Воспоминания Тарпана

В связи с финансовым кризисом, оттянувшим силы участников редакции "Автонома" на зарабатывание себе на жизнь, а также некоторым сезонным спадом в движении в целом, выход 36 номера "Автонома" безбожно затянулся. Но!

1. Мы выпустим его вскоре в любом случае.

2. Мы начинаем выкладывать материалы 36-го номера.

3. Новые тексты, которые будут приходить в редакцию журнала, также сначала будут публиковаться в сети, и только затем - на бумаге.

Так победим!

Я

Я был не сыном, а пасынком Майдана. Я проливал не кровь, а сопли. Я пробыл там десять дней, ни в один из которых не было боев. Самое лучшее из того, что я сделал для Майдана, это то, что я привез туда товарища, который сделал намного больше, чем я. Я был десятником сотни, которая была расформирована, не успев принять присягу. И все же я оставляю за собой право рассказывать о Майдане, как его участник, и считать себя таковым. «И все-таки, я был тарпаном!» как писал в прошлом один из лучших русскоязычных писателей Украины, а ныне – гражданин Израиля Феликс Кривин. Тем более что приехал я туда не со Львова, не с Врадиевки и даже не с Донецка, а из Москвы, где из зомбоящиков доносился голос Киселева, рассказывающего, как обитатели Майдана запивают сало кровью великоросских младенцев.

События

Если быть до конца точным, я приехал туда из другого города. Но билет купил уже в Москве. У меня хватило ума поговорить с двумя хорошими знакомыми, предложив каждому из них составить мне компанию. Один из них, старый товарищ по прошлой борьбе, отказался, сославшись на проблемы со здоровьем, и, наверное, не врал, потому как он – не трус. Другой – товарищ по организации удивился, как он сам до такого не допер, и мы с ним договорились о встрече уже в Харькове или Киеве. Я рассчитывал приехать чуть раньше его, да и уехать тоже. Так, собственно говоря, и вышло. Организация выделила мне пять тысяч, которые нам все равно больше не на что было в тот момент тратить. Другая организация выделить успела только тыщу (пока смогли добыть больше, я уже укатил из Москвы), зато снабдила контактом в Киеве. Хорошо быть многочленом!

Если б дело было летом, я бы пересек границу пешком, но зимой я счел это небезопасным (засекут по следам) и пересек ее легально. На всякий пожарный я оставил дома все, что могло бы вызвать подозрение, даже нож взял явно хозяйственного вида, хотя вполне годный для боя. Есть такие ножи. Раньше, до середины 90-х, только такие и можно было достать. Именно такими я дважды, впрочем, это уже к делу не относится. Никаких подозрений я не вызвал. Я так расслабился, что в Харькове не обошел стороной мента, и это стоило мне пятисот рублей. Возможно, можно было упереться, но я спешил в Киев, а кроме того, меня это не только не расстроило, но и даже обрадовало – хана этой власти, раз у нее такие продажные слуги. Думаю, что если б я перешел границу нелегально, и если б после этого меня поймали, мне это стоило бы дороже, но все одно бы откупился. И даже если бы я вез с собой гранатомет, я бы смог договориться с ментами, не вызвав у них подозрений. Как бы то ни было, я в скором времени сел на экспресс и в тот же вечер, 6 февраля, был в Киеве.

В Киеве я связался с парнем, телефон которого получил в Москве. Переночевал у него, а утром он привел меня в палатку на Майдане. Палатка была поставлена при содействии местных анархов. Они же пробивали идею о создании левой сотни. Уже удалось договориться, что если мы наберем хотя бы семьдесят человек, то сотня будет официально признана. А это означало снабжение не только едой, но и оружием. Сложность была в том, что местных левых было маловато, а понаехавшие из Москвы и других иноземных городов ухитрились уже позаписываться в другие сотни. Я, кстати, общался с ребятами-анархами из других восточнославянских регионов. Незадолго до моего отъезда, как я узнал, с Майдана уехало несколько моих знакомых из АД(ср) Существовала баррикада на углу Крещатика и Прорезной (как раз там, где, если верить Ильфу и Петрову, до революции безобразничал Паниковский), созданная киевскими анархистами. Вообще, левые играли в развитии Майдана свою роль, хотя куда меньшую, чем могли бы, если б включились раньше.

На следующий день, вечером, приехал товарищ из Москвы, по дороге прихвативший с собой еще одного парня из Белгорода. Теперь нас было трое. Не много, но по капле полнится море. Вместе с местными левыми мы набрали семьдесят с небольшим человек. Сотня была собрана. Ее разбили на десятки, выбрали десятников, выстроили, чтобы она приняла присягу.

