменении в этих процессах.

Стагнация украинской экономики до 2014 года и ее катастрофическое падение после, реформаторское усердие украинских властей, в котором они переплюнули даже советчиков МВФ, война и милитаризация — все это привело к новой восприимчивости к радикально националистическим представлениям. Можно сказать, что на начало 2017 года национализм, который считался бы радикальным в 2009 году, стал здравым смыслом общества, а его единственным соперником может являться только вооруженное ультраправое движение с массовой поддержкой. Особенность этого сдвига в том, что традиционные эссенциализированные “другие” ультраправых отошли на второй план: “евреи” и “чурки” — это второстепенные фетиши, в которых фокусируется только небольшая часть неудовлетворенности. Сейчас национализм здравого смысла и национализм “третьего майдана” объединяет фантазм “гибридного врага”, у которого много имен и которого можно скорее почувствовать, чем узнать в лицо. А различает их “гибридность” ответа: если официальный национализм призывает затянуть пояса, чтобы пережить гибридный экономический удар, и еще немного погнить в окопах, чтобы дождаться победы над “гибридным” военным врагом, то национализм “третьего майдана” хочет ударить чистокровным (часто, но не обязательно, — белым) кулаком по “гибридным угрозам”: марш к восточной границе, а потом — в центр государства, очистить и его от гибридизации. В этой новой драматургии становления нации старые “другие” расщепляются на своих чужих, участников нашего “гибридного ответа”, и на собственно “гибридов”, которыми они и были отродясь.

Какой на ваш взгляд должна быть современная антифашистская повестка?

Поэтому антифашистская стратегия сейчас требует пересмотра. Традиционная борьба против ксенофобии, мизогинии, гомофобии, конечно, должна остаться. Но следует уяснить себе, что она больше не бьет (если когда-то вообще била) по уязвимым местам национализма. Евреи или чернокожие могут помочь нам побороть гибридную угрозу или стать на бой за национал-социалистическую революцию. Кровь женщин, которую они проливают в борьбе с полчищами гибридов, того же цвета, что и у мужчин. Гомосексуалы, конечно, очень сильно ассоциируются с гибридной нечистотой, но их можно разделить на “пидоров” и “геев”.

Если в известную эпоху фигура еврея фокусировала в себе страх перед возвышением финансового капитала, который действует у нас за спинами и на наших спинах, то теперь это фигура гибрида. Тем более, что в наших широтах капитализм воспринимается именно как нечистый, как зараженный “советским прошлым” или олигархическим настоящим. Ты бьешь в олигарха, а попадаешь в бюрократа, целишься в бюрократа, а попадаешь в одураченного рабочего. Так что наше задание сейчас, как и, наверное, в 30-х годах, бороться с фетишизмом, на этот раз в форме фантазма “гибридности”. Распутывать тысячи нитей, которыми эксплуататоры привязывают нас к себе, противопоставляя друг другу. Создавать условия борьбы против капитализма вообще, а не за его беспримесный вариант; против нации на орудия эксплуатации и угнетения, а не за ее безгибридность (не путать с устарелой “чистотой”).

Считаете ли вы что левые в странах периферии и полупериферии должны придерживаться «чистого» интернационализма или же в наших условиях левые должны предлагать обществу свою версию патриотизма, которая отличалась бы от той, что исповедуют националисты?

Патриотизм в борьбе за свободное от экономической эксплуатации и идентитарного угнетения общество должен быть отвергнут. Сейчас я даже не думаю, что его можно использовать как тактическое средство для пропаганды. Скорее, нужно уделять внимание тому, как разрушить те глыбы патриотических конкрементов, которые отложились в здравом смысле трудящихся, как растворить их и перенаправить кроющееся в них негодование. Никто не говорил, что это легко. Мы живем в мире империализма, все более угрожающем, где патриотизм имеет неравную убойную силу в зависимости от региона приложения. Так что левые, имеющие больше связей с империалистческими центрами, должны удвоить усилия по борьбе с хищническим патриотизмом беснующихся империй. Что, конечно, ни в коем случае не оправдывает патриотическое поветрие, которым заражаются некоторые левые стран-неоколоний.

Источник

Мнение авторов статьи может не совпадать с точкой зрения портала avtonom.org