1917... Можем повторить? (неюбилейные размышления)

Петр Рябов о значении русской революции 1917 года и о том, как его искажает власть и капитал.

Что менялось?
Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях.
В комиссарах — дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.

Максимилиан Волошин,
"Письма счастья из несчастного вчера в бессмысленное сегодня"

Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.

Павел Коган

Как каменный лес, онемело,
Стоим мы на том рубеже,
Где тело — как будто не тело,
Где слово — не только не дело,
Но даже не слово уже.
Идут мимо нас поколенья,
Проходят и машут рукой.
Презренье, презренье, презренье,
Дано нам, как новое зренье
И пропуск в грядущий покой!

Александр Галич

Полвека назад в Советском Союзе повсюду лихорадочно и помпезно закапывали письма. Нарядные капсулы с посланиями потомкам в грядущее от октябрят, пионеров, колхозников, комсомольцев, космонавтов, шахтёров, академиков под надзором начальства тщательно и торжественно замуровывали в бетон и опускали на дно морей и рек, закладывали в фундамент новостроек. В этих письмах представители всех советских поколений и профессий официально, пламенно и торжественно клялись быть достойными своих великих потомков из 2017 года и не опозорить себя, принося свои жизни на алтарь их грядущего рая. Зачем закапывались эти письма? Затем, чтобы счастливые потомки в священную годовщину светоносного столетия Великого Октября, наслаждаясь райской, чудесной, одухотворённой, изобильной и свободной коммунистической жизнью могли достойно помянуть из своего прекрасного и совершенного далёко своих предков — несовершенных, несчастных, тяжело живущих в неустанной борьбе с умножающимися временными трудностями, недобитыми врагами и отдельными пережитками прошлого, но свято и по-партийному непреклонно верящих в неумолимое счастливое будущее.

А четырьмя десятилетиями ранее наступивший на горло собственной песне верный поэт партии Маяковский в пьесе «Клоп» также проделал подобную процедуру: отправив жалкого обывателя двадцатых годов ХХ века в лучезарные двадцатые века XXI, чьи совершенные и счастливые обитатели не могли понять глупости и мещанства своих несознательных предков. По той же причине мумифицировали тело Ленина: через сто лет люди непременно обретут бессмертие, воскресят вождя и он, выйдя из Мавзолея, отряхнувшись и протерев очи, увидит то невероятно прекрасное коммунистическое будущее, которое он подарил своему облагодетельствованному народу и всему благодарному человечеству.

Ныне это будущее наступило. Мы — те счастливцы из будущего, обязанные быть совершенными и обречённые жить радостно. Но читать послания, адресованные нам, почему-то не хочется. (А вождя хочется не воскрешать, а поскорее поглубже окончательно закопать, на случай, если транс-гуманистам удастся осуществить свои жутковатые и отвратительные мечты о зомби-криогенном бессмертии!)

Едва ли наши оболваненные, доверчивые и наивные бабушки и дедушки могли представить в 1967-м, — как будет проходить юбилей Революции в 2017-м. (Лишь один диссидент Андрей Амальрик в те годы мудро предрекал Советской Империи гибель не позднее 1984 года; остальным казалось, что этот унылый и безысходный кошмар — ещё на века). «Десять лет упорного труда — тысяча лет счастливой жизни!» — уверенно сулил людям товарищ Мао, как и его так много обещавшие наставники-большевики. На деле «упорный труд» всегда затягивается на каторжные и тюремно-лагерные тысячелетия и требует всё новых гекатомб и поколений, а «счастливая жизнь» отдаляется на ту же дистанцию. (Не случайно, всего через год после торжественного закапывания капсул с письмами счастья в СССР, «новые левые», наконец осознавшие банкротство «старых левых» и понявшие, что «Социализм без свободы — это барак!», дерзко писали на стенах восставшего на очередную Революцию Парижа противоположный лозунг: «Всё и немедленно!»)

Многое ли изменилось за полвека? Всё — и ничего. Да, вместо поголовно-принудительного научного коммунизма и не менее научного атеизма мы сегодня обречены на принудительное и поголовное воцерковление под страхом оскорбления религиозных чувств начальства; вместо злобного и бесчеловечного публициста-эмигранта Ульянова, писавшего часто под псевдонимом «Ильин», ныне нас заставляют чтить злобного и бесчеловечного философа-эмигранта Ильина без псевдонима; а главным союзником Кремля вместо «Варшавского договора» стала гордая и неведомая республика Науру. Однако в главном всё по-прежнему: от людей в их тотально отчуждённой жизни почти ничего не зависит; чиновники размножаются в геометрической прогрессии; общественная ткань разорвана на миллионы человеческих атомов, стёртых в пыль за ненадобностью — при наличии природного газа; и уже не грядущие «зияющие высоты» 2017-го года, но минувшее величие Державы должно галлюцинаторно компенсировать наше сегодняшнее личное прозябание и вырождение. Вот что бывает со страной, катастрофически проигравшей Великую Революцию. Проигравшей век. Проигравшей своё будущее навеки.

Ноябрь уж наступил...

Прекрасное далёко!
Не будь ко мне жестоко!
Не будь ко мне жестоко!
Жестоко не будь!

Песня из фильма начала 1980-х «Гостья из будущего»

Зачинайся, русский бред...

Александр Блок

Представления о том, что такое революция, в наступившем тысячелетии одинаково дикие и странные — что у нынешней власти, что у нынешней оппозиции. Некий оппозиционер назначил Революцию на некий день (5 ноября 2017 года) и стал уверенно ждать прихода этого дня, как приверженцы Белого Братства некогда ждали назначенного их пророками на определённую дату Судного Дня. Власть, вероятно, вконец оболванившая не только публику, но и саму себя потоками конспирологического бреда, отождествляющая революцию с политтехнологией и спецоперацией, осознающая свою гнилость и бессилие, ждущая праведной расплаты, и поверившая, что революцию кто-то может «назначить» на определённый день и «провести» как очередное запланированное мероприятие, в священном трепете также обречённо ждала своей предначертанной и неизбежной кончины. Всё, как в талантливой пародии на бездарное революционное стихотворение Огарёва из «Бесов» Достоевского — главной книги, в которой нынешний режим давно ищет всех ответов на все главные вопросы:

И народ, восстать готовый
Из-под участи суровой
От Смоленска до Ташкента
Повсеместно ждал студента.
Ждал его он поголовно,
Чтоб восстать беспрекословно.
Чтобы порешить боярство,
Порешить вконец и царство,
Церковь, тюрьмы и семейства —
Мира старого злодейства.