Но до присяги не дошло. Пока мы стояли невдалеке от Баррикады на Прорезной, на нас наехала сотня «Свободы». Причем подошла она к нам в полном вооружении, в бронежилетах, тогда как у нас вооружены были несколько человек, в основном москвичи. Лично я в первый же день в палатке разжился большим молотком. Но у меня одна рука была занята флагом. Хотя им тоже можно было бы драться. Бронежилетов, щитов и шлемов не было ни у кого. Чему бывать, того не миновать – мы отказались расходиться и дождались Парубия. Он попытался уладить конфликт. Но свободовцы поставили ультиматум: «Мы или они!» Правда, обвинить нас им было особо не в чем, кроме того, что среди нас «есть хачи». «Хачем», надо полагать, был местный анарх, армянин по прозвищу «Абдулла», одни из организаторов Баррикады на Прорезной. Когда он напомнил противникам про Нгояна, те ответили: «Вот когда ты умрешь, тогда мы с тобой поговорим». Дело, конечно, было не в его происхождении, а в том, что он был известен как антифашист, а «Свобода» – организация фашистская, тут были старые счеты. Парубию тоже на происхождение было плевать, но старый друг лучше новых двух, между нами и ими он выбрал их. Кстати говоря, больше с тех пор сотен не создавалось. Из-за проблем со снабжением их число было ограничено. Наша должна была стать последней.

Мы ушли за баррикаду. Потом разошлись по квартирам. Я с товарищами и еще с одной девахой из АДСР ночевал у Абдуллы. Но перед этим выяснилось, что деваха оставила в палатке сумку с документами и теперь ей хоть головой об стену бейся. Деваха была не из тех, кто бьется об стену, она решила идти забирать сумку, хотя было непонятно, не встретят ли ее там дубинами, а потому она попросила кого-нибудь составить ей компанию. В компании с ней я вернулся на Майдан, а потом оттуда уже с сумкой мы пробрались к своим в обход. Через Прорезную было опасно – там ошивались совбодовцы. Как выяснилось потом, наша беда была в том, что сотня собралась вблизи их штаба – в здании КГА (Киевской госадминистрации). Обойти Майдан оказалось непросто – все улицы упирались либо в кордоны «Беркута», либо в какие-то обрывы. Вроде бы Киев не в горах, но там есть места холмистые вроде московских Воробьевых гор. В конце концов, мы таки обошли Майдан, полюбовавшись на «Беркут», а потом на двух каких-то личностей, начавших выяснять, не с России ли мы. Но поскольку нас было тоже двое и при нас были молотки, титушки оставили нас в покое и стали вызванивать кого-то по мобиле, а мы тем временем пошли своим путем.

На следующий день стало ясно, что по Майдану нам ходить можно, но в палатке ночевать уже небезопасно, причем не только для нас, но и для других ее обитателей, которых без нас не трогали. Леваки, записавшиеся в другие сотни, притерлись там уже настолько, чтобы их уже признали своими, но еще не настолько, чтобы они могли привести туда нас после того наезда. Часть наших решила уехать до лучших времен. Уехала лихая деваха из АДСР, уехал белгородец. Мы с товарищем вписались в Украинский дом. Последний, в отличие от здания КГА, был в руках «аполитов» и «Сволоту» (то бишь «Свободу») тут не любили. Кстати, ее не любил и Правый сектор. Вообще я успел в палатке пообщаться с одним правосеком из Львова, у обоих остались самые хорошие впечатления. Но в Укрдоме мы прибились не к правосекам, а к Студассамблее.

Членам Студассамблеи ежедневно выдавали пропуска. Мы же ходили туда по паспортам. По российским. Ничего, пропускали. Правда, к товарищу постоянно приставали с дурацкими вопросами вроде: «Вы будете в России правдиво освещать информацию?» – но все равно пропускали. Ко мне не докапывались. Видимо, действовала фамилия. Да и украинским я владею свободно. Кроме нас с товарищем из России в Укрдоме было две автономки из АД. Докапывались ли до них, я не знаю. Подозреваю, что нет и что по патриархальным соображениям (женщины все-таки!).

В Укрдоме я прожил до 16 февраля. Договорился с Абдуллой, что ночами буду с ним дежурить на Прорезной. Но дежурил он там не каждую ночь, а когда дошло время до дежурства, меня уже свалила зараза. Подцепил я ее от одной немки. Нет, там вовсе не было полным-полно натовских агентов – была одна немка и то левая, потому и приехала, поразительной активности человек, но вот свалилась с непонятной болезнью – что-то вроде гриппа, только гораздо злее. День она прочихала, а потом просто слегла и два дня не появлялась в Укрдоме, что здорово сказалось на работоспособности Студассамблеи (хоть и не фатально). А ко времени ее возвращения свалился я. Почему именно я – не знаю. Но только толку от меня стало чуть. Товарищ за оставшееся время успел прочесть людям лекцию о событиях на Болотке, пару раз отдежурить на подходе к Студассамблее, один раз – на кухне, я же успел только поучаствовать в расчистке помещения для будущего лазарета и в сооружении «Вольной полки» в местной библиотеке. Мой молоток в ходе переселений остался в чужом рюкзаке, и мне пришлось ограничиться ножом, который я, за неимением ножен, носил за голенищем. Старый добрый способ, которым пользовались до второй половины прошлого века. Многие ухитрялись в голенище носить даже револьверы. Отсюда, кстати, и пошло выражение: «Взять на халяву» – «халява» – по-украински голенище. Пошляться по городу и найти молоток в магазине у меня не было сил. Еле хватило сил сходить на вокзал за билетом. Болезнь все усиливалась. В Укрдоме рядом с нами, отделенные от нас только картонной стенкой ниже человеческого роста, обитали попы сразу нескольких конфессий, и в ночь на 16 февраля они всю ночь тянули какие-то молитвы. У меня появилось ощущение, что они отпевают меня. Я и после смерти не хочу, чтоб меня попы отпевали, а уж при жизни! Ночь на 17, свою последнюю ночь в Киеве, я провел на той же квартире, что и первую. Ночевать в Укрдоме на полу, продуваясь ветром из дверей, было уже выше моих сил. На квартире меня отпаивали бульоном и чем-то еще медицинским. Там же поправлял здоровье еще один парень из Москвы, приехавший раньше, уже записавшийся в сотню и даже поучаствовавший во взятии какого-то здания. У него была пневмония, он тоже чуть не помер, но теперь уже шел на поправку. А 17 я поехал в Москву, как и планировал с самого начала. Я был сильно болен. Так что от моего приезда в Москву не было никакого толку, но и от моего пребывания в Киеве – тоже. Товарищ уехал на день позже, успев поучаствовать в сражении 18.

На границе погранчиха долго не могла меня опознать на фотографии, даже подозвала другую, но потом опознала. В Москве я провалялся еще с месяц, а отхаркивался до самого лета. Суставы болели всю весну, а правый и счас болит. Не я первый, не я последний. В Гражданскую от тифа полегло в несколько раз больше народу, чем в боях, да и не только в Гражданскую. Интересно, а если б я помер в Киеве, записали б меня в Небесную сотню?

Впечатления

Майдан напоминал мне Запорожскую сечь. Или средневековый вольный город. Конечно, «напоминал» слово неудачное, не был я ни в сечи, ни в вольном городе, но историей я интересовался и представление о них имею. Кстати говоря, и по размерам он вполне соответствовал сечи или городу XII-XIII века. Многие, наверное, знают, что майдановцы подражали УПАшникам. Именно подражали, как какие-нибудь французские революционеры 1689-1894 подражали римлянам. Но еще больше они подражали запорожцам. Это сказалось даже на военной организации – десятки, сотни… В современных армиях десятке обычно соответствует отделение, сотне – рота, но между ними есть еще взвод. Казалось бы, и тут можно было ввести взводы, назвав их «баррикадами» или «чотами», как у тех же бандеровцев. Но у запорожцев никаких чот не было, а потому десятки объединялись сразу в сотни, что не очень удачно. Сечь была символом свободы. Пару раз я видел прекрасный плакат – две картины Репина: «Запорожцы» и «Бурлаки на Волге», и подпись: «Обирай!» (Выбирай). Однако основное сходство с сечью было даже не во внешних проявлениях, а в каком-то внутреннем духе.

Кто-то скажет, что в сечи не возникло бы проблем с идеологией. Очень даже возникли бы! Роль идеологии тогда играла религия. И чорта с два в сечь бы взяли иудея или мусульманина. А с другой стороны там в свое время были не только православные, но и… протестанты. Бывало, что запорожцы заключали союз с татарами против поляков, бывало – наоборот. Все зависело от ситуации. Как и в вольном городе. И возможность там обосноваться и занять хорошее место тоже зависела от ситуации. Как и на Майдане. Те, кто попал туда в момент боев, быстро стали своими. Тем, кто пришел во время затишья, это было сложнее.

Как и в городе, или даже в стране, тут были разные районы. Большая часть народа жила в палатках, топила буржуйки дровами, которые сама же и колола, спала на самодельных нарах, а то и просто на толстых ковриках, которые в России называются «пенками», а тут – «кариматами», постланными прямо на асфальт. Электроприборы работали от переносных установок, которые часто на день выключались. Но самой большой проблемой были «все удобства». Я нигде больше не видел сортиров, в которых были обосраны даже стены. Видимо, проявить инициативу по их чистке или замене считалось позорным и они так и стояли с первого дня до последнего. Вонять они особо не воняли – сказывалась зима, но войти в них было страшно. Многие ходили в макДональдс, который стоял как раз напротив нашей палатки. В Укрдоме мы тоже спали на кариматах, постеленных прямо на пол, а стенами нам служили картонные перекрытия. Но тут было отопление, круглосуточное электричество и даже душевая. И вполне ухоженный туалет, за которым следили. В нем постоянно устраивали санобработку, закрывая на два часа, это создавало трудности, но это было необходимо. Кроме Укрдома Майдан контролировал еще два здания: КГА, где была резиденция «Свободы» и Дом профсоюзов, где угнездился Правый сектор.

Всем палаткам и помещениям, или углам вроде нашего, в зданиях выдавался сухой паек в виде хлеба, сыра и вареной колбасы, которую, ИМХО, уже давно пора признать вегетарианским блюдом (может, там и есть мясо, но я его как-то не нахожу, разве что крыса туда попадет (эти претензии не к Майдану, а к фирме-изготовителю)). Кроме того, в завтрак, обед и ужин по баррикадам разносилась горячая еда. Те, кто в это время находился не на баррикаде, могли сами подойти к столам на улице или в столовую в здании и взять еду там. В остальное время на улицах и в столовых постоянно лежали бутерброды, обычно с салом. Я на Майдане съел столько сала, что хватило бы на целого кабана. Думал, после этого на сало смотреть не смогу, но оказалось, что моя любовь к нему постоянна.

Возможность кормиться без ограничений не могла не привлечь бомжей, и они были, но в очень малом количестве. Как и политиков с олигархами. На «троицу» с Порошенко приходилось пара-тройка бомжей. Зато, чем ближе к «середине», тем больше было народу. В принципе, тут были все. И рабочие физического труда, и крестьяне, и пролетарии высокой квалификации, и студенты, и журналисты, и офицеры, и мелкие и не очень мелкие бизнесмены. Человек, у которого я ночевал в первую и последнюю ночи – политолог. Мужик, оставивший мне свой телефон на случай, если «будут проблемы», – рабочий в самом кондовом смысле этого слова (у него даже прозвище было «лесоруб»). Еще один обитатель палатки, с которым мой товарищ долго спорил об анархии, – полковник (немудрено, что они спорили!). Рассказывали про средней руки буржуя, приехавшего с охранниками, которые, увидев, как его бьет «Беркут», «вписались» за хозяина и хорошо наваляли ментам. При этом все эти люди воспринимали себя как единый «народ», а потому соотношение слоев определить было сложно. Это, кстати, тоже сближало Майдан с казацким станом или вольным городом. На ранних стадиях, разумеется.

Что еще бросалось в глаза, это малочисленность «партийных», то бишь организационных флагов, хотя они были. Были и евросоюзовские и даже какой-то ичкерийский. Но куда больше было красно-черных с трезубцем – «бандеровских». А еще больше официальных госфлагов Украины, у которых на желтом поле было написано название города или поселка, из которого прибыли люди. Например: «Донецк», «Словянск», «Ялта». Да, а вы что думали? Между прочим, в Небесной сотне числится один житель Керчи, кстати, считавший себя анархистом, я с ним лично общался, увы, недолго. Большинство «братьев славян» с неукраинской территории жило в палатке с надписью: «Днепропетровск». Конечно, с запада народа было все-таки больше. Поэтому там наряду с названиями известных городов можно было увидеть названия райцентров или вообще поселков, которые россиянину бы ничего вообще не сказали. Вы знаете, где находится город Калуш? А между прочим, из него родом гетман Сагайдачный – второй по известности казацкий вожак после запорожского кошевого Сирко. Сирко – это тот самый, который подписал знаменитое письмо турецкому султану. Видел я палатку с надписью: «Бандерштадт (хлопцi iз Львова)». Есть у людей чувство юмора. В нашей палатке был флаг с надписью: «Врадiївка». Врадиевка – это село в Одесской области, где местные менты изнасиловали, а потом еще хотели убить одну из жительниц. Та была, судя по всему, не местная уроженка, хотя и долго жившая и вообще русская, но это не помешало жителям села возмутиться и устроить штурм ментовки. Ментов, правда, увезли, но жители уже не успокоились и устроили марш на Киев. По этому поводу по всей Украине прошли митинги от Львова до Луганска. Было это летом 2013, и была это, видимо, первая ласточка, которую Янукович благополучно прощелкал клювом. Один из обитателей нашей палатки имел какое-то отношение к этому селу. А потом подъехала уже куча народу из того села, поставили свою уже чисто врадиевскую палатку и флаг унесли туда.

Разговаривали на Майдане по-украински. Даже те, кто не умел. Впрочем, с россиянами могли и по-русски, если те говорили, что иначе не понимают. Вообще большинство народа национализмом не страдало. По крайней мере, в расистской форме. Какой тут расизм, когда состав был интернациональный и по происхождению, и по гражданству? Как известно, первым погибшим был уроженец Днепропетровска, армянин по происхождению, а вторым – гражданин Беларуси. Но были тут и азербайджанцы, и даже… узбеки. Был какой-то офицер из Израиля, но я об этом читал, там его не видел и о нем не слышал. Что они все ели тут среди обилия сала, ума не приложу. Была журналистка-немка. Были украинцы из Канады, раздражавшие студассамблейцев своими печатными изданиями, где попадались такие слова как «плян», «кляс» («это все равно как для современного россиянина «планъ», «классъ»). Были, конечно, и явные нацисты – та же «Свобода». Ее тут все не любили, звали «сволотой». Особенно злились на нее после сдачи КГА – это было все равно что сдать врагу, осаждающему город, одну из башен. Хотя это и было сделано по договоренности «троицы» с властями. Но такие как «сволота» были исключением, у большинства национализм был на уровне госпатриотизма: «Мы все украинцы, мы уважаем другие нации и хотим, чтоб уважали нашу». В таком виде национализм присутствует в любой буржуазной революции, это один из ее признаков.

И никакой русофобии не было. А вот что было – так это антикоммунизм. Под коммунизмом понимался сталинизм, но объяснять тут, что каратели из НКВД – на самом деле не коммунисты, было бы столь же наивно, как объяснять ирландцу-католику из ИРА, что пуритане – неправильные протестанты. Отсюда и «коммуняку – на гiлляку!» А вот про анархию говорить было можно – Махно уважали. Студент-правосек из Львова нашел, что анархизм это то, что твориться у них в области, и в подтверждение своих слов привел примеры самоорганизации общин, берущих в свое управление землю. Дело в том, что в конституции Украины есть статья, которую можно толковать как право общин осуществлять власть (или вернее даже безвластие) на своих территориях, и ее так и стали толковать, отбирая землю у всяких там искателей сланцевого газа. Вообще же идеология Майдана напомнила мне идеологию Великой французской – та же апелляция к гражданским правам, к свободе, к тому, что чиновник должен быть слугой народа, мол, мы его наймем, а будет неправильно управлять – рассчитаем и укажем на дверь. После Великой Французской такие заскоки продержались почти до Парижской Коммуны, которая стала, пожалуй, первой революцией с новой идеологией. А через сорок лет пошли Мексиканская, Великая русская… Я не знаю, сколько у нас лет для того, чтобы снова дотянуть людей до идей коммунизма (пускай под другим названием), десять, двадцать или сорок лет, а может быть, год-другой – в любом случае расслабляться не стоит.

При такой идеологии неудивительно участие в революции… попов. В Укрдоме они жили по соседству с нами и, как я уже писал, достали меня своими молитвами. С ними вечно были какие-то проблемы. То один оказался никаким не попом, а гражданином России, скрывшим свое гражданство, то другой мучил щенка за то, что тот что-то не так сделал (прямо по песне: «У попа была собака…»).

Управляло Майданом вече. Формально на нем все были равны, но огромная толпа могла только одобрить выступающего или послать его. Выступить формально мог любой, но кто его запишет и каким в очереди, и в каком состоянии будет народ к моменту его выступления – все эти вопросы оставались открытыми. В общем, нельзя сказать, что вечем играли как собака хвостом, но и нельзя сказать, что им совсем не манипулировали. Опять-таки – так было и в Великом Новгороде, и в сечи.

Кроме того, периодически появлялись какие-то «коменданты» (а попросту говоря, снабженцы, завхозы) присваивающие себе право что-то кому-то выдавать или не выдавать. Я сам мог попасть в коменданты, звали и еще как, но я отказался из-за того, что хотел записаться в сотню. Иначе б пошел, не из любви к власти, а потому что снабжать людей тоже надо, не моя вина, что организация снабжения приобрела такой характер. Опять-таки, нельзя сказать, что эти коменданты были полными деспотами, от которых все зависели, но какую-то роль они играли и в чем-то были «равнее» простых смертных.

Напоследок замечу, что охрана Майдана была тоже крайне разнородна. Были и Самооборона, и Правый сектор, и «Сволота», и какие-то «казаки», и афганцы. Была Баррикада на Прорезной численностью буквально в несколько человек. Взаимоотношения между разными воинствами были непростые. Свободовцы как-то напали с ножами на майдановского же часового только для того, чтоб зарисовать букву «А» своей эмблемой. Когда сменившийся часовой пришел к свободовцам уже с товарищами и предложил организатору нападения устроить поединок, то получил отказ. А букву «А» в итоге не восстановили, но и эмблему «сволоты» закрасили. А были и такие как мы.

Пасынок революции

У таких как мы было странное положение. Для боевиков майдана мы были какими-то штатскими, неполноправными, которых надо охранять, но которыми можно командовать. Для «Беркута» – такими же защитниками Майдана, как и боевики. Фактически мы и были защитниками, хотя и плохо вооруженными и при этом бесправными, бойцами второго сорта как пехота и слуги при рыцарях, как мужики с вилами при казаках. И мы рисковали не намного меньше боевиков, если вообще меньше. Это только издалека кажется, что Санчо Панса за Дон Кихотом как за каменной стеной, а на самом деле, если во время атак и стабильной обороны гибнут фронтовики, то при прорывах и отступлениях больше всего достается обозникам, обслуге штабов и прочим тыловым крысам. На непонимании этого погорели, причем в самом что ни на есть прямом смысле этого слова, тыловики одесского Антимайдана. Если бы «Беркут» окружил нас в Укрдоме, мы бы обуглились не хуже одесситов.

Мы были плебеями Майдана. И, как и положено плебеям, мы чувствовали себя не совсем своими, но и не совсем чужими. Майдан не был нам матерью, но не был и чужой теткой, он был нам мачехой. Нормальной здравомыслящей мачехой. Для которой пасынок всегда дальше родного сына, но всегда ближе чужого. И мы, как могли, помогали своей мачехе, мы готовы были за нее драться, а кое-кто и дрался, пускай он не кидал бутылки в бронетранспортер, а только подносил их или просто отводил раненых в медпункт – это тоже участие в драке.

Если бы моей целью был не анархо-коммунизм, а интеграция в Майдан или в Украину, я мог бы остаться там или вернуться туда, прошел бы, несмотря на все кордоны, записался бы в какой-нибудь батальон «Донбасс», отказался бы от российского гражданства и получил украинское… Но пока это не моя революция. Я для этой революции тоже не сын, а в лучшем случае пасынок.

Кто-то предлагает поддерживать то, что есть, потому как наша очередь придет потом. Я с ним не согласен. Во-первых, к тому времени, когда придет очередь, могут уже все расхватать, и нам ничего не достаться. Во-вторых, даже если очередь придет потом, занять ее надо сейчас, иначе потом могут сказать: «Вас тут не стояло!» Ну, а в-третьих, я вообще не понимаю, кто установил эту самую очередь? Почему мы должны стоять в самом конце? Потому что до сих пор было так? Но до сих пор все революции кончались нашим поражением, а мы хотим победы.

А потому, если где-то начнется революция, в которой я смогу принять участие, я не собираюсь соблюдать никаких очередей, я с самого начала буду бороться за анархо-коммунизм, хоть и не буду, может быть, произносить это слово. Я и на Майдане-то был среди тех, кто не хотел соблюдать очередь, и ежели нас выперли, то не так уж много мы от этого потеряли как революционеры. Ведь наша цель была не в том, чтоб стать десятниками и сотниками, а в том, чтоб сделать нашу революцию. Для которой мы будем не пасынками, а родными детьми. Я верю, что такая революция еще будет. Может быть, даже такой станет Украинская. И я даже готов отстоять в очереди. Но сперва постараюсь пройти первым.

Владимир Платоненко