Всё и случилось, как в скверной пародии на Революцию. «Студент», однако, не пришёл, благоразумно оставшись за кордоном, народ и не подумал «восстать беспрекословно» и даже не узнал о порученной ему революции. А центральные улицы обеих столиц в День Икс вместо победоносных революционеров, отряхивающих с ног оковы старого мира, наводнили главные защитники этого старого мира — удалые отважные молодцы с щитами, шлемами и дубинками, ритуально хватающие всех подряд (я здесь исхожу не из версии обоюдной провокации, а из версии обоюдного идиотизма власти и оппозиции, которая мне кажется несколько правдоподобнее).

На первой из регулярно потом повторяющихся демонстраций диссидентов 5 декабря 1965 года (день сталинско-бухаринской конституции) на Пушкинской площади к памятнику поэту вышел известный диссидент и, начиная митинг, гордо провозгласил: «Граждане свободной России, подойдите ко мне!». К нему тут же охотно кинулись десятки граждан свободной России — в штатском и в форме — и поволокли его и других в застенки. Нечто подобное, только ещё нелепее, случилось сейчас, фарсом ознаменовав столетний юбилей. Торжественный хор омоновцев, статисты из оперов и назначенные безгласные жертвы, актёры без арий, бессмысленно влекомые на заклание во славу поднимающегося с колен государства, мучимого фантомными кошмарами вековой давности, — эта опера подоспела аккурат ко «красному дню календаря».

Поэт Саша Чёрный, описывая годы реакции, предшествующие Семнадцатому, констатировал: «Единственные новости: парад и мордобой». У нас «мордобой» случился точно по расписанию — аккурат между двумя ржавыми духовными скрепами: седьмым и четвёртым ноября, — то есть пятого. А в роли «парада» выступили десятки более или менее научных конференций, посвящённых дате и так и оставшихся неведомыми широким массам.

Впрочем, для широких масс были ещё и бесконечные сериалы и фильмы о революции по телевизору — неважно: «художественные» или «научно-документальные» (ибо их «художественность» столь же высока, как и их «документальность» и «научность») — в равной мере бездарные по форме и фантастические по сути. Целью их было не объяснить случившееся век назад средствами наук и искусств, а, напротив, заболтать, развлечь и напугать, симулируя жирную юбилейную галочку на телеэкране. Злодеи, «демоны революции», Парвус и Троцкий, на деньги немецкого генштаба и мирового еврейства и в угоду своему сатанинскому тщеславию и прирождённой вредности злонамеренно подкапывающие основы цветущей самодержавной России и обрекающие её на бунт, «бессмысленный и беспощадный», выглядели столь же жизненно и правдиво, сколь события пятого ноября походили на колоссальную драму столетней давности.

Впрочем, военный парад тоже, как ни странно, привычно-рефлекторно состоялся седьмого ноября на Красной площади. Без этого уж никак, если ритуалы и безусловные рефлексы заменяют нам голову! Парад, посвящённый, — вы только подумайте! — семьдесят шестой годовщине парада 1941 года, посвящённого... двадцать четвёртой годовщине Октября! Парад — столь же лицемерный, никчёмный, вторичный, симулятивный, шизофренический, пустой и нелепый, как и вся наша юбилейная эпоха, запутавшаяся во лжи, самопародиях и ничтожестве. Власти не одобряют Революцию, но вполне одобряют вышедшую из неё «советскую» Империю, черпавшую в Революции свою легитимность и смысл. Точно так же церковное начальство резко и гневно осуждает Революцию, как «сатанинское действо», но... радостно и помпезно отмечает столетие возрождения патриаршества, которого не было бы без этой Революции, ненадолго освободившей христиан из-под гнёта царской державы и опеки и позволившей им собрать поместный съезд, патриаршество вновь учредивший. А Госдума, тоже, вслед за старшими, ясное дело, безоглядно и категорично осуждающая все революции скопом, в 2005 году не отказала себе в милом удовольствии отметить «столетие российского парламентаризма», также явившегося лишь побочным продуктом предшествующей Революции.

Другая Россия, или почему мы сегодня не можем всерьёз говорить о Революции?

Повесть наших отцов —
Точно повесть из века Стюартов,
Отдалённей, чем Пушкин,
И видится, точно во сне.

Борис Пастернак

Прежде, чем размышлять сейчас о Революции 1917-1921 годов, следует попытаться понять, почему мы почти фатально не можем её понять. Многое этому препятствует. Но понимание причин невозможности своего понимания Революции — первый и необходимый шаг к честному пониманию самих себя.

Как ни странно, возможно, сто лет — недостаточная дистанция для осознания такого, веками вынашиваемого, выстраданного, и на века повлиявшего всемирного события, как Российская Революция и — её катастрофическое поражение. Невольно вспоминается смиренно-лукавый ответ искушённого Дэн Сяопина на вопрос о том, как в Китае оценивают итоги Великой Французской Революции: «Всего лишь два века прошло. Рано ещё об этом судить». Мы — словно путники, из своего глубокого ущелья, из провальной бездны современности, пытающиеся разглядеть вершину Эвереста. И за невозможностью этого подменяющие сказочную и недоступную нам реальность Революции жалкими мифами, убогими сплетнями и худосочными схемами. Ведь куда легче признать глупостью, недоразумением, наваждением и мороком Революцию, чем... самих себя, не только не способных на такое «безумие», но даже неспособных понять «безумцев».

Кроме того, чтобы понять нечто, надо, хотя бы отчасти, это нечто иметь в себе. Чтобы понять свободу, надо уже немного быть свободными, как «вольный баран» в сказке Щедрина, тосковать по свободе среди стада нормальных, довольных всем баранов. Чтобы понять утопию, подвиг и мечту, надо самим хоть как-то уметь мечтать и быть не чуждыми героизма. Чтобы понять великое, надо нести в себе нечто от величия. Иначе, по словам Герцена: для лакеев не существует великих людей, ибо они всегда видят их лишь со стороны грязных подмёток их сапог.

А ведь мы и те, кто жили сто лет назад и поднялся на Революцию — жители разных планет, люди несоизмеримо разных пород. Наши симулятивные «эсеры» («Справедливая Россия») и «парнасы» (касьяновцы) имеют со своими тёзками вековой давности — партиями Социалистов-революционеров и Народной Свободы (кадетами) не больше общего, чем самодовольный телепропагандист Владимир Соловьёв (скромно написавший даже «евангелие» от себя) имеет общего с великим поэтом и философом Владимиром Соловьёвым, а опереточный депутат Пётр Толстой и писательница Татьяна Толстая — с настоящим Толстым.

Представим себе, что сто лет назад мы стартовали к звёздам на ракете и вот, как в романе Лема, вернувшись со звёзд через век, не узнаём своего мира. Кое-что осталось прежнее: тот же рельеф местности, те же черви, тараканы и пресмыкающиеся. Всё те же — со слегка перелицованными вывесками: самодержавие, православие и народность, те же держиморды городовые-полицейские (недавно снова переставшие маскироваться под «милицейских»), те же казаки с нагайками, пересевшие с коней в автобусы со шторками и заменившие нагайки на дубинки а папахи на шлемы, то же бесправие, патриотизм, черносотенство, пьянство... Любимая российская игра — бег на месте на граблях. Но вот куда делись люди? Где нам, подобно Диогену, разыскивать их? Где то, что определяло духовную и общественную жизнь России начала ХХ века: крестьянская община, восставшая за землю и волю, самоотверженная интеллигенция, бросающая вызов власти и жертвенно страдающая за народ? Где страна Блока, Толстого, Вернадского, Фигнер, Каляева, Цветаевой, Бердяева, Спиридоновой, Махно, Рахманинова? Ныне — лишь ветер шумит над выжженной человеческой пустыней, замогильно пробегает среди заброшенных деревень, ржавеющих громад первых пятилеток и ржавеющих ракетных боеголовок. Поголовная трусость, эскапизм, мелочность, бесплодие, малокровие, похмельная усталость, суицидальность, бескрылость, распад и кладбищенская стабильность, — да приятные сны о былом величии Державы. Человечки вместо человеков — выродившиеся потомки творцов Революции, неспособные дотянуться чувством и мыслью до своих отцов и матерей, — вот все мы. Попытки понять Революцию и полное непонимание её помогают лучше и трезвее понять самих себя, неспособных более ни к мечте, ни к бунту, ни к свободе.

Безъязыкость и бессловесность

Бродит Кривда с полосы на полосу
Делится с соседской Кривдой опытом...

Александр Галич

Века, века — вас будет проклинать
Больное позднее потомство!

Александр Блок

Ещё одна важная помеха на пути к восприятию подлинной Революции — наш предательски неадекватный язык. Целенаправленно сконструированный за этот век партийный новояз не даёт описать случившееся тогда, а лишь порождает зазеркалье фантомов. В них, по Оруэллу, «свобода — это рабство», «война — это мир», а величайшая гордость и всемирное достижение и оправдание тысячелетней России — Революция — понимается как постыдная случайность и нелепость, причём её катастрофическое поражение выдаётся за триумфальную победу. Такой новояз обрекает нас на бессловесность и безмыслие. Он приучает нас стыдиться великого и гордиться позорным.

«Великая Октябрьская Социалистическая Революция», — о которой не ведали сами её участники, предпочитавшие говорить лишь об «октябрьском перевороте», как об одном из важных эпизодов единого революционного процесса. «Советская власть» — как название для режима, уничтожившего к весне 1918 года Советы, превратившего их в никчёмные фасады для партократии, чекистов и комиссаров из центра. И, напротив, постыдный ярлычок: «антисоветская контрреволюция», часто применяемый как раз к народным повстанцам, боровшимся за вольные Советы (а не власть партии) и за подлинные лозунги Октября. «Мелкая буржуазия» — марксистский презрительный штамп в отношении столь ненавистного «научным социалистам» крестьянства, подлежащего ликвидации-расчленению и составляющего колоссальное большинство населения страны и главную опору Революции (почему тогда уж хотя бы не «крупный пролетариат»?). «Союз Советских Социалистических Республик» — название для страны, не имевшей ничего общего, ни с «союзным», ни с «советским», ни с «социалистическим», ни, тем более, с «республиканским» началами, и бывшей централизованной тоталитарной бюрократически-партийной империей, органично встроенной в мировую систему индустриально-государственного империализма. «Диктатура пролетариата» — как обозначение для режима страны, в годы Революции стремительно депролетаризировавшейся: пролетарии, в ходе установления этой «диктатуры пролетариата», либо бежали из городов в деревню, спасаясь от голода, либо становились партчиновниками, у которых от рабочих оставалось лишь «правильное» социальное происхождение, либо с оружием в руках противостояли этой самоназванной диктатуре (как восставшие героические рабочие Ижевска и Воткинска), либо создавали «рабочую оппозицию» в партии, называвшей себя «рабочей». Пока мы будем использовать как инструментарий кривое зеркало этого насквозь лживого и подлого языка угнетателей, мародёров и узурпаторов, мы не сможем приблизиться к пониманию Революции.

Нынешний мутный официальный язык, сочетающий ветхие большевистские штампы с пронафталиненным языком черносотенцев и реакционеров, лишь наводит тень на плетень, именуя «заговором», «бунтом», «крамолой» и «смутой» величайшее и стихийнейшее из событий нашей истории, наклеивая ярлычок «бесов» на всех революционеров, заставляя нас всех смотреть на революцию из окошка царского дворца и привычно видя лишь «подстрекательство, демагогию и манипуляцию» в попытке народа стать эмансипировавшимся субъектом собственной судьбы и прорваться в иное измерение бытия. Нас заставляют отождествить себя с господами, тиранами, жандармами, генералами и банкирами прошлого и настоящего и ужаснуться зверскому разгулу этой «распоясавшейся сволочи», вырвавшейся из привычных клеток и начавшей крушить сковывавшие их скрепы. «Смута» — это воистину жуткое для правителей зрелище: солдаты, вдруг почему-то отказавшиеся умирать и убивать по приказу непонятно зачем и посмевшие рассуждать, спорить с офицерами и брататься с неприятелем; рабочие, пожелавшие контролировать свои заводы; женщины, отринувшие рабские рамки патриархата и вливающиеся в общественную жизнь из своего домашнего семейного рабства. «Крамола» — это всякая попытка изменить мир, пересмотреть порядок вещей и правила игры в процессе Революции. «Бесы» и «смутьяны» — все те, кто смеет мечтать, не желает повиноваться и приспосабливаться, угрожая основам Державы. «Катастрофа» — распад Империи-тюрьмы, а «умиротворение» — её восстановление в ухудшенном виде ценой миллионов жертв. Такой язык описания событий лишь немногим лучше большевистского новояза и скорее утаивает и морочит, чем раскрывает истину.

Под стать этому языку и все предлагаемые концептуальные подходы к Революции, основанные на множестве сконструированных мифов, упрятанных вглубь несостыковок и противоречий и ложных аксиом. У любого державника и государственника, у всех власть имущих реакция на Революцию одинакова — как у той знаменитой старушки из анекдота, которая, увидев однажды верблюда, категорически заявила, что такого зверя просто не может быть. Власти умеют славно отмечать годовщины войн, как и развязывать сами войны,— но не юбилеи революций, ибо революции всегда ставят под вопрос саму власть. Нам говорят: народ не может быть творцом истории, он всегда орудие — либо добрых и светлых сил («своего» Дракона-Государства), когда он строем марширует по приказу на войну или погром, либо — злых и тёмных сил «заговорщиков», «закулисы» и «иноземцев-инородцев» (когда он перестаёт повиноваться — явно по приказу Дракона вражеского). В Революции же народ опровергает эту аксиому, как и аксиому о нужности самого Дракона-Государства, меняет основания игры. Оттого-то наши начальники так жаждут поскорее забыть о кошмаре Революции, пересидеть эти юбилейные годы, заболтать эту память всяким бредом.

Вот основные мифы, предлагаемые нам о Революции, один другого никчёмнее и лживее. Миф официально-самодержавный, ныне вполне восстановленный в правах (отчасти в своей сменовеховской и евразийской версиях, призванных как-то примирить его с большевизмом). Императорская Россия гармонично процветала и побеждала в борьбе с германцами — и вдруг, откуда ни возьмись, объявились иностранные агенты, работавшие сразу на все разведки — от Антанты до кайзера — и начали сеять смуту, разжигать классовую рознь, и наивный и кроткий народ-богоносец вдруг озверел, показал свою бесовскую природу (а куда делась его богоносность?!), забыл о присяге и вере, обезумел и поддался демагогам и иноземным шпионам, пока его не привели в чувство и не вернули в стойло новые правители Державы (вчерашние «бесы» и «смутьяны»!), заново отстроившие и собравшие рассыпавшуюся на кусочки страну и заботливо восстановившие вертикаль власти — главную и сакральную скрепу. При этом Ленин, священный доселе для многих соотечественников, мягко выводится из-под острия разоблачающей критики, Сталин и вовсе знаменует благую и спасительную мощь возрождаемой отеческой власти и наведение порядка, а за все революционные эксцессы отдуваться приходиться, как и три четверти века назад, злодеям Троцкому и Парвусу (как создателям теории «перманентной революции»... да и национальность у обоих уж очень подходящая). Вывод: дети (подданные)! Слушайтесь родителей, а то хуже будет! До какой степени такое видение событий Революции беспомощно, противоречиво и ничего не объясняет — думаю, читателю не нужно доказывать.

Миф большевистский, от которого, впрочем, частично отошли наследники большевизма из КПРФ (осуществляющие творческий и плодотворный постмодернистский синтез Ленина с Пуришкевичем и Победоносцевым), но который до сих пор инерционно и рефлекторно силён в сознании многих жителей России. По этому мифу, русский народ, прозябавший под гнётом царизма, помещиков и капиталистов, возглавила и повела стройными рядами и организованными колоннами к высотам коммунизма могучая партия мудрого Ленина. Выстрелила «Аврора», занялась заря новой эры, и Ленин великий наш путь озарил... и так далее. До высот мы, правда, немного не дошли, но ведь, как говорится, можем и повторить. Вывод: дело лишь за новой партией нового типа и новыми мудрыми вождями. Надо лишь их дождаться. Такое понимание приводит... к пятому ноября, отнюдь не к седьмому.

Миф либеральный. Ах, как прекрасен и светел был Февраль, празднично избавивший нас от пут деспотизма, подаривший нам Временное правительство, прогресс в рамках законности и обещание всяческих прав! И как же ужасен и внезапен был Октябрь, когда подлые узурпаторы, словно Гаммельнский крысолов, обманули массы и увели их за собой, наобещав с три короба! И всего-то надо было восставшему революционному народу потерпеть годик и погодить — с Учредительным собранием и помещичьей землёй — до победоносного конца войны! Этот подход, подобно большевистскому, разрывает искусственно единый процесс Революции, противопоставляя Февраль Октябрю (только с обратным знаком), но столь же авангардистски-элитарен и высокомерно-схематичен. Если большевики ликуют, что нашему народу так несказанно повезло с прекрасными партийными вождями, сумевшими вытащить массы из буржуазного февральского болота на сияющую вершину Октября, то либералы горько сетуют — как не повезло демократическим вождям России с неблагодарным и нетерпеливым народом, соблазнённым большевиками, сманившими массы с февральских вершин в октябрьские мрачные бездны. И вывод: в революциях следует держаться «золотой середины» между свободой и деспотизмом, соблюдать умеренность и аккуратность и не давать несознательному народу слишком много воли, дабы он не впал в пагубную анархию!

Наконец, все существующие интерпретации Революции грешат одним общим принципиальным изъяном: это всегда взгляд на события «из города» (и неважно, считаем мы главным действующим лицом партийное и государственное чиновничество, партийных интеллигентов, рабочих или буржуазию). Всё же подавляющая часть жителей России жила тогда в деревне, и Великая Российская Революция была, прежде всего, революцией общинного крестьянства, поднявшегося против самодержавного государства (царского, а потом большевистского) за землю и волю, за «чёрный передел» и самоуправление. Такова концепция одного из крупнейших знатоков социальной истории Теодора Шанина, и с ней трудно не согласиться.

Революция как момент истины...

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.

Фёдор Тютчев

Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть...

Александр Блок

Великая Российская Революция 1917-1921 годов — ключ ко всему ХХ веку (как Великая Французская Революция 1789-1799 годов была ключом к веку девятнадцатому), к современности, к нам самим. Не добыв этого ключа и не отперев им дверь, как последняя жена Синей Бороды, мы не сможем ничего понять — оттого-то заботливые опекуны от нас его и прячут столь старательно.

Революция — не дворцовые перевороты, не парламентские дрязги, не партийные интриги, не уличные бои, не сочинённые кем-то зачем-то законы, не вожди, выступающие с броневиков и не застенки ревтрибуналов. Революция — это даже не просто смена начальства и перераспределение собственности (по ехидному наблюдению Виктора Пелевина: вся мировая история есть не что иное, как «пересмотр итогов приватизации»). Для свершения революции не только недостаточно интриг заговорщиков или усилий партий и разведок; для неё мало дворцовых заговоров или экономических неурядиц или военных поражений или даже осознания людьми, что им нечего терять и иной мир возможен, и он вряд ли будет хуже нынешнего.

Революции редки и бесценны, как драгоценнейшие сокровища, и ими свершается история, ими живут и гордятся столетия. Революция — это, пусть кратковременный и обречённый на срыв, коллективный и индивидуальный опыт праздничного прорыва людей к иному, свободному бытию во всех сферах жизни. Это — павшие цепи и оковы. Это — пересмотр фундаментальных правил игры в жизнь. Это — преображение мира, когда всё становится возможным и ничто не запрещено (кошмар педагогов и генералов). Это — самоопределение и творчество во всех сферах жизни: от искусства и религии до социальной самоорганизации помимо и вопреки всем авторитетам, правилам и властным инстанциям. Это — колоссальный выброс творческой энергии целых народов и непобедимый соблазн для иных народов, ещё не охваченных этим освобождающим безумием. Это — ночной ужас всех правителей, независимо от взглядов и названий. Это — момент истины, момент выбора, личная и коллективная пограничная ситуация, бесконечно рискованная и бесконечно плодотворная. На кону стоит всё, и, пусть — как в случае с этой нашей Революцией — буквально всё и до конца было проиграно, но это ни в коей мере не отменяет ценность игры и не означает изначальную фатальность такого исхода. Революция не «назначается» никем, властью или оппозицией, не готовится никем в эмиграции или в подполье, но вызревает веками и определяет века. Она всех застигает врасплох, даёт шанс и требует выбора. Она позволяет каждому человеку бросать свои гирьки на колеблющиеся весы истории и вносить свою сокровенную свободу в свершающуюся общую Судьбу. Это та «роковая минута» истории, по которой можно узнавать себя (хоть стыдно, больно и страшно), и в которой, как во всякой пограничной ситуации, можно выбирать себя, можно себя найти и потерять.

Суть Революции, со всей её фантастической и роковой мощью, стихийностью, масштабами и глубиной, оправданностью, смертельными угрозами и фантастическими возможностями, — прочувствовали поэты. Перечитайте «Скифов» Блока или стихи о Революции Волошина: там сказано всё. «Физика» и «метафизика», драматургия и поэзия истории, Судьба и Свобода, вековая предопределённость и тысячи случайностей — всё здесь спрессовано в дни, равные векам. Революция, как сама Жизнь, чьи сокровенные тайны она приоткрыла, в ней воплощены полной мерой жестокая ирония, невероятный трагизм и бесчеловечная справедливость, не знающая пощады и снисхождения. В Революции исполнилась судьба Романовых (на пороге ХХ века предрекал им другой поэт — Бальмонт: «Кто начал царствовать Ходынкой, тот кончит — встав на эшафот») и они сполна ответили за века чудовищных насилий и грабежей; в Революции сбылись вековые чаяния Радищева и декабристов; Революция породила — а потом сожрала новых палачей из «ленинской гвардии», могильщиков миллионов, убийц свободы, мародёров бунта, сжигавших деревни и отравлявших крестьян ядовитыми газами и, в свой черёд, получивших в тридцатые годы от своих однопартийцев пулю в висок или ледоруб в затылок.

...И контрреволюция как момент лжи

Это дом и не дом. Это дым без огня.
Это пыльный мираж или Фата-Моргана.
Здесь Добро в сапогах рукояткой нагана
В дверь стучало мою, надзирая меня...
Но Добро, как известно, на то и Добро,
Чтоб уметь притвориться — и добрым, и смелым,
И назначить, при случае — чёрное — белым.
И весёлую ртуть превращать в серебро.

Александр Галич

Что же нужно нам совершить, чтобы приблизиться к пониманию Революции — и через неё — всего и себя? Прежде всего: необходимо раз и навсегда категорически и бесповоротно, решительно и однозначно, раз-отождествить, разделить и противопоставить: Революцию и — большевизм, Ленина, СССР. Если этого не сделать, мы навсегда останемся в ловушке, в тупике, и будем вечно стоять перед ложным и фальшивым выбором. Якобы, если ты «за Революцию» — то и за ГУЛАГ, ЧК, концлагеря, невиданное в истории порабощение и уничтожение всего человеческого в человеке. Если же ты «против большевизма», то ты, якобы, и «против Революции», против народного восстания, за самодержавный гнёт, за рабскую покорность. Нет, надо понять раз и навсегда, что большевики, Ленин, СССР — это полная, тотальная и абсолютная контрреволюция в одеянии Революции, новый чудовищный лик и новый виток самодержавного деспотизма под риторикой и фразеологией Революции. Некогда Герцен называл российское самодержавие Чингисханом, вооружённым телеграфом и железными дорогами. Большевизм и Третий Интернационал — это тот же Третий Рим, тот же Чингисхан, вооружённый марксистской фразой, трудовыми армиями, колхозами, аэропланами, оболванивающими ликбезами и газетой «Правда». В ином виде контрреволюция и не могла победить в России: белое дело было обречено самим безоглядным размахом революционного взрыва, полным разрывом со старым сгнившим до костей миром, полной исчерпанностью старых путей и дискредитированностью старых элит, слов и партий. По иронии истории (которую вполне понимали и евразийцы, и сменовеховцы, опознавшие в большевизме «своё» — родное, державное, имперски-деспотическое; понимали это и восставшие массы, сопротивлявшиеся «комиссародержавию» и расшифровывавшие ВКП(б) как «второе крепостное право (большевиков)») дело Ивана Третьего и Петра Первого по закабалению народа во имя Государства и создания индустриально-милитаристской империи (с которым не справились ни Витте, ни Столыпин) продолжили «революционеры» Ленин, Троцкий и Сталин, совершив на костях миллионов военную «индустриализацию», уничтожив, под лозунгами «социализма», все побеги свободы в обществе, стерев в порошок человеческую личность и завоевав полмира. Что не смогли сделать «столыпинские галстуки», столыпинские вагоны и столыпинские военно-полевые суды — уничтожить общину и спасти, обновить деспотизм, придав старому ордынско-московскому монстру новое дыхание и обличье, то смогли сделать ленинские и сталинские чрезвычайки, Голодомор и ГУЛАГ, поведя счёт убитым уже не на тысячи, а на миллионы.

Если мы до конца осознаем суть и масштабы совершённой большевиками подмены и узурпации освободительного движения, то многое встанет на свои места. И станет ясно: катастрофа — вовсе не Революция. Катастрофа России и мира — чудовищное и сокрушительное поражение Революции под видом её «победы».

Результатом этой Катастрофы и этой подмены стал весь катастрофический ХХ век: с его отсутствием либертарного выбора для человечества и борьбой различных Монстров (как во Второй мировой войне, в отличие от Первой, не знавшей братаний и восстаний рабов, гонимых на убой и убийство, или в последующей войне — «холодной»), в которой человеку лишь предоставлялся выбор — с каким из монстров сотрудничать, кто ему менее противен: Гитлер или Сталин, гестапо или НКВД, ЦРУ или КГБ, империалисты западные или восточные.

В 1917 году большевики оседлали анархическую революционную стихию, освоили анархическую риторику масс (например, в «Государстве и революции» Ленина), а через полгода сами стали партией власти, то есть партией порядка, то есть партией контрреволюции, растоптав все свои октябрьские лозунги и обещания и вобрав в себя значительную часть старых черносотенцев, офицеров и чиновников, напуганных революционной стихией и почувствовавших в большевиках нечто близкое, родное и спасительное. Пообещав расцвет системы Советов, большевики их уничтожили, подменив диктатом чиновников из Совнаркома и партийной олигархией. (Не зря популярными лозунгами народных восстаний были: «Власть Советам, а не партиям!» и «Советы без Совнаркома!»). Пообещав всеобщее вооружение народа, большевики восстановили ухудшенную версию старой принудительной армейской повинности (с комиссарами в роли политнадзирателей, «военспецами» из царских офицеров и децимациями — расстрелами каждого десятого из солдат бежавших частей). Пообещав в «Декрете о земле» (позаимствованным у эсеров) помещичью землю крестьянской общине, большевики через полгода ввели продовольственную диктатуру и развязали войну города против деревни, призвав к крестовому походу «с пулемётами за хлебом» и натравливая через комбеды беднейшую часть крестьянства на его основные категории, а также создавая из больших хозяйств госхозы во главе с прежними помещиками. Пообещав расцвет низового самоуправления, социальное равенство и всеобщую выборность чиновников с зарплатой, равной зарплате рабочих, большевики быстро создали чудовищную номенклатуру и новую бюрократию, далеко превзошедшую царскую по всевластию, размаху и привилегиям. Пообещав невиданные ранее свободы, они создали концлагеря и ЧК (дав вдохновляющий образец для Муссолини и Гитлера), ввели невиданную цензуру и занялись созданием в государственной идеологической пробирке «нового человека» — не рефлексирующего, не сомневающегося фанатичного раба партии, всегда готового предать друзей и родных, говорящего на новоязе, полного диалектического «двоемыслия» и колеблющегося вместе с «генеральной линией». Пообещав самоопределение народов, большевики огнём, мечом и демагогией воссоздали Империю. Пообещав рабочее самоуправление, они создали трудовые армии по военному образцу, закрепостили рабочих на заводах, превратили профсоюзы из орудий самозащиты трудящихся в государственно-партийные «приводные ремни» по усилению их эксплуатации. Посулив всеобщий мир без аннексий и контрибуций, они подписали «похабный мир» (по определению самого Ленина) с немцами в Бресте, предав мировую революцию, продлив агонию германской Империи и торгуя ради сохранения власти миллионами жизней украинцев и белорусов. А когда разъярённый народ потребовал от диктаторов платить по октябрьским счетам или убираться к чёрту, Ленин и его соратники предпочли избавиться от попутчиков (в апреле 1918 — от анархистов, в июле — от левых эсеров), развязать гражданскую войну и создать внутри и против собственного и чужих народов «осаждённую крепость», которую они отстаивали десятилетиями, предав все собственные былые принципы и не считаясь с десятками миллионов жизней. И вот это — Революция?!

За революцию, за октябрьские лозунги, сразу же отброшенные и втоптанные в грязь большевистскими правителями, бились народные движения: рабочие (движение заводских уполномоченных, пролетарии Ижевска и Воткинска, восставшие против диктаторов и вынужденные, выбирая меньшее зло, уйти с красными флагами и пением «Интернационала»... к Колчаку), крестьяне на Тамбовщине и в Сибири, повстанцы Махно и кронштадтские матросы... Верно писали сменовеховцы: большевики, победив в войне «белых», тотчас последовательно воплотили в жизнь их лозунги: воссоздав великую Империю, усмирив чернь, восстановив тотальное государство. Не зря же лишь меньшая часть царских офицеров пошла к «белым»: большая же их часть верно служила новым господам России (вспомним хотя бы Брусилова или Тухачевского), видя в них подлинных восстановителей государственного «порядка» и борцов с «анархией». (Конечно, и эти военные спецы потом пошли в распыл, но такова уж диалектика победившей контрреволюции!).

Огромный прорыв к свободе во всех сферах личного и социального бытия обернулся после победы большевиков чудовищной реакцией и невиданным рабством. Освобождение женщин от уз прогнившей патриархальной семьи (с гражданским браком, общественным воспитанием детей, свободой разводов и экспериментами по созданию новых форм общежития и свободной любви) обернулось вскоре пуритански-ханжеской моралью, любовью к Старшему Брату и запретом абортов. Колоссальный прорыв творческой энергии и экспериментирование в сфере искусства и литературы — насаждением унылого и лживого унифицированно-пропагандистского «соцреализма». Вспомним жуткий мартиролог замученных и убитых, вспомним расстрелянного Гумилёва, сгинувшего в зоне Мандельштама, умерших от голода Розанова и Лопатина, покончивших с собой Есенина, Маяковского и Цветаеву, угасшего от удушья Блока, затравленных Зощенко, Пастернака и Ахматову, сломленных в лагерях Лосева, Лихачёва и Заболоцкого, убитых Бабеля, Хармса, Мейерхольда, Михоэлса, Шпета, Вавилова, Карсавина, Флоренского, вспомним «философский пароход»... Всё, что было в России живого, вольного, творческого и разнообразного, было сожжено калёным железом. Или начавшаяся в 1917 году грандиозная освобождающая революция в церкви, так и не завершённая очистительная Реформация христианства, выходящего из паралича петровской синодальной эпохи — с движением к самоуправлению, оживлением приходской жизни, обновлением литургии, расширением прав женщин и мирян за счёт иерархов, с децентрализацией церкви и взлётом вольной религиозной мысли, подвижничества и проповедничества, с развитием христианского социализма и преодолением векового догматизма, авторитаризма, сексизма и ксенофобии. И всё это было абортировано большевизмом в Троянского коня «обновленчества», пошедшего на прислужничество к диктатуре, выродилось под гнётом репрессий в восстановление патриаршего «самодержавия» в церкви, и началось чудовищное гонение на верующих и свободу веры, завершившееся... воссозданием симулякра церкви на основе спецслужб как мёртвого, имитационного и покорного орудия режима, который создавал собственную марксистскую пародию на церковь с мумией вождя, истреблением ересей и священным писанием «научного социализма». И всё вот это — Революция?!

Понадобилось два десятилетия массового террора и тотальной пропаганды, чтобы уничтожить целое поколение участников, современников и свидетелей Революции, дышавших живительным воздухом свободы, и выдать её сфабрикованный убийцами труп за её торжество. Так не будем же продолжать соучаствовать в этой круговой поруке лжи и именования чёрного белым! Вспомним заповедь «коммуниста рабочих Советов» Отто Рюле: «Борьба против фашизма начинается с борьбы против большевизма!» Вспомним и мудрого анархиста Всеволода Волина, ещё в середине двадцатых годов, назвавшего большевизм «красным фашизмом» (хотя вернее и точнее было бы назвать Муссолини и Гитлера, учившихся у Ленина, Троцкого и Сталина, «коричневыми большевиками»).

Бывшее и не сбывшееся

«Ах, как славно, как хорошо будут жить наши потомки через сто лет!»

Слова, приписываемые Виссариону Белинскому
и сказанные им в 1837 году

Для того, чтобы понять, что с нами всеми случилось, надо сначала понять, что не случилось, но могло и должно было случиться. Если бы Революция 1917-1921 годов завершилась иным, либертарным исходом (к чему она была близка в октябре 1917, и весной 1918, и весной 1921, и именно такой исход был наиболее вероятен, а сохранение у власти большевистской диктатуры было обусловлено чередой невероятных и почти невозможных случайностей, равных исчезающе малой величине), какой стала бы Россия и каким стало бы человечество ХХ века? Если бы победила «Третья Революция» (концепция которой была разработана анархистами и поддерживалась максималистами и левыми эсерами, и за которую, что намного важнее, сражались миллионные народные движения: махновские повстанцы Украины, кронштадтские матросы, западносибирские революционеры, забастовщики Петрограда и партизаны Алтая и Дальнего Востока), в России была бы создана кооперативно-трудовая республика Советов. Общество без сильной государственной власти и капиталистической эксплуатации. Общество сильных профсоюзов, кооперативов, вольных крестьянских и рабочих Советов, общинного землевладения и самоуправления во всех сферах. Полуанархическое общество свободных людей. Этот пример вдохновил бы другие народы на аналогичные революционные прорывы, породил бы всемирный Интернационал, предотвратил новые мировые войны и фашистские режимы, широко раздвинул бы горизонты свободы и творчества, остановил каток индустриально-фордистской цивилизации... Если даже уродливая и обезображенная большевистская версия «революции» соблазнила миллионы, породила Советские республики в Баварии и Венгрии, потрясла мир чередой взрывов и подражаний, наплодила выводок компартий во всех уголках света, то что было бы в случае победы в России изначальных идеалов Октября? У меня не хватает фантазии представить этот мир, этот ХХ век, эту Россию и это человечество!

Этого, однако, не случилось. Случились Ленин, Гитлер и Муссолини, ГУЛАГ и Освенцим, кукла Барби и виртуальный мир Интернета, Пол Пот и Мао Цзэдун, «Макдональдс» и газета «Правда», Нанкин и Хиросима, Чернобыль и Катынь, Дрезденская бомбёжка и Новочеркасский расстрел, Герника и Фукусима, танки в Праге и танки на Тяньанмэнь... Для России провал Революции означал новый краткий виток деспотизма и начало конца её тысячелетней истории, начало тотального распада. Страна захлебнулась кровью: три-четыре миллиона убитых и раненых в Первой мировой, два миллиона погибших в Гражданской, два миллиона бежавших в эмиграцию, десять миллионов жертв двух великих Голодоморов (1921-22 и 1931-1934 годов), организованных режимом чтобы сломить сопротивление, пять-шесть миллионов жертв Гулага и Большого Террора, тридцать миллионов жертв раскрестьянивания и Второй мировой... Неизбежным итогом этого стала антропологическая катастрофа (по выражению Мамардашвили): вырождение народа, погибшая деревня, распад личности и социума (большевистскую Россию тридцатых называют «обществом зыбучих песков»), коллективный Танатос (в виде пьянства, суицида и стокгольмского синдрома любви к Большому Брату), бегство выживших, депопуляция, утрата людьми человеческого достоинства и навыков коллективного сопротивления и экологический Апокалипсис.

Почему же не вышло? Нередко современные историки называют Великую Российскую Революцию «анархической революцией» и «революцией самоуправления». И в самом деле. Стремление к свободе и самоуправлению во всех сферах жизни (от семьи до церкви), перестройка всего общества на либертарно-социалистических началах, отказ народа от поддержки всех форм государственной власти (от самодержавной монархии до представительной демократии, от «Учредиловки» до «диктатуры пролетариата»), отрицание народом частной собственности и эксплуатации, восстание крестьянской общины за землю, волю и свободные Советы, борьба рабочих за установление контроля над производством, создание множества форм самоорганизованных низовых органов трудящихся: Советов, фабзавкомов, кооперативов, отрядов рабочей и крестьянской самообороны, повсеместные акции прямого действия (захват рабочими заводов, захват крестьянами помещичьей земли, создание солдатских комитетов, братание и отказ подчиняться приказам офицеров, освобождение заключённых, явочный порядок осуществления свободы слова и свободы собраний), лозунги: вольных Советов, децентрализации управления, социализации производства, социального равенства, дебюрократизации, всемерной эмансипации личности — всё это и в самом деле заставляет говорить о Великой Российской Анархической Революции...

Отчего же все эти могучие проявления народного и индивидуального раскрепощения и творчества оказались растоптаны и забетонированы диктатурой большевиков, выжжены до корней? Причин много. Вот лишь некоторые, наиболее очевидные. Здесь, во-первых, и чудовищный фон Первой мировой войны — с её жестокостью, озлоблением, тотальным огосударствлением и милитаризацией всех сфер жизни. Он порождал культ насилия и тягу к лёгкому решению всех проблем через власть и чрезвычайщину. «Винтовка рождает власть», как говорил Мао. Здесь, во-вторых, и дьявольское коварство и одержимость волей-к-власти большевистского «ордена меченосцев», руководимого Лениным, — постоянно меняющего свои лозунги на противоположные, целенаправленно идущего к захвату власти и её удержанию («Цель власти — власть») любой ценой и беспощадного ко всем несогласным. Большевики то сулили немедленный созыв Учредительного собрания, то разгоняли его, то вводили «военный коммунизм», то под нажимом масс заменяли его НЭПом. Здесь, в-третьих, и полное ничтожество умеренных социалистов, потерявших выпавший им шанс на осуществление собственных же социалистических и революционных программ и, в разгар революции, предававшихся политиканским интригам, иллюзиям, болтовне и безволию и мечущимся между угрозами «справа» и «слева». В результате они потеряли всё: время (бесценные полгода!), власть, авторитет, инициативу, честь и привели к Октябрьскому перевороту. Здесь, в-четвёртых, и фатальный локализм народного сознания и народных движений, легко способных создавать Советы и решать вопросы на уровне какого-нибудь предприятия или волости, но наивно и слепо доверяющих по инерции — уже не царю (с царём в головах было покончено после Девятого Января), но партийным бюрократам, своекорыстным кликам и новым вождям (Керенскому, Ленину) — судьбу всей страны в целом и очень медленно способных учиться отличать «революционную» демагогию большевиков от подлинной революционности. На смену низвергнутому культу царей пришёл культ вождей и партий — сначала Керенского и эсеров, потом Ленина, Троцкого и большевиков — а Советы, в отличие от славного 1905 года, довольно быстро из беспартийных органов классового самоуправления превратились в «парламенты», управляемые партийными политиками, манипулирующими ими и кооптирующими в них своих однопартийцев. Здесь, в-пятых, и разрыв между стихийным, но мало осознанным и непоследовательным анархизмом массовых движений (с вкраплениями авторитарных тенденций) и незрелым, малочисленным, отстающим от событий и часто индоктринированным большевистскими иллюзиями анархическим движением, неспособным идти впереди Революции, но лишь либо порой радикализирующим массовые выступления (как в июне-июле 1917), либо создающим островки анархии (махновцы, сибирские и кронштадтские анархисты), либо наивно сотрудничающим с убийцами революции большевиками, как якобы «меньшим злом», по сравнению с белыми генералами.

Отброшенные большевиками, как опасные «попутчики», в апреле 1918 года, анархисты раскололись на ряд течений, причём слишком многие из них (от Карелина, Ге, Гроссман-Рощина, Гординых и Новомирского — до Фурманова, Железнякова и Котовского) предпочли «эффективность» большевиков либертарным ценностям. Хотя были и другие, подобно Анархистам Подполья, начавшие с новыми тиранами героическую борьбу. Революция всех и всегда проверяла и проверяет на подлинность и прочность. Если социалисты-революционеры в 1917 году в большинстве своём вели себя отнюдь не как социалисты и не как революционеры, но лишь как «реальные политики» (то есть утописты, ибо Революция переворачивает понятия о границах «реального»!), торгующиеся с либералами и боящиеся восставшего народа, то слишком многие анархисты в 1917 году повели себя не как анархисты, но как предавшее свободу охвостье большевиков.

Но можем ли мы сегодня кинуть в них камнем? Да, люди 1917 года кажутся нам с нашего дна какими-то инопланетянами — пусть часто простыми, необразованными, наивными, дикими, жестокими. Но они были полны энергии, жизни, готовы были к солидарности и жертве, к выбору и борьбе за свои убеждения. Этот человеческий тип вымер сегодня, как неандертальцы.

И вот — каковы же «уроки революции»? Власть хотела бы забыть революцию, полностью вырезать её из народной памяти, заболтать конспирологическими страшилками, запугать обывателя её кровавой и страшной стороной: нельзя стремиться к иному; иного, чем есть сейчас, и быть не может; мечтать вредно, действовать нелепо. Революция — это нечто вроде «дурной болезни», коллективного безумия, ею хотят заразить нас враждебные державы. Мечты её — несбыточны, самоорганизация — иллюзия, свобода — непосильная ноша, протест — глупость и ошибка. Плавали, летали, — знаем! И будем жить так, как живём, и там, где живём. Не так ли? Но можно почувствовать иное: дерзновение, возмущение, бунт, мечта — никогда не зря и не напрасно. Борьба за свободу — не бессмысленна. И можно попытаться стать творцом и субъектом своей жизни: коллективной и индивидуальной... Может, стоит рискнуть?

Пётр Рябов

Материал был подготовлен для журнала "Автоном". Редколлегия журнала будет благодарна поддержке с вашей стороны